СОЦИАЛ-МОНАРХИЗМ

НА ПРОТЯЖЕНИИ ПОСЛЕДНИХ ДВУХ ВЕКОВ в России не на жизнь, а на смерть, боролись между собой две политические идеологии — монархическая и социалистическая. Их считали непримиримыми и взаимоисключающими. Сегодня повержены обе. И вместе с ними, по сути, повержены Россия, русская история и русская цивилизация. Продолжение следования по формально начатому в 1991 году буржуазно-демократическому "тренду", заимствованному, или, как говорят в правовой науке, "реципированному" у иной, евророатлантической цивилизации, чревато уже распадом самой российской земли, о чем сегодня говорится открыто.

Само это противостояние, однако, с самого начала содержало и до сих пор содержит, если так можно выразиться, "системную ошибку": монархия — это тип государства и, соответственно, все, что с ней связано, относится к области политического, а социализм — категория прежде всего социально-экономическая, причем экономическая по преимуществу. Строго говоря, это вещи, расположенные в разных плоскостях, и они не могут меж собой ни жестко соотноситься, ни быть жестко друг другу противопоставлены. Тем не менее, в истории России они противостояли, и это противостояние привело к катастрофическим последствиям. Почему?

Социализм XIX века провозглашал политико-историческое преемство с так называемым "Просвещением" и порожденными им антитрадиционными, антимонархическими и антицерковными революциями, прежде всего французской и американской XVIII века. Отвергая господство частной собственности, зафиксированное этими революциями, но при этом выступая за разрушение всех традиционных институтов — от религии до семьи (об этом прямо говорилось в основных программных документах социализма, в том числе в Коммунистическом манифесте К.Маркса и Ф.Энгельса), социализм XIX века выступал как внешнее средство осуществления гностических доктрин "рассотворения" мира, само "сотворение" которого рассматриалось молодым Марксом как начало "отчуждения" (отрицать важную содержательную сторону этих доктрин невозможно). Такой социализм — до сих пор для многих его исследователей, в том числе выдающегося русского математика и историка И.Р.Шафаревича, абсолютно тождествен социализму как таковому — действительно был враждебен имперской, монархической и православной России не только на политическом уровне, но тотально и глубинно. "Ни одна революция в Европе и во всем мире не может победить до тех пор, пока существует нынешнее Русское государство", — писал Ф.Энгельс. Этот тезис был зеркально отражен политически абсолютно противоположной, но структурно тождественной позицией, высказанной в 1849 году Ф.И.Тютчевым в его статье "Россия и революция": "Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия, — писал русский дипломат и поэт. — Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества".

ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, противостояние "России и революции", монархии и социализма в XIX-начале ХХ вв. происходило на фоне общего разрушения традиционного общества и религиозного отступления (апостасии). Установление буржуазных, частнособственнических отношений, ведших к росту индивидуализма — и, соответственно, демократии — к упадку целостности религиозного мировоззрения. В Европе эти процессы шли со времен Реформации, в России — с эпохи церковного раскола середины XVII века (более ранних тенденций мы не касаемся — это завело бы нас слишком далеко). В результате к XIX веку сложился совершенно новый тип человека — буржуа (этому историческому и социальному типу посвящена одноименная книга В.Зомбарта), "средний европеец как орудие всемирного разрушения" (К.Н.Леонтьев). Парадокс заключался в том, что оценки этого исторического типа представителями консервативной, прежде всего монархической мысли (Жозеф де Местр, Доносо Кортес, Константин Леонтьев) и мысли революционной, социалистической (А.Герцен, М.Бакунин и даже К.Маркс) в значительной степени совпадали.

