Беседа с Александром Невзоровым

Он в черном, на фоне морозного Питера, где не убирают снег. Длинная узкая трубка. Дымит в полумгле угла большого помещения, залитого мертвящим светом ледяного дня. Здесь он отдает команды: завершаются съемки художественного фильма для первого канала. О чем фильм – секрет. Говорит, что почти не о лошадях.

Он похож на птицу, Невзоров. Клювастая птица из заставки «600 секунд». Программа не выходит 17 лет. Но ее помнят до сих пор, ищут. Любой выпуск, запущенный в интернете в YouTube, мгновенно обрастает сотнями просмотров.

Каков он, Невзоров? В таких типажах странно сожительствуют разбойная вольница и сухость игумена. Сочетается инстинкт «общности» (народничество, большой стиль) и резко заостренная одинокость. «Степь отпоет…», - бросил Хлебников, оглушив приятеля, и оставил валяться в степи. Для такого типажа естественна поэтичная жестокость.

Это типаж безутешного правдоискателя, чья природа требует максимума и каменеет от пустоты. Его личность между потаенным романтизмом и показным цинизмом. Трагичная личность, неудовлетворенная реальностью. Отсюда – поток эпатажа, подчас откровенно противоречивого.

У Глебыча каменное лицо, но неожиданно молодое. Неподвижное, но светящееся изнутри подростковой доблестью. Серебряная толстая цепь. Тонкие бледные губы. Зоркое око птицы из заставки «секунд» 17-летней давности. Он смотрит в упор, но вдруг мелкие добрейшие морщинки вздрагивают у глаз.

Что ждет Россию?

Не только не знаю, но даже и не интересуюсь.

Какого-нибудь ненавидите?

Чтобы испытывать ненависть – нужно испытывать любовь. Когда ты понимаешь, что это некий достаточно агрессивный и похотливый, замешанный на собственных интересах примат, то вывод прост: либо быть сильнее, либо подчиниться, но и тогда ненавидеть не имеет смысла.

Как вы относитесь к дуэлям?

Хорошо. Плохо относится уголовный кодекс. Если бы не уголовный кодекс многие вопросы я бы в своей жизни решал бы проще, конструктивнее и без малейшего напряжения.

Герой – это кто такой?

Героизм – такой же товар, как керосин. Как лапти. Или киноварь. Если есть спрос, есть определенного рода общественно-производственные проблемы, тогда потребность в герое есть. В обществе, которое стабилизировано и организовано, разумеется, такой потребности нет. Героизм вообще никогда не был культом кроме случая Спарты. Вот там действительно - доблесть и способность человека уйти от собственной зоологической природы. Что и было доказано в Фермопилах, когда был совершен фантастический по своему значению поступок и, пожалуй, один из главных поступков в истории. Если бы не эта мразь Эфиальт, который провел по узкой тропинке персов… Я всегда говорил, что, если я буду снимать кино про Фермопилы, то у меня победят спартанцы. Мне глубоко наплевать на Геродота и всех, кто этим занимался. Дело в том, что будь тогда эта победа одержана, мы бы имели прецедент: небольшое количество людей способно возобладать над толпой дегенератов, варваров, дикарей и негодяев. Да, они морально-психологически возобладали. Но заплатили за это жизнями. А вот на это люди уже не готовы. И мы не имеем такого примера, когда можно победить и остаться в живых. Следовательно, общество без восторга относится к противостоянию злу, потому что можно быть героем, но за это надо платить собой.

А что, на современных войнах нет героев?

Кто много бывал на войнах, понимает: где-то день на шестой - на восьмой полностью утрачивается представление о значимости собственной личности, своей биологической единицы. И когда ты видишь кишки, оторванные руки, ноги, мимо тебя носят людей, с которыми ты двадцать минут назад разговаривал, курил, травил анекдоты или вместе ехал до Толстой-Юрта или Григориополя, ты и к своей жизни начинаешь относиться примерно так же. И у людей, глубоко втянутых в кровавую войну, героизм не героический, а скорей от наплевательства, от не предания себе того значения, которое мы придумаем здесь, в мирной другой обстановке. Война - это подчинение среде, когда и твоя смерть ничего не изменит, и твоя жизнь тоже ничего не меняет, и жизнь настолько обесценена, что для того чтобы жестко рискнуть своей, не надо предпринимать чрезвычайного усилия.

В Тирасполе мне рассказывали, что вы начали геройствовать с первых часов, как там очутились…

Это могло быть, во-первых, по глупости. Во-вторых, из желания снять что-нибудь приличное. А в-третьих, еще по какой-нибудь причине. Кстати, приднестровская война, хоть в ней и находилось место героизму, была войной феноменально комфортной.

