Как современные сусальные политики выворачивают наизнанку историю русской деревни

В нынешнем смешении умов все большим спросом пользуются «простые» ответы на сложные вопросы – но эта простота на самом деле только раздирает всю страну и затрудняет выход из ее проблем. «Отменим все дурацкие выборы, пусть всех назначает Президент, а его – Бог. И заживем!» «Введем тотальные выборы, вплоть до полицейских и врачей – и заживем!» «Вернем наследников Романовых на царство!» «Возобновим патриархальный сельский быт!» Такие радикальные призывы а-ля Жириновский все чаще звучат там и сям и набирают все больше сторонников.

На этой волне особенно поднялся ученый-химик по образованию, а затем видный историк и социолог Сергей Георгиевич Кара-Мурза, о чьем аграрном мифе дальше речь.

Кара-Мурза идеализирует дореволюционную крестьянскую общину до такой степени, что считает ее одним из главных источников «русского коммунизма» и советского проекта. Ну, и, понятно, призывает черпать из того «общинного строя» спасительные для сегодняшнего дня рецепты.

Между тем Николай Георгиевич Гарин-Михайловский, виднейший публицист, инженер, строитель, путешественник и сельский практик 19 века, оставил нам свой опыт разочарования в том же общинном укладе. Об этом – его автобиографическая повесть «Несколько лет в деревне», суть которой я кратко перескажу для поклонников Кара-Мурзы, имеющих самые лубочные познания о былой крестьянской жизни.

Гарин-Михайловский опубликовал свою повесть в голодный 1892 год, когда массовая смертность крестьян заставила лучшие умы России биться над проблемами крестьянского хозяйства. В ожесточенных спорах между народниками и марксистами эта повесть сыграла большую историческую роль.

Уйдя в отставку, 30-летний инженер путей сообщения Гарин в 1883 году купил за 75 тысяч бывшее помещичье имение в Самарской губернии. Имея средства на самый лучший инвентарь, семена, рабочий скот и сверяясь с опытом знакомых немцев-колонистов, Гарин решил создать самое современное хозяйство и помочь крестьянам вырваться из нищеты и невежества.

Крестьяне по реформе1861 г. получили линую свободу – а свою землю должны был выкупать, выплачивая помещикам неподъемные «выкупные платежи». И заплатили к 1907 году, когда этот грабеж был отменен, аж двойную цену за свои наделы. На несколько десятков дворов голытьбы приходилось тогда по нескольку кулацких дворов. Но даже не эта экономическая обдираловка была самым скверным следствием реформы 1861-го года – а возникшая в итоге моральная деградация крестьянства.

Гарин решил прекратить «вымогательство у более слабого», сделав из крестьян «справных хозяев-тружеников». Столкнувшись с дефицитом способных работать по передовым требованиям, он открыл в деревне школу, где работала его жена. Надеялся воспитать из крестьянских детей новое крестьянство. Сам не только учил детей, но и собирал взрослых на свои лекции. Жена его еще занималась и бесплатным лечением крестьян.

Вскоре Гарин достиг хороших урожаев, тратил свой капитал на долгосрочные дела – например разбил фруктовый сад на две тысячи деревьев. Ссужал крестьян деньгами на льготных условиях в случае пожара, падежа скота, свадеб и т.п. И, казалось, что у него все будет еще лучше впереди. Но оказалось – ничего подобного.

Гарин занялся и крестьянской агротехникой. «Напрасно думают, – писал он, – что мужик хорошо знает свойства своей земли и условия своего хозяйства. Он полный невежда в агрономических познаниях…» К примеру, мужики отказываясь от осенних подготовительных работ: «Лишь бы до весны, а с весны лишь бы до осени», – крестьяне, на которых висели тяжким гнетом эти выкупные платежи, имели обычай жить одним днем.

Гарин предоставил крестьянам большое пастбище по заниженной в десять раз против обычного цене – дабы увеличить поголовье их скота и количество навоза для удобрения пашни. Но его управляющим пришлось принуждать крестьян вывозить навоз на их собственные поля: те так и норовили сбросить его в ближайшие канавы…

А попутно обозлились кулаки: ведь реформы Гарина грозили ликвидировать в деревне нищету, которую эксплуатировали богатеи. Они стали подговаривать крестьян отказываться от «барских услуг» – в итоге Гарину пришлось лишить кулацкого лидера земли, пастбища и леса – и вообще выгнать из деревни. Другие кулаки ушли следом сами. По сути Гарин применил сталинский метод слома кулацкого саботажа почти за полвека до самого Сталина.

Примечателен разговор, который приводит Гарин – один в один с разговорами времен коллективизации:

«Бают богатеи промеж себя:

– А он как приехал, тогда еще сказал: не будет у меня богатых…

Толпа насторожилась и пытливо уставилась на меня.

– Я никогда этого не говорил. Я сказал, что у меня бедных не будет. Напротив, богатого мужика я уважаю. Если он богат, значит, он непьющий, трудолюбивый. Только не хочу я, чтобы он богател, отнимая у бедного. С земли бери что больше, то лучше…»

Толпа нищих крестьян не обрадовалась, а насторожилась на слова о ликвидации богатых. Для большинства из них эта мечта о богатстве, которое не наживешь «трудами праведными», упиралась не в вывоз навоза на свои поля и не в передовую агротехнику, а именно в эксплуатацию ближнего!

