Кто и на каком основании присвоил себе право говорить от лица «русского мира»?

На модерации Отложенный Узурпация государства и нации

Фото: Sergei Karpukhin/REUTERSСовсем недавно в Москве состоялось очередное заседание т. н. Всемирного русского народного собора, на котором по традиции выступил патриарх Кирилл. Его речь свидетельствует, на мой взгляд, о наступлении нового этапа в клерикализации российского общества: церковь, на протяжении последних десятилетий довольствовавшаяся статусом недешево обходившегося властям универсального пропагандиста, открыто заявляет о претензии на «государствообразующую» роль — претензии как безосновательной, так и опасной.

Патриарх исходит из ряда более чем сомнительных посылок. Его главная мысль заключается в том, что Россия сегодня остается той общностью, которая в полной мере основана на ценностях христианства, в то время как, например, Европа от этих ценностей отвернулась. Аргумент в пользу такого тезиса весьма странен:утверждается, что появление понятия «европейская цивилизация», которое якобы заменило термин «христианский мир» в XVIII веке, указывает на «отступление христианских ценностей на Западе под влиянием секулярных идей» (на мой взгляд, осмысление Европой самой себя стало в то время следствием расширения границ христианского мира, который вышел далеко за пределы Старого Света, и не более того). На этом допущении предстоятель отвергает «европейский выбор» и предлагает в той или иной мере «христианский выбор», выбор в пользу «религии универсальной, но не унифицирующей». Тут остается только пожалеть, что это не слышат сотни тысяч людей, жестоко убитых во имя создания «латиноамериканской цивилизации», в ходе возникновения которой в полной мере проявилась упомянутая Кириллом христианская максима о «равенстве различающихся народов и уважении к многообразию культур».

Но и «христианский выбор» вовсе не финальная точка эволюции «абсолютного духа», скрывающегося под пасторским клобуком. Он считает, что ориентиром является именно византийское христианство, потому что оно формировалось на «перекрестке культур», соединяя усилия представителей разных цивилизаций и «несло христианские дары всем окрестным континентам», а это уже совсем сомнительный тезис, учитывая как то, кто обратил в христианство бóльшую часть мира, так и то, кого очень быстро «вычистили» из Азии и Африки. Более того, скоро становится понятно, что весь высокий религиозный пафос сводится в конечном счете к утверждению «русского понимания христианства», за которое и радеет патриарх.

С этого момента начинаются самые существенные вопросы. И главный из них: не противоречит ли такой подход утверждению о том, что «христианская культура не сводима к одной национальной культуре или группе таких культур»? Если это действительно так, то никакого «русского христианства» быть не может, тем более что оратор признает, что «русская цивилизация является не только русской и не только православно-христианской». И, соответственно, вся проповедь национальной исключительности, которую, собственно, и представляет собой выступление патриарха, не более чем ересь.

Более того, если христианство пронизывает различные культуры и народы, оно должно не зацикливаться на идее государственности, тем более что сказал Иисус: «Кесарю кесарево, а божие Богу» (Мф. 22: 20-22). Между тем очевидно, что только наследники византийской традиции по сути локализуют церкви в границах государств (в России, Греции, Армении, Грузии, на Украине, в Сербии и т. д.), в то время как все европейские ветви христианства, за исключением разве что англиканства, как раз и воплощают завет Христа о том, что его церковь выше и больше любых государств.

Сила и величие христианства — да и любой религии вообще — заключается не в том, что оно способно узурпировать государственную власть, а в том, что оно противопоставляет структурированному обществу господства и подчинения сообщество людей, «объединенных согласием относительно вещей, которые они любят» (St. Augustinus. De civitate Dei, XIX, 24). Это сообщество становится силой, которая спасает народы от государства и открывает путь от античности к современности. Напротив, все стремления христианства в его «русском понимании» сводятся к тому, чтобы, не обладая нравственной чистотой, позволяющей построить сообщество веры, узурпировать систему государственной власти «в отдельно взятой стране» и обратить ее на пользу церковной иерархии. Не случайно первой русской «национальной традицией» патриарх без тени смущения называет внесение церковной десятины — и тут становится понятно, что освобождение РПЦ от налогов и сборов, только что одобренное Государственной думой, не последнее «высоконравственное» нововведение, которое ожидает россиян в ближайшее время.

