О новой цензуре

Лично для меня вопрос цензуры – ясен. Она запрещена современной Конституцией РФ, она запрещена Европейской конвенцией положения о защите свободы слова и, что важнее, Первой поправкой к Конституции наиглавнейшего мирового Обкома. И она противоречит фундаментальным представлениям о правах человека, хотя подчас, может быть, и не отлитым корректно в тех или иных государственных актах, но имеющим корни, опору в классических литературе и искусстве. Что подводит, таким образом, основу для широкого консенсуса образованного класса. Любой реферат на эту тему будет скучным перечнем законодательных актов, международных соглашений, исторических примеров. Но…

…важнее, однако, найти проблему, боль, болезнь. Ибо новые прагматичные времена знаменовали так же и глобальную капитальную ревизию этого консенсуса. Отчасти обусловленную новыми угрозами обществу и государству, вытекающую из глобального конфликта цивилизаций, но отчасти так же и являющуюся продолжением коррумпированности политического класса, под шумок цивилизационного конфликта протаскивающих "правило несменяемости". Очевидно, что опасно игнорировать как первое, так и второе.

Для иллюстрации данной темы я мог вспомнить наш "век невинности" - пресловутое советское время, когда цензура была явлена грубо, зримо, а сопротивление ей носило характер глубоко эшелонированного общественного сопротивления. Когда каждый ксерокс, пишущая машинка, магнитофонная лента могли стать оружием борьбы против тоталитаризма, почти буквально иллюстрируя строчку Маяковского из стихотворения "Домой": "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо".

Впрочем, уместно перечитать то же стихотворение строфой раньше. Тот же Маяковский провидчески пожелал: "Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои губы замком", - подразумевая, что раз штык, то должно быть и гослицензирование, право на ношение… пера, охрана чекистами арсенала, и т.д. В советское время эта опция тоже была реализована буквально. С пишмашинок снимали образцы "почерка", на ксероксах стояли счетчики прогнанной через него бумаги, а количество копий фиксировалось в журнале, опечатанном и прошитым бечевкой.

И все, тем не менее, напрасно – потому что в большинстве случаев интеллектуальные слои СССР задолго до программы Цеха политической критики, осознавая свою особость и противостоя коррумпированным идеологическим начальникам (парадоксально – ведь то же, по сути, самое предлагает сегодня ЦПК!), не признавали гослицензирование печатного слова. Как и не считали государство полностью своим, что в конечном итоге влияло на всю социальную практику.

Иное дело, когда номинально наступили времена демократии... Тогда вышедшее из демократической революции постсоветское общество, с одной стороны, лишилось иммунитета против политического вмешательства в духовную сферу, поскольку декларировалось, что политическая элита и общество оказались как бы на одной стороне, что в немалой степени есть иллюзия. Это было иллюзией еще и во времена Французской революции, читайте Кропоткина. С другой стороны, новые власти, вульгарно пересадив на местную почву западную правовую культуру, стали все глубже опускаться в нормировании мельчайших социальных отношений.

Теперь – после демократической революции - государственный полицейский стал внимательно следить за тем, чтобы не дай бог кто-нибудь посягнул на частную жизнь, разгласив при помощи нелегально включенного диктофона интимные подробности жизни высокого бюрократа. На образ - помощью фотоаппарата. Возбудил ненависть каким-нибудь демократическим хепенингом и т.д. и т.п., вспоминаются репрессии против скоморохов (Тарковский, "Андрей Рублев", персонаж Ролана Быкова). В чем, конечно же, пряталась круговая оборона нового правящего класса.

Пошла настоящая эпидемия процессов о поруганных чести и достоинстве. Как будто честь и достоинство когда-нибудь были в Советском Союзе реально действующими институтами. Было законодательно запрещено расспрашивать в СМИ террориста, как будто терроризмом является сам строй его мысли, а выясняющий истину журналист – пособником. По причине борьбы с фашизмом были запрещены мемуары (Гитлера), как будто нам неважно, как мыслил величайший злодей ХХ века. По причине борьбы с наркоманией – медицинские и художественные описания наркосодержащих препаратов, подпали и Карлос Кастанеда и "Человек зависимый" А.Г. Данилина. Прокуратуре было предписано следить за тем, что говорится в форумах. Мы боремся за то, чтобы общество стало великой загадкой?

Причем, застрельщиком, как ни печально это констатировать, снова выступил Запад. Отдаляющийся во времени от крупных социальных потрясений Второй мировой войны, когда вместе с фашизмом народ сломал и многие бюрократические машины в Европе, и даже частично уже позабыв ради чего падала Берлинская стена, напуганный событиями 11-го сентября, Запад слишком близко к сердцу принял идею антитеррористического фронта, подвинув принцип госбезопасности на первое место в ущерб фундаментальному праву человека на свободу слова и информационный обмен.

И дело не в том, что это неправильный принцип. А в мере его применения, в мере допуска государства (в лице тупого полицейского) к защите дрейфующих в общественном сознании ценностей.