В частности, в "Коммунистическом манифесте" Маркс писал: "Буржуазия повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения, безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывающие человека к его "естественным повелителям" и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного "чистогана". В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и приобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли". Парадокс, но "буржуа", "средний европеец" и, соответственно, его идеология — демократический либерализм — стали для монархии и социализма "общим врагом". Тот же Маркс, правда, зло и беспощадно критикуя любой "непролетарский социализм", признает, например, существование социализма французских "легитимистов". Характерно и такое его признание: "Нет ничего легче, как придать христианскому аскетизму социалистический оттенок. Разве христианство не ратовало тоже против частной собственности, против брака, против государства? Разве оно не проповедовало вместо этого благотворительность и нищенство, безбрачие и умерщвление плоти, монастырскую жизнь и церковь? Христианская жизнь это лишь святая вода, которой поп кропит озлобление аристократа". Маркс сознательно мешает здесь исторические эпохи, "демократическое" раннее христианство, и "аристократическое" средневековое, крайний "монтанистский" аскетизм и аскетизм инока, уходящего в пустыню "не из ненависти к миру". Но пафос понятен. Злобно? Да, конечно. Но, "отбросив эмоции", легко видеть: буржуа, буржуазность не приемлемы ни "слева", ни "справа". Причем под буржуа следует здесь иметь в виду не столько частного собственника или производителя в классово-социальном смысле (на чем наставал марксизм), сколько именно культурно-исторический тип. Тогда всё становится на свои места.

У МОНАРХИИ И СОЦИАЛИЗМА — двух исторических противников — изначально был третий, общий исторический противник. Сегодня он торжествует победу. Но одновременно привёл мир к кризису, поставил его на грань уничтожения. В этом случае...

Попытаемся разобраться подробнее.

Монархическое государство не связано механически с какой-то конкретной формой политического и, тем более, экономического устройства. Монархия — как, впрочем, и республика — не форма правления (вопреки утверждениям современной теории государства и права), а тип государства. Основных гсоударственных типов, по Аристотелю, всего три: монархия, аристократия и полития (демократия); их "обратных", извращённых типов тоже три: тирания, олигархия и охлократия (власть толпы). Эти типы и "антитипы" никак не связаны с течением времени, среди них нет "прогрессивных" или "реакционных", они вечны и существуют в своих проявлениях на протяжении всей истории человечества. Подавляющее большинство государств современного мира относятся к трем "извращенным" типам, причем в основном это олигархии или плутократии.

Монархический тип государства — единственный, в котором проявляет себя категория не времени, а вечности, эона или "движущейся вечности" (определение Вл.Лосского). На языке Православия это выглядит так: "Бог, по образу Своего небесного единоначалия, устроил на земле царя; по образу Своего вседержительства — царя самодержавного; по образу Своего царства непреходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного" (святитель Филарет Московский). Через династическое преемство народ выступает в истории как триединство ушедших в вечность, живущих на земле и еще не пришедших на неё людей. Династия — это один и тот же монарх, меняющий имена и облики только потому, что человек на земле смертен.

В своём фундаментальном труде "Монархическая государственность" Лев Тихомиров, опираясь на типологию Аристотеля (осмысленную через призму Православия), показывает принципиальную совместимость монархического типа власти с любыми формами управления (от диктатуры до прямой демократии на местах и даже анархии), равно как и с любыми формами хозяйства и собственности. При этом не может быть и речи о "священной" природе какой-либо формы собственности (как, например, частной у протестантов), или, наоборот, о её заведомом полагании чем-то негативным (что является своего рода манихейством).

В отношении частной собственности существуют лишь два принципиальных запрета. Связанный с самой догматикой Православия — первый. И если не впрямую с догматикой, то с самим её внутренним смыслом, — в особенности, русского Православия — второй.

Во-первых, из "благословенных" форм собственности и хозяйственной деятельности изъято всё, что связано с банковским процентом как творением богатства "из ничего", ex nihilo. Церковный канон полагает за это отлучение от Церкви. Даже если мы сегодня вынужденно имеем дело с банками и процентом, мы должны чётко осознавать, что это прямой грех со всеми вытекающими отсюда последствиями как для банкиров, так и для клиентов.