Комфортная война – звучит забавно.

Это была война с такими видами! В таком климате! С такими угощениями! У БТРов водяные баки охлаждения заправляли красным вином, которого было огромное количество. Бродили толпы приднестровянок, при виде любой камуфляжной формы готовых на все…

А Чечня?

В Чечне было отчетливое ощущение, что ты в аду. Уже в аду. Ты в мясорубке, и шанс из нее выбраться – ничтожен. По сути дела, все, что происходит с тобой – происходит уже после смерти, и происходит без всяких надежд на избавление. Все усугубляла зима. Все было грязно, обгажено, кроваво, дымилось, парилось…Вот там было и наплевать жив ты или мертв, жив ты будешь или мертв через какое-то время. Рохлин, генерал, выписал нам в подвале городской больницы Ордена за личное мужество, но потом почему-то не дали… Мы же
не были штатными военнослужащими российской армии.

Сегодняшняя Чечня устраивает?

Я пытаюсь преодолеть в себе огромную симпатию, которую у меня вызывает их новый начальник. У меня не получается не восхищаться этим парнем. Я не могу преодолеть симпатию, но пытаюсь. Возможно, у меня еще получится.

Кавказ наш?

Он не наш завтра, он и не был нашим вчера. Он может быть спутником, но не надо морочить здесь себе голову.

Будем проливать кровь?

Послушайте, мы же приматы!

Не было порыва поехать в Осетию в августе 2008-го?

Не было. А как-то, наверное, хватило с меня войны… И плюс – феноменальная неблагодарность матушки-родины. Возведенная в абсолют…

В чем должна проявляться благодарность?

Хотя бы в лавинах правительственных наград. В специальных бонусах. Героев всегда чествовали. Когда их переставали чествовать на родине, они становились героями на чьей-нибудь другой родине.

Телевизор смотрите?

У меня были потрясающие ребята-рабочие. Ремонтировали стенку и зашили ее гипроком, вместе с антенной. Это было лет восемь назад. Передо мной был выбор: снова разводить дрызгатню и грязь, и отдирать гипрок, либо наплевать и подарить кому-нибудь телевизор. Я выбрал второе.

Книжки читаете?

Я давно уже не способен читать художественную – никакую. Кроме тех редких случаев, когда надо найти какую-то цитату, и я вынужден куда-то лазить, и то я делаю это, как мальчишка полезший за яблоками в колхозный сад… Современную я не читаю вообще и не знаю. Должно пройти сто лет с момента написания книжки, чтобы стало понятно: стоит на нее тратить внимание или не стоит. Из тысяч прочитанных книг со мной остались немногие. Из неспециальной нелошадиной литературы – это Монтень, Свифт. Дефо в известной степени. Впрочем, недавнее обращение к Дефо повергло меня в уныние по поводу этого автора. Очень много этого… как его зовут… бога! Постоянно у него Робинзон в каких-то загадочных мыслях пребывает о боге. Мы все счастливы были: читали детгизовское издание, и там вся эта ахинея была повыкинута. Плохо другое: мы в детстве не знали продолжения истории про Робинзона Крузо. Голову даю на отсечение, вы не представляете, что ему приходилось сражаться с казаками.

Не знал.

Во втором томе он путешествует по Сибири и вступает в огневой контакт с беглыми казачьими бандами, а также татарскими разъездами. Мерзнет, матерится, пьет водку.

Религия – ахинея? Вы же пели в церковном хоре…

Я пел в церковном хоре, я учился на богословских курсах, и у меня много было связано с этим. Слава богу, я эту тему хорошо знаю.

И в передаче у вас всегда было «про веру»…

Мне за это ужасно стыдно, потому что я таким образом содействовал распространению этой мерзости. Если говорить о том, за что мне стыдно, так стыдно мне за то бездумие, с которым я относился к важнейшему вопросу. Теперь, если бы что-то можно было исправить, я бы исправил прежде всего это. Но исправить, как известно, невозможно. Не знаю, не оскорблю ли я чьих-нибудь чувств, но любая вера – это тяжелое психическое заболевание.

Положим. Ну и что с того?

Любая вера лишает нас правильности самоидентификации. Она полностью отрезает нас от умения понимать, кто мы такие. Это умение для человека, который занимается интеллектуальным творчеством, является важнейшим. Вера, увы, полностью искажает картину. Нам внушается, что мы некие особые существа на этой земле и имеем загадочную связь с неким начальником вселенной, и что существует категория доверенных лиц у этого начальника вселенной. Знаете, вера такая отвратительная штука…

Когда я переступал ваш порог, у меня с шеи сорвался крестик.

