А что мы можем сделать?

Довелось услышать фразу, которая бьет в качестве маркера сегодняшней белорусской идентичности легендарную «вы же сами понимаете». Фраза обнаружилась случайно, в утреннем автобусе на Вильнюс. В Ошмянах в бус вошло на два человека больше, чем было продано билетов. И все хором начали возмущаться.

Водитель предположил, что «он сказал по телефону, что свободных мест 5, а они, видимо, продали 7». Новые пассажиры запричитали, что им нужно ехать, а сесть негде. Прибежавшая кассирша стала жаловаться, мол все это из-за какого-то сайта, который продает билеты, но которых не видно в системе. Сидевшие первоначально пассажиры стали требовать: давайте уже трогаться в Вильнюс— горят авиабилеты.

Безвыходная ситуация: автобус не может тронуться с места, пока в салоне стоят люди, это запрещено какой-то там пограничной инструкцией. И когда все осознают, наконец, трагизм ситуации, каждая сторона этой патовой партии начинает повторять одно и то же.

Дословно: «А что мы можем сделать»? Кассирша: «А что я могу сделать, столько билетов продалось»! Новые пассажиры: «А что мы можем сделать? Мы эти билеты приобрели легально»! Водитель: «А что я могу сделать? Я не могу тронуться, пока кто-нибудь не выйдет»!

В недрах салона рождается идея: давайте высадим тех, кто стоит! Несправедливо, но что поделаешь? Одна из тех, кто стоит, оказывается весьма боевой бабулей, готовой за право ехать в Вильнюс биться до последнего.

«Я была первой в очереди! — доказывает она. — Мой билет раньше остальных приобретен! Пусть высаживаются те, которые приобретали последними!» Запахло судом Линча.

«Вызывайте милицию! — требуют в салоне. — У меня самолет через две часа!» Наконец, выясняется, что последние по времени билеты приобрела молодая женщина с ребенком, ее высаживать ка-то неприлично. Всем ее жалко. Предложение «вызывайте милицию!» начинает звучать чаще. Пусть милиция поработает.

И вот одна фигура в салоне поднимается. И уступает место женщине. Та садится. И берет ребенка на колени. И автобус начинает наконец трогаться.

А фигура садится на ступени микроавтобуса — ее, видно, настолько утомила разборка, что человек не против, даже если его высадят на границе. Более того, последний ряд, пораженный благородством молодого человека, уплотняется и предлагает фигуре подсесть. Проблема решена. Без милиции. Оказывается, что-то сделать было можно.

В отличие от «вы же сами понимаете», «а что мы можем сделать?» — лозунг не новый.

«Что мы можем сделать?» — твердила меж собою белорусская шляхта, когда под угрозой агрессии с востока соглашалась в 1569 году на Люблинскую унию, с подписания которой фактически начался постепенный упадок ВКЛ.

«Что мы можем сделать?» — вопрошали депутаты Сейма в 1772-м, когда Австрия, Пруссия и Россия отхватывали от Речи Посполитой в ходе первого раздела.

«Что мы можем сделать?» — заламывали руки белорусы, когда после разгрома восстания Костюшко земля наша в 1795-м отходила другой стране.

«А что же мы можем сделать? Их так мало!» — вздыхали белорусские крестьяне, когда в 1863-м их пытался защитить Кастусь Калиновский. В результате сдавали повстанцев свои же, белорусы, вовремя проявившие бдительность и «обратившиеся в милицию».

История БНР, создание БССР, 70 лет советской власти, свернутое в 1994-м Возрождение — всё это сплошное «а что мы можем сделать»?

В этой фразе каждое слово имеет значение.

Обратим внимание на это обескровленное «мы», противостоящее всесильным «им», с которыми — фатум, за которых — судьба, и ею предопределено нас растоптать. «Мы» — это всегда беззащитная, но хорошая сторона противостояния. Не приспособленная к сопротивлению, виктимная и уже готовая к поражению. «А что мы можем сделать?» — вопрошают власти, обращаясь к снегу. «А что мы можем сделать?» — вопрошают получатели хамской смски, которая под предлогом лаконизма подменяет вежливые слова «пожалуйста» и «спасибо» абсолютно равновесным по количеству знаков чугунным «убедительная просьба». «А что мы можем сделать?» — пожимают плечами предприниматели, здоровенные верзилы, привычные торговать на морозе, те самые предприниматели, которым суждено исчезнуть как классу, как исчезла Речь Посполитая после третьего раздела.

Обратим внимание на это растерянное «а что…», вслед за которым звучит мнение, что нужно, наверное, вызвать милицию (ведь милиция — это и есть «они»! Те, кто знают, что именно делать). Порадуемся этому вопросительному знаку в конце. Когда русские говорят: «Так… Что мы можем сделать», здесь совсем другой контекст, здесь готовность перейти в наступление, в атаку, здесь восстановление плана, а не озадаченное мямленье. Когда англичане спрашивают «what can we do?», в их вопросе нет риторичности, сплошной прагматизм. Вот это мы можем сделать, а это — нет. У нас же сразу, на старте — примирение с судьбой, фатумом, третьим разделом. Герои, которые попытались что-то сделать, идут на виселицу. И пишут прощальные слова Марыське своей чернобровой. А всякая посредственность, которая настолько «не может ничего сделать», что именно этим своим неделанием и обеспечивает петлю для героя, остается ошеломлена моргать глазами.

И знаете ли, для меня белорусы — это именно те, считанные, которые «не понимали» и не заламывали руки, «не зная, что делать». Это Его Величество Стефан Баторий, благодаря которому открылся Виленский университет, а не его Светлость Николай Долгоруков, который «ничего не смог сделать» для того, чтобы этот университет не закрыли в 1832-м. Костюшко. Калиновский. БНРовцы.

Что-то сделать можно всегда.

Следует попросту больше думать и меньше бояться.

Виктор Мартинович