И, во-вторых, столь же неблагословенной формой собственности является частная собственность на землю, что есть прямое нарушение сказанного в Псалтыре: "Господня земля и исполнение ея вселенная, и вси живущии на ней". "Земля — Божья и государева, а так ничья", — испокон веков говорили в русском народе. Земля в русском народном сознании — образ Богородицы (о Которой говорится в каноне: "Земле благая, благословенная Богоневесто, клас прозябшая неораный"), и даже Духа Святаго ("в Духов день Земля — именинница"). Земля может быть дана лишь во владение, во временное пользование, ради ея возделывания, но не в собственность с правом продажи, хотя всё, что на юридическом языке называется "плоды, продукция и доходы", может находиться как в коллективной, так и в частной собственности крестьян (христиан). Земля может переходить и по наследству — но без права её продажи (точно так же переходит по наследству, но не может быть проданной и царская власть; в этом смысле Царь — такой же "крестьянин").

Что же касается банковской деятельности и банковского капитала, то в принципе это та ситуация, где православное учение в точности совпадает с исламским. Поэтому изучение опыта исламских стран — особенно таких находящихся на очевидном экономическом и индустриальном подъёме, как современный Иран, — в этом вопросе совершенно необходимо. Это то, что реально соединяет, а не разъединяет Русский мир с исламским, и это важнейший цивилизационный фактор. Мы также должны помнить, что по такому же — безпроцентному — принципу до Второй мировой войны, а в значительной степени и после неё, при Пие XII, работали и банки Ватикана (на самом деле, деятельность таких католических организаций, как Opus Dei, признающих "священную" природу частной собственности, есть недопустимое мировоззренческое нарушение даже в рамках самого католицизма).

"Делание денег из денег", то есть "творение" виртуального богатства из ничто, — а вовсе не само наличие института частной собственности, самого по себе нейтрального, — это и есть капитализм в точном и прямом смысле данного слова. С православной точки зрения он и является грехом. Всё остальное в экономике (кроме, конечно, наркоторговли, "продажи органов", индустрии абортов и т.д. в этом роде) — строго говоря, не грех. При этом сам тип экономики должен быть таким, какой соответствует истории страны, её культуре и "месторазвитию" (выражение, которое использовали евразийцы). А экономическое устройство государства, в котором нет капитализма, но существует частная собственность (как это есть в исламских странах), надо называть как-то иначе.

ВОПРОС О СОЦИАЛИЗМЕ и капитализме, всегда возникающий в этой связи, должен быть поставлен не как формационный, а как цивилизационный. То есть не в том смысле, что капитализм сменяет феодализм, а социализм идёт на смену капитализму. Не по Марксу. Тем более, что и сам Маркс прямо указывал, что его схема "работает"только для Европы и США, и потому ввёл термин "азиатский способ производства", который вменял также и России.

Можно говорить о принципиальном, по Карлу Шмитту, различии экономических укладов Суши и Моря, при этом помня что "принцип Суши" строго соответствует Православию, большинству направлений в исламе, буддизму и т.н. "язычеству" (деградировавшим формам древнего ведизма), а "принцип Моря" — иудаизму и западному христианству (причем Римо-католицизм в этом делении оказывается где-то "посредине"). В теории государства и права это соответствует цивилизационному делению на "восточный" путь государствообразования (власть первична, собственность вторична и, соответственно, — государство первично по отношению к праву) и "западный путь" (собственность и, соответственно, право первичны, власть и, соответственно, государство — вторичны). В этом смысле насильственный слом "тысячелетней русской парадигмы" произошёл не в 1917-м году, а в 1991-м, хотя февраль 1917-го был, конечно, прологом. Можно даже сказать, что всё происходило не сразу: в середине XVII века рухнуло целостное Русское Православие, в феврале 1917-го — Самодержавие, в августе 1991-го — русское пространство, крушение которого сегодняшние "национал-демократы" и т.н. "регионалисты" хотят довести до конца и до предела; восстановление всего возможно лишь как восстановление всего вместе и как историческое чудо, как Русский Ereignis ("Событие"), если пользоваться терминологией Мартина Хайдеггера. Но если всё же применять дихотомию "социализм/капитализм" (хотя применять её вовсе не обязательно), то Русская цивилизация — это, безусловно, социализм, причем вовсе не только советский: социалистические черты (прежде всего, конечно, община) были, безусловно, присущи и Российской империи, и, тем более, Московскому царству.