Ясно: это был сигнал!

Знаете, вера такая отвратительная штука, что подойдет к вам человек и скажет: а я верю, что офисная мебель по ночам переговаривается между собой. А если таких шизофреников пятеро? Они говорят: это наша вера, не оскорбляйте ее. Потом шизофреников становится тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят, несколько тысяч. Никакому коммунизму и фашизму не удалось наворотить такого гигантского количества трупов, столько сгенерировать зла, агрессии, ненависти, сколько удалось религиям, которые считаются доминантными. И большая часть ненависти в мире именно религией культивировалась!

Разве ненависть для вас – это страшно?

Ненависть – это естественно. Для приматов, для нашего зоологического вида. Мы вообще очень конфликтны и дико жестоки. Мы обладаем чудовищными пороками – изначальными, врожденными. Но нося в себе эти качества, сложно выживать. Если ты зол и амбициозен – всегда найдется кто-то злее и амбициознее тебя, или придется силой и кровью доказывать свое право на совершение зла и реализацию амбиций.

Давайте пойдем дальше с вашей логикой. Есть ли основания для любой веры? У вас менялось отношение к человеку?

Понимаете, я вообще не приматолог. Я просто работал в каких-то жанрах, в телевизионном, когда поверхностность была отличительной потребностью, необходимостью и естественностью этого жанра. Когда потребность в поверхностности прошла и появилась возможность задуматься, я вдруг с ужасом сообразил, что, наверное, так легкомысленно было нельзя. Вы говорите про какую веру, друг мой?

Про любую.

Думаю, что нет… (Со вздохом). Думаю, что всякая вера отвратительна и не нужна. Там где есть вера, акт психологического насилия над собой, там основание для твоих поступков – слишком зыбкое, шаткое, несерьезное.

Какие фундаменты бетонные?

Зоологические, наши подлинные… Если надо какой-то ярлык на меня навесить, то вешайте спокойно ярлык дарвиниста. Это по крайней наиболее циничная, а, следовательно, честная и жизнеспособная теория. Ведь цинизм – это огромное искусство называть вещи своими именами.

Вы были ярко романтичны в свои передачах некогда, в другое время. Или все было наиграно?

Нет, наиграть это невозможно. Не забывайте, это было одно из самых иллюзорных времен за последние два века. Бывает время, которое убивает любые иллюзии, засушивает их, гербаризирует, а бывает время, которое накачивает любые иллюзии, как анатомы накачивают синими полимерными растворами давно мертвое сердце с тем, чтобы стали видны, как будто бы живые, вены и артерии. То время накачивало нас иллюзиями. Избавиться от его силы, а время было безумно сильное, невозможно было никакому человеку.

Что делать человеку, не попадающему в лад с новым временем?

Заказать себе шляпку у хорошего бутафора на Ленфильме или на студии Горького, которая по форме напоминала бы шляпку гриба. И найти себе местечко где-нибудь в лесу. И сидеть, накрывшись шляпкой. Время-то безжалостно всегда! И в тринадцатом веке, и в конце двадцатого. Время никогда не остановится погладить вас по голове или вдруг протянуть вам руку и сказать: «Знаешь, ты очень сильный, интересный и талантливый! Давай-ка я сделаю для тебя исключение». Нет. Исключение может сделать кто угодно – тиран, диктатор, Пол Пот, серийный убийца, даже пьяный милиционер – но никогда для тебя не сделает исключение время.

Вам есть дело до нового времени?

Ни малейшего.

Что влияло на ваши политические пристрастия?

На меня не влияли ни Язов, ни Крючков. Был один человек. Николай Михайлович Карамзин, которого я по глупости и по молодости наглотался. Я вам скажу, зараза настолько сильная, что я бы рекомендовал детям это в руки не давать. Есть опасность, что вырастут те, кого называют ужасным словом: патриоты.

Перестали быть патриотом?

Очень сложно любить нечто совершенно безобразное. Любить абсолютно безответно. Любить кого-то, кто не отвечает взаимностью, - это удел извращенцев. Но вообще, поучаствовать во всяких государственных переворотах я любил. Это было одно из лучших развлечений.

Говорят, в октябре 93-го вас взяли на подступах к Белому Дому. До сих пор туманное происшествие.

Я с остатками рижского ОМОНа перся на подмогу. Мы уже планировали, какие танки жжем.

Оружие было?