То есть любой крестьянин-бедняк мечтал стать кулаком – о чем молчит певец дореволюционного лубка Кара-Мурза. По его мнению, мечтой бедняка было так и остаться бедняком – что есть просто глупость городского интеллигента. Кто еще, кроме соседа-кулака, мог быть воплощением крестьянской мечты о лучшей жизни? Да только видимый въяве, в отличие от незримого Бога, сосед-кулак!

Далее Гарин пишет о недоверии крестьян и к его просветительской деятельности:

«Вопрос, с какой целью мы с женой так заботимся о них, долго был для них загадкой… «Для душеньки своей делает. О спасении своем заботится». Богатые, впрочем, которые ушли на новые земли к чувашам, не очень-то верили моим заботам о душеньке и, прощаясь, злорадно говорили остающимся: – Дай срок, покажет он вам еще куку!»

Крестьяне за всю свою историю не видели от бар ничего хорошего, поэтому в штыки встречали любые инициативы сверху. Досадовали, что Гарин заставлял их выполнять необходимые работы – на себя! – как например та же осенняя вспашка и вывоз навоза. «Эх, как ты нас трудишь работой!.. Всем ты хорош: и жалеешь, и заботишься, и на водку даешь, только работой маешь».

Это момент принципиальный, его многие не понимают, веря, что крестьянин был трудолюбив. На самом деле труд крестьян был так тяжел, так часто заканчивался неурожаем, настолько редки были случаи наживания богатства трудом, что крестьяне, терпеливо неся свой крест, свой труд почти ненавидели! Эта черта крестьянского менталитета сыграет свою негативную роль и в годы коллективизации. Гарин заставлял крестьян работать не в колхозе, а в их личных хозяйствах – но все равно должен был жестко принуждать их не халтурить…

Однако главный конфликт Гарина вышел с кулаками, которые, не сумев организовать наживу рядом с чувашами, вернулись и упали ему в ноги. Он принял их, но дальше произошло все то же, что и при коллективизации, когда кулаки формально согласились с существованием колхозов, пошли в них работать, но стали скрытно вредить. И сшибка благородного буржуазного реформатора с кулаками на фоне недоверия остальных крестьян закончился полным крахом его эксперимента.

Пять кулаков вступили в тайный сговор, один из них сжег мельницу – не сам, руками нанятого за полведра водки «подкулачника», сына старухи, которой Гарин выстроил новую избу. Сарай с огромным урожаем подсолнечника сжег еще один наймит. Другие пожгли остальные закрома капиталиста-альтруиста. И тут мы видим прямую аналогию с борьбой кулаков против колхозов: вредительство, найм подкулачников, дремучее сопротивление всего доставшегося «от отцов» дремучего уклада.

Гарин не смог все это победить. У него кончился оборотный капитал, он не нашел законную управу на кулаков – ведь они сами ничего не жгли! И уехал из деревни, вернувшись к своей прежней службе инженера. А в приподнятой было им деревне все опустилось на круги своя, власть кулаков вернулась к ее прежней силе.

Спустя полвека аграрный реформатор Сталин из-за жесткой оппозиции кулачества и недоверия крестьянства вошел в не менее жестокий клинч при проведении коллективизации. Причем ему достались куда худшие, чем его предтече Гарину, условия: разор после гражданской войны и отсутствие свободных капиталов.

Но Сталин не мог, подобно барину-Гарину, все бросить и куда-то смыться, бросив страну умирать с голоду. Он поломал своей не менее ярой, чем у кулаков, волей все их надежды «доказать неэффективность колхозов и вернуться к старому». Он сдвинул правовое поле так, чтобы оно не мешало нанести решающий удар не по стрелочникам-подкулачникам, а по настоящим зачинщикам саботажа и вредительства.

Десятки тысяч кулацких главарей ответили высшей мерой за организацию ими массового голода. Их подпевал лишили прав и выселили с насиженных мест, дав им возможность реабилитироваться на необжитых землях.

Сталин навел в деревне жесткий контроль политруков вроде шолоховского Макара Нагульнова, которые и самых недоверчивых заставили выполнять всю современную на ту пору агротехнику. Одновременно вложил уйму сил в производство комбайнов и тракторов, которые в разы подняли производительность труда на селе, позволив высвободившимся в итоге работникам уйти на стройки века.

И еще подкрепил свою сельскую реформу настоящей культурной революцией – когда не единичная жена «доброго барина», а целая плеяда сельских училок выдвинулась учить крестьянских детей. И ученье стало не какой-то барской прихотью, воспринимавшейся с великим подозрением среди крестьян – а настоящим звездным билетом и дорогой в жизнь.

И потому у Сталина получилось то, что не удалось одинокому идеалисту Гарину-Михайловскому: отправить в прошлое нищую и безграмотную деревню, создав взамен товарное сельское хозяйство.

Да, это не обошлось без изрядной доли насилия. Но предельно честная повесть Гарина, который уж никак не сталинист, показывает, что тяжкое насилие в крестьянской общине царило долгие годы до сталинской коллективизации. Дремучие предрассудки, безнадежная лень, пресмыкательство пред кулаками, круговая порука и т.д. – вот чем жила крестьянская община при царе-батюшке. И преклоняться перед этой дичью, как это делает сейчас Кара-Мурза – вгонять нас в беспросветный зад под покровом эдакой псевдопатриотичной мишуры.