Московское царство было т.н. "тягловым государством" (по выражению В.О.Ключевского), или "государством-крепостью", причем словом "крепость" обозначалась прежде всего общенародная круговая порука — точно такая же, какая была внутри крестьянской общины. Удельные князья, бояре, а затем дворяне служили Государю, проливали свою кровь, и на этих условиях крестьяне постепенно прикреплялись к земле, кормили и вооружали тех, кто и самих крестьян оборонял на войне. Все московские люди были "государевыми людьми", между ними не было личной зависимости, как не было и "крещеной собственности", которая появилась только после Указа 1762 года о "дворянской вольности", мгновенно превратившего "крепость" в "крепостничество" (это уродливое подражание европейскому феодализму привело к столь же уродливому "российскому капитализму" конца XIX–начала ХХ веков). Строго говоря, Россия не знала ни феодализма с его принципом сюзеренитета-вассалитета, ни закономерно наследующего ему капитализма. Русское хозяйство всегда было цивилизационно иным. Кому хочется называть это социализмом, может спокойно это делать. Однако в марксистском, "формационном" смысле это, конечно, никакой не социализм, как не был "формационным социализмом" и социализм советский.

Московское государство как государство "тягловое" в той же степени было и государством сословно-представительным: Земские соборы как совещательные при Верховной власти органы, созываемые по сословно-земельному (сегодня мы бы сказали "социально-территориальному") признаку, были формой живой и органической связи власти с "землёй", которая, без сомнения, развилась бы в политическую форму, полноценно альтернативную западному парламентаризму с его принципами формального большинства и диктатуры партий, если бы её развитие не было прервано церковным расколом XVII века (после которого и сами Соборы перестали созываться), а затем — Указом о дворянской вольности 1762 года и вообще формированием привилегированных сословий ("Жалованные грамоты" Екатерины II).

Собственно, от сакральных институтов Московской Руси на протяжении XVIII-XIX веков сохранялась только сама Царская власть, не могшая уже не остаться в одиночестве, а затем и быть свергнутой в феврале 1917 года. Живая и плодотворная идея социальной монархии (с широким земским самоуправлением), к которой Россия пришла при Иоаннах, не смогла удержаться прежде всего в силу своей военно-технической незащищенности, а потому осталась в истории не столько как данность, сколько как заданность. Лозунг "Царь и Советы", выдвинутый в 30-е годы "младороссами", абсолютно последователен и органичен.

По мере отступления самой Российской монархии от её изначально общенародной, надклассовой и надсословной природы, мировой финансовый капитал, единство которого окончательно складывается уже к первой половине XIX века вместе с формированием общемировой банковской системы, с одной стороны, стремится подчинить себе династию Романовых через систему "равнородных браков" (а на самом деле — через брачные связи Российских Императоров с подчиненным клану Ротшильдов Гессенским Домом), а с другой — формирует действующий доныне "Лондонский центр" революционных движений, финансируемый из тех же источников, идеологическим оружием которого становится революционный социализм: сначала народнического, а затем марксистского толка, — ситуация, "разрешившаяся", если так можно выразиться, только мученической искупительной смертью Царской Семьи Императора Николая II в Ипатьевском подвале в 1918 году.