Куча оружия. Битком набитая машина. С нами были частные охранники, переполнившиеся гражданского мужества. Чеченцы, с которыми мы вместе в Абхазии брали Гудауту. Но как только нас остановили на посту в Зеленограде, то после небольшой агрессивной тусовки – арестовали только меня. Храбрые ребята, бросив своего комиссара, то есть меня, куда-то драпанули. Захвачен со всех сторон, блокирован пулеметчиками, был один я. А у меня были чудовищные по тем временам документы. Например, бумага от Хасбулатова о том, что я могу руководить воинскими подразделениями и мои указания обязательны главам регионов. Меня красиво завели в какое-то помещение – как я теперь понимаю: красный уголок при отделении милиции. И поставили сторожить трех свирепых СОБРовцев в шерстяных масках. Маски они не снимали, хотя в комнате было примерно двадцать градусов, грозно посматривали в прорези, и все время передергивали затворы. Я говорю: «Ребята, тут такая история. У меня вот такие бумажки. Я понимаю, что вы меня дальше будете передавать по инстанциям… Я бы не хотел с этими бумажками…» Они сложили автоматы на стол и давай мои бумажки изучать. А дальше – ни единого слова не сказано, отданы бумаги и показано на дверь сортира. Бумаг было много, на дым прибежал начальник отделения. Между тем, из меня уже вынули шнурки, ремни, определили шконку. Приехал прокурор, меня повезли под автоматами, засунули в самолет, а в Петербурге я спокойненько сошел по трапу и поймал такси…

Потом были еще телепроекты…

Когда меня нанимали, я всегда интересовался: за что и на чьей стороне. Я ходил с золотой цепью. Был на золотой цепи у олигархов, меня приводили на вечеринки - показывать как экзотику. Я стал наемником. Мне было все равно: за кого.

После 93-го?

Да. Когда вас везут по Москве, а ваши товарищи - в горящем здании, а вокруг жизнь не нарушенная, не сдвинутая на микрон со своего основания, и вообще не поцарапанная, конечно, желание сражаться исчезает полностью. А вообще – я довольно бездарно провел молодость. Когда все нормальные люди приватизировали газеты, заводы и пароходы, я бегал по баррикадам.

Есть зазор между фильмом «Наши» и движением «Наши»?

Мы беседовали с Сурковым, и он сказал: «Глебыч, подари название». Я говорю: «Бери». Отдал. Мне не надо. Патриотизм вообще может быть только ложный. Подлинный зоологический патриотизм – вслушайтесь в эти слова! Или так: подлинный патриотизм примата… Родина – это место, где удобно. Когда родина постоянно хочет быть тем, за что надо лазить под танки, но не является при этом удобной, она начинает терять свой статус.

Что думаете о Лебеде? Вы его энергично поддерживали.

Он был блистательным дядькой, актером, рассказчиком.

Хасавьюрт?

Лебедь был только персонификацией подписанта. Но нельзя сказать, что он был подставлен. Слава! В свое время он был очень захолустным генералом, и тут на него обрушилась слава, и градус ее был колоссальный. Я помню, как мы стояли в Тирасполе на крыше Исполкома, вокруг еще работали какие-то, то ли молдавские, то ли наши, снайперы, молотили здорово, а внизу стояла толпа баб и толпа баб орала: «Хотим ребенка от Лебедя!». Он вошел во вкус славы.

Общаетесь с Прохановым?

Нет. Но мы очень дружили. Проханов – очаровательный и очень талантливый человек. Но сейчас нам даже не о чем было бы говорить. Помню один чудесный случай. Был путч 91-го года, путч разгромили. Я был в Москве, Проханов мне ночью позвонил и сказал: «Глебыч», далее следовало слово непечатное, синонимическое со словом конец. Выяснилось, что под окнами Проханова для него строят эшафот. Нормальный, средневековый эшафот, из досок, с лесенкой наверх, с колодой. Когда я приехал, Проханов, совершенно белый, у окна смотрел на строительство этого эшафота. Как выяснилось, не забывайте, какой это был месяц, на площади открывался ежегодный осенний овощной базар.

Еще одна притча. А Борис Абрамович?

Борис Абрамович тоже очаровательный. Высочайшего интеллекта, ума, распущенности человек. Последние пять-семь лет нам стало, во-первых, катастрофически неинтересно разговаривать, а, во-вторых, когда он мне звонил, я ему говорил: «Боря, блин, мне столько потом отчетов писать по разговору с тобой. Ты мне лучше не звони, пока не нормализуешь свои отношения…»

Вы тщеславны?

Когда человек говорит, что он не тщеславен, ему не надо верить. Когда человек говорит: «Я в свое время переел этого», ему поверить можно. Ощущение объетости славой для меня осталось на всю жизнь.

Вы еще вполне молоды. О будущем думаете?

Мне понятно самурайское ощущение, когда не принято думать о будущем.