Между тем бóльшая часть выступления патриарха посвящена как раз тому, что церковного иерарха должно, казалось бы, меньше всего касаться. Отвергнув «европейский выбор» и универсальные подходы, он начинает конструировать «русский социальный идеал», выяснять «смысл и цель развития страны», формулировать концептуальные основы понятия «нравственного государства».

И эта часть его речи написана не словами церковного иерарха, а «новоязом» средней руки чиновника. Оказывается, например, что школа должна воспитывать человека «в духе национальных традиций и морали, сформированной в том числе под влиянием традиционных религий» — допустим, что «в том числе и…», а еще под влиянием чего? И что такое национальная традиция в многонациональном государстве? Как в этом случае можно «иметь общие, согласованные подходы к формированию программ обучения»? Выясняется, что огромное значение имеют «концепция гуманитарного суверенитета России» и анализ «русской этнокультурной идентичности». И наконец, мы слышим утверждение о том, что «государство… должно руководствоваться нравственным приоритетом и волей своего народа над другими, особенно внешними, источниками права».

Если перевести речь предстоятеля на русский язык, очистив от присущей чиновнику администрации президента риторики, основной посыл сводится к следующему: российское государство должно строиться, исходя из православной трактовки справедливости;оно должно предполагать солидарное общество, где нет места состязательности и конкуренции; власть в этом государстве не осуществляется народом, а «прислушивается к народу»; правовые нормы непосредственно вытекают из нравственных канонов; государство защищает все виды и формы суверенитета от внешнего влияния; в хозяйственной же сфере преодолевается разрыв между «реальными ценностями и спекулятивной “экономикой”». Иначе говоря, мы слышим призыв — в откровенной и агрессивной форме — к свержению существующего ныне в России конституционного строя через узурпацию власти. Но, видимо, в силу того, что патриарх обращается в первую очередь не к разношерстному сброду, заполнившему зал заседаний, а к «высоким представителям законодательной и исполнительной власти Российской Федерации», этому призыву никто не собирается дать должной правовой оценки.

Кроме попытки узурпации государства, в выступлении церковного иерарха заметен и другой мотив — попытка узурпации национального измерения российской государственности. Современная Россия исторически сложилась как сложный симбиоз Киевской, Северо Западной и Владимирской Руси; была на протяжении столетий «перекована» монгольским игом и европейскими модернизациями; «прирастала» гигантскими территориями Сибири и Центральной Азии; развивалась и богатела усилиями десятков населявших ее народов. Вернуться от понимания российского народа как гражданской и политической общности к «русскости» — это шаг на пути к развалу России и к такой социальной катастрофе, на фоне которой померкнут все «геополитические трагедии» ХХ века. Характерно, что все озвученные выше тезисы формулируются на «всемирном» русском соборе, то есть на мероприятии, собравшем не столько россиян, сколько представителей пресловутого «русского мира», объединенного, если процитировать президента В. Путина, «не только нашим общим культурным кодом, но и исключительно мощным генетическим кодом». Кто и на каком основании присвоил себе право говорить от лица «русского мира»? И если причисление к этому миру происходит на основе оценки не то культурного, не то генетического «кода», почему справедливое российское государство, например, поражает в правах тех русских, которым не повезло иметь второй паспорт или вид на жительство в другой стране? Церковь — и власть— в России хотят не просто говорить от имени русских: они намерены сначала сами определить их «русскость» и только потом задумываться как о моральных, так и об общечеловеческих ценностях.

Происходящие сегодня в России события требуют непредвзятого осмысления роли клерикализма в жизни нашего общества. В повышении роли и престижа религии и религиозных деятелей я, в отличие от многих моих коллег и друзей, не вижу ничего опасного или предосудительного — в том случае, если оно является естественным следствием бескорыстного пасторского служения. Однако если церковь и ее служители начинают указывать государству, что ему следует делать и какими отличными от Конституции нормами руководствоваться, если иерархи позволяют себе изобретать особенности и критерии национального характера и вместо проповеди христианского братства возводить барьеры между народами и цивилизациями, мы все стоим у опасной черты.

Посткоммунистическая Россия вернула церкви храмы, отнятые у нее прежней властью. Теперь современная Россия должна вернуть в эти храмы саму церковь, вытеснив ее со светских площадок. Церковь — не посредник между государством и обществом, она не более чем средство связи человека и Бога. Поставить русскую церковь на предназначенное ей место, предотвратив потенциальную узурпацию ею российского государства и российской нации, — более важной задачи сегодня у нас уже не осталось.

Владислав Иноземцев