ОДНАКО САМ СОЦИАЛИЗМ как таковой оказался оружием обоюдоострым, что ранее других осознал великий мыслитель и политический прозорливец Константин Николаевич Ленонтьев. "Если социализм — не как нигилистический бунт и бред всеотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ, имеет будущее, то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни высшей цивилизации, не может никто, кроме Монархического правительства", — предсказывал он еще в 80-е годы XIX века, стремясь привлечь Л.А.Тихомирова к созданию своего рода тайного монархо-социалистического ордена "по масонскому образцу", но с противоположным духовным и идеологическим знаком, который, как он надеялся, окажется способным "развернуть" складывавшуюся необратимую ситуацию.

К.Н.Леонтьев видел судьбу социализма в России совершенно не так, как Энгельс (и — с обратным знаком — Тютчев). "Коммунизм, — писал он, — в своих буйных устремлениях к идеалу неподвижного равенства должен <...> привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности (назовём это прямо, по К.Шмитту, "принципом Суши". — В.К.), с другой — к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы, законам, резко очерченным". И далее: "Можно себе сказать вообще, что социализм, понятый, как следует, есть не что иное, как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего". В конечном счёте, именно Леонтьев оказался прав, хотя тоже только отчасти.

Интересно, что К.Н.Леонтьев видел судьбу социализма такой же, как судьбу христианства: в деятельности св. Константина он видел "укоренение" христианства и его превращение в собственно зрелую "ортодоксию", Православие, далеко не во всём совпадающее с первоначальным христианством. Маркс в приведенной выше цитате и ссылаясь на "ратование против государства и семьи", говорит именно о раннем христианстве, в то время как зрелое Православие благословляет и то, и другое (хотя и подчиняет, с одной стороны, плоть, с другой — "материальную силу" власти более высоким порядкам), и пути такого благословления, уже по Леонтьеву, далеко не завершены. "Чувство моё пророчит мне, что славянский православный царь, — писал он, — возьмёт когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, Константин Византийский взял в руки движение религиозное), и с благословления Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю". Вопрос у Леонтьева предельно заострён: рабство он противопоставляет прежде всего "подвижности", "новому кочевничеству" капитализма.

Константин Леонтьев оказался прозорлив и еще в одном: он опасался, очень того не желая, что это произойдёт уже не при Романовых, которых он считал слишком добрыми для столь радикального политико-исторического действия. При этом мы понимаем: монархическая клятва 1613 года, исторически связанная с Романовыми, не может быть отменена. Хотя нам представляется следующее: исполнение клятвы 1613 года после всего пережитого не может не быть связано с её восполнением, и будущий Государь должен быть не только Романовым, но и Рюриковичем. Более того, прежде всего Рюриковичем.

Как бы ни относиться к прозрениям "позднего Леонтьева", совершенно очевидно одно: Россия есть совершенно иная цивилизация, нежели та, к которой подходит дихотомически-формационное противопоставление капитализма и социализма, каковые суть столь же дуальные признаки, но другой цивилизации. Совершенно очевидно, что под принудительным закрепощением он имеет в виду не введение личной зависимости, а, по сути, восстановление государственной закрепощенности всех — начиная с самого Царя, который ни в коем случае не является "тираном" в аристотелевском смысле, но первым крепостным общей крепости.

В известном смысле можно сказать, что именно Константином Леонтьевым была предсказана сталинская эпоха. Идея строительства социализма в одной, отдельно взятой стране, в условиях капиталистического окружения, противопоставленная идее мировой пролетарской революции Маркса, Ленина и Троцкого, неожиданно оказалась всплытием древних русских государственных архетипов — града ограждения и государства-крепости, причем строго идеологически окрашенных, как у священноинока Филофея, хотя исторически и иной идеологией. Эта иная идеология стала меняться уже в конце 30-х, когда на XVIII партсъезде была, по сути, отвергнута ленинская идея "отмирания государства", а затем — сугубо — после 1943 года, когда в стране стали восстанавливаться позиции Русской Православной Церкви. Сразу же после войны начался национально ориентированный поворот в культуре. Однако Сталин не решился довести этот процесс до конца (или не был уверен в успехе), и после его смерти трансформация Советской власти в традиционную была остановлена, а ХХ съезд КПСС, по сути, вернул всё к обречённой модели Маркса и Ленина.