Если Рубенс любил толстых женщин, а сегодня все модели – худые, причем здесь полицейский?

Когда в Германии ввели уголовную ответственность за отрицание Холокоста (ответственность за "ложные" убеждения), уже тогда можно было предсказать: западная бюрократия (западный Обком) на этом не остановится, легализуя, на самом деле, многие новые цензурные практики в том числе и в России. И вот, пожалуйста – в Штатах судят Донни Спенсера, виновного в опубликовании в Интернете неполиткорректного стихотворения. Прокурор требует 5 лет, и Спенсера спасает лишь институт досудебной сделки. Редактор CNN Октавия Наср (Octavia Nasr) уволена со своей должности из-за поста в микроблоге Twitter. Таганский суд признает виновными Юрия Самодурова и Андрея Ерофеева за организацию некой выставки (по сути, хепенинга), и все радуются, что дело ограничивается немалым штрафом (непонятно, как его в принципе должен выплачивать неработающий интеллигент), а не реальным сроком в лагере.

Но защита свободы слова терпит моральное фиаско уже и потому, что современный Запад в принципе теперь допускает репрессии в отношении "неправильно мыслящих" (надо только правильно рассчитаться на правильно и неправильно мыслящих). А современная российская правозащита – сама горячая сторонница сохранения 282 (по сути, идеологической) статьи Уголовного кодекса, поскольку считает, что это единственная статья, законодательно защищающая либералов от националистов. Она игнорирует на самом деле то, что цензура - естественно комплементарная национализму идеологическая среда.

Так что если бы процесса Самодурова и Ерофеева не было, его бы следовало выдумать. Выдумать именно вместе с нервическим Самодуровым и растерянным, расстроенным Ерофеевым. Только затем, чтобы понять в какую мы пропасть падаем. Хотя во всей этой истории мне больше всего жалко потерянного времени.

Ведь - что бы тут ни говорили, накручивая смыслы на пустоту – как вода, в бесцельных хлопотах утекли годы, загублены профессиональные карьеры. И в кого в конечном итоге превратились персонажи идеологической комедии? В брюзжащих обиженных на весь свет товарищей? Это самое трагичное в этой истории. Безусловно, подобный процесс мог бы раньше забронировать его фигуранту завидную судьбу, как "тунеядцу" Бродскому, но сегодня может оставить и ни с чем. Если еще есть вероятность, что пребывающие в безопасном партере либеральные силы скинутся на штраф, то санкционировали же они ранее снятие от греха подальше того же Самодурова с поста директора Сахаровского центра. Так что есть вариант, что "кинут" и со штрафом – 10 тысяч долл. на дороге не валяются, - что тоже будет в духе нашего циничного времени. Ведь герои скандала обычно нужны только на время скандала. А окончательная рентабельность перформанса слишком мала. Цензура лишь укрепилась.

Да и каким социальным опытом мы обогатились? Постмодерн умер? – как пишет Аркадий Малер. Или истина в том, что государство растворено в идиотической бюрократической машинерии. Есть шум и ярость, и больше ничего, как вслед за Шекспиром цинично констатирует Вячеслав Данилов?

В какой-то мере процесс Самодурова и Ерофеева напоминает процесс "Народ против Ларри Флинта", обессмерченный одноименным фильмом Милоша Формана. Порнограф Ларри Флинт, как известно, тоже, наверное, оскорблял общественное мнение и тоже, наверное, возбуждал ненависть у ревнителей общепринятой морали. Однако в 1988 году, на основании Первой поправки, в Верховном суде США он выиграл дело "Хастлер" против Джерри Фалуэлла, а вот Самодуров и Ерофеев – на основании жалкой 282 статьи УК РФ – гораздо менее эпатажное дело в Таганской суде проиграли.

Может, все дело лишь в том, что в случае с Ларри Флинтом до развала СССР оставалось три года, Запад тщился выставить себя центром либерального сопротивления, и была непройденной дистанция в 12 лет до разрушения Близнецов на Манхеттене. А в случае с Самодуровым и Ерофеевым, наоборот, уже прошло 20 лет после Великой августовской революции, отца либеральных реформ снесли на кладбище, а мы находимся в одной антитеррористической лодке?

Тут вряд ли проблема в "современном искусстве", которое едва ли существует как категория (сколько времени ему отпущено на "современность"?), или в чрезмерно возросшей на фоне модернизации кондовой православности. Проблема в том, что на дворе 2010 год; повсеместно внушается, что демократия устарела; а обыватель - по разводке элит - требует по крайней мере цензуры хорошего вкуса, не имея на самом деле ни малейших представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо.

Как бы ни казалась абсурдной сама идея, что у кого-то может возникнуть ненависть при виде картинки, - такой обостренной восприимчивостью обладал разве что пещерный человек, - и что виноватым будет числиться именно тот, чья картинка, а не тот, кто впал при виде нее в дикую ярость (все равно, что сказать, что виноват Христос, раз спровоцировал римский протекторат на распятие себя), все равно мы сами собственными своими руками продолжаем монтировать оруэлловскую реальность.