РЯД СОВРЕМЕННЫХ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ (О.Стрижак, А.Мартиросян и др.) установили, что экномическая система сталинского периода с 30-х годов и вплоть до начала 50-х на глубинном уровне была основана не на идеях Маркса, а на концепциях, разработанных специалистами Императорского Генштаба. Речь идёт прежде всего о генерале А.Д.Нечволодове (1864-1938), более или менее известном лишь по знаменитому, написанному по личному указанию Императора Николая II "Сказанию о Русской земле", однако занимавшегося по преимуществу экономическими вопросами и в первые два десятилетия прошлого века выпустившего два фундаментальных на эту тему труда: "От разорения к достатку" и "Русские деньги" (они опубликованы на сайте www.delostalina.ru).

Нечволодов предлагал развёрнутую программу некапиталистического развития России, подвергая при этом крайне жёсткой критике Маркса и марксистов. По его словам, "вожди социализма, призывая пролетариев всех стран к борьбе с существующим порядком и капиталистами, под последними понимают только землевладельцев и фабрикантов (каковые, по сути, капиталистами не являются. — В.К.), но ни слова не говорят ни о банкирах, ни о биржах".

Нечволодов считал, что экономическое благосостояние страны должно быть основано не на "конвертируемости" денег, а на их обеспечении всеми природными богатствами и ресурсами государства. Именно это и было сделано Сталиным после Великой Отечественной войны (позже по тому же пути пошёл во Франции генерал де Голль, но был "удалён" от власти).

В принципе, оптимальной хозяйственной структурой будущей монархии, если она будет восстановлена, можно считать такую: земля, её недра, леса, водные ресурсы, а также континентальный шельф находятся в исключительном владении государства ("Земля — Божия и государева"), но могут предоставляться во владение и пользование подданным Империи и их корпоративным ассоциациям. Вся тяжёлая, стратегическая, оборонная, авиационная, атомная, космическая промышленность и высокие технологии (включая нанотехнологии) также принадлежат исключительно государству. Гражданский морской, гражданский воздушный флот и железнодорожный транспорт могут работать на смешанной государственно-частной основе, как и сегодня — по типу, например, РЖД. Образование — государственное, но с учётом местных культурно-религиозных и этнических особенностей (на добровольной основе). Примерно то же самое должно касаться и медицины, с высокими заработками работников, но частные клиники, видимо, могут существовать. В сельском хозяйстве, рыболовстве, промыслах и т.д. могут существовать все формы владения и производства: от государственных до фермерских. Сфера легкой и пищевой промышленности, различные виды услуг лучше всего, если будут частными.

Вся финансовая деятельность (в идеале и в конечном счёте — возможно, не сразу — безпроцентная, как в исламских странах), безусловно, должна находиться в руках государства и осуществляться от имени Государя — по принципу "динария кесаря". Промышленный, Крестьянский, Кооперативный, Земельный, Горный, Лесной, Строительный, Банк молодой семьи и другие банки должны быть филиалами Государственного банка, хотя и располагать большей степенью свободы. Частная же финансовая деятельность и, тем более, безконтрольный допуск деятельности иностранных и международных финансовых структур допущены быть не могут.

В государственном секторе, безусловно, придётся вспомнить о советском организационно-техническом опыте — разумеется, за вычетом бюрократически-мелочной регламентации и "партийного контроля".

Видимо, к жизни должен будет вернуться такой исконно русский вид предпринимательства и труда, как артель (в том числе в форме полного и ограниченного товарищества). Артели (кооперативы) появились в России еще в царствование Николая II, и их возрождение в первые два года "перестройки" казалось очень хорошим признаком. То, что за этим скрывалось государственное предательство, стало ясно только после того, как была отменена монополия внешней торговли, и кооперативы стали превращать в "совместные предприятия", через которые началось разграбление национальных богатств. Следует понять: то, что так произошло, не должно означать негативной оценки самого типа хозяйствования.

Государство однозначно должно будет взять под прямую опеку фундаментальную, в том числе теоретическую, науку как основу для любого промышленно-технологического развития. Отсутствие быстрого "коммерческого выхода" здесь не должно быть препятствием. В идеале наука находится под личной опекой Государя, а культура — Государыни. Сегодня об этом можно говорить только "в желательном падеже".

Монархическое государство есть государство социального сотрудничества. В руководящих хозяйственных органах государственных предприятий должны быть на равных представлены представители администрации и трудящихся, в смешанных и частных — предпринимателей и трудящихся. То же самое касается отраслевых профсоюзов (синдикатов), имеющих своё представительство в общегосударственных законосовещательных органах (по типу Земских соборов). Очень интересным в этой связи представляется опыт Испании 40-х–50-х годов прошлого века с её "Хартией труда". Вообще, опыт синдикализма (без анархизма) может быть очень полезен.

ВСЁ ЭТО, РАЗУМЕЕТСЯ, лишь самый общий очерк, совершенно без деталей, о которых в данный момент говорить просто невозможно. Вполне возможно, что стремление внешних врагов предотвратить неминуемое всплытие Руси новой, но по старому образцу (прав. Иоанн Кронштадтский) поставит на повестку дня исключительно мобилизационные аспекты экономики и политики. Однако даже и это не снимет, в конечном счёте, с повестки дня аспектов созидательных.

Будущая русская монархия, если она будет восстановлена, не будет механически воспроизводить ни московскую, ни петербургскую, ни "сталинскую" модель. Она будет духовно (в смысле верности Православию и модели государственно-церковных отношений), а также в плане социального представительства наследовать Московской Руси; юридически (клятва 1613 года, законодательство Императора Павла 1796 года о престолонаследии и Императорской фамилии) преемствовать Российской Империи; в вопросах социального, промышленного, военного строительства использовать (как с технической точки зрения наиболее успешный) советский опыт. При этом его использование будет очищено от "родимых пятен марксизма" и вообще идеологической тоталитарности, от чрезмерного давления на социальные слои, культуру и частную жизнь человека, бывших, к сожалению, неотъемлемыми чертами "советского социализма", при всех его достижениях, и даже, скорее всего, эти достижения в то время (именно в то) и обезпечивших. Всё это надо не воспроизводить в будущем, а прежде всего понимать.

Историческую форму монархии в России можно в известном смысле считать тезисом, историческую советскую форму социализма — антитезисом. Речь идёт — не может не идти — о синтезе. Этот синтез вызывается к жизни всплытием глубинных оснований русской истории. В каком-то смысле это наш Град Китеж.

Сегодняшний спектр политических идеологий в России — спектр мнимостей и миражей. Коммунизм, что бы ни говорили его сторонники, мёртв. Либерализм с самого начала показал свою непригодность и неприглядность, а сегодня является средством ускорения распада страны, её включения в евроатлантическую систему в качестве наиболее слабого и подчинённого звена. К сожалению, "русский национализм" в его нынешнем виде, ориентированный на "белую Европу" (которой уже давно руководят далеко не "белые"), всё более смыкается с либерализмом. Социал-демократия как сочетание "мягкого социализма" (тоже европейского типа) с "либеральными ценностями" в российском контексте мертворожденна. "Консерватизм" "единороссов" не пригоден просто потому, что в сегодняшней РФ "консервировать" нечего — разве что те же "либеральные ценности" и "завоевания 90-х". В этих условиях социал-монархизм является не только жизнеспособной идеологией, но цивилизационным проектом, органически вытекающим из всей русской истории всех её эпох. Это закономерный и исторически востребованный путь новой России.