«В танкистской форме, при погонах...»

Как лейтенант Нина Бондарь была командиром экипажа Т-34.

Бывший комбат Нико­лай Самсонович Корявко сказал мне на встрече ветеранов-танкистов: «Как только танки пере­ходят в атаку, все средства, даже зенитная артилле­рия, пусть над ней летают самолеты противника, все должно быть переключено против танков. Потому что прорыв танков — решающий фактор. Это есть в во­енном уставе и у нас, и у немцев. В процентном отно­шении потери танкистов были наибольшими...» Встреча та проходила в мае 2000 года, не знаю, живы ли сейчас ее участники... Особенно тогда запомнился рассказ Нины Ильиничны Ширяевой (Бондарь), которая была одной из нескольких женщин-танкистов во всей Красной Армии.

Нина Ильинична воевала в 237-й Краснознаменной, орде­нов Суворова и Богдана Хмельницкого танковой бригаде, награждена орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1-й и 2-й степени. Только вследствие редкой скромности женщины из Бийска — города на далеком от столи­цы Алтае она не была отмечена так, как того заслуживает — в первом ряду героинь войны.

«И сейчас ничего не боюсь»

"Волею случая я попала не в ту степь. До того любила авиацию, не знаю, как и сказать. Страшно переживала, когда меня списали из летной части. Вижу из танка наши самолеты, уже не смотрю на зем­лю, смотрю вверх! Мне башнер всегда говорит: ко­мандир, смотри прямо! Я опомнюсь немного, а потом опять... Кричу башнеру: их же собьют сейчас! Так за них переживала. Только когда саму начали бить, тог­да опомнилась.

Родилась я во Владивостоке, предки моего отца были хохлы из Черниговской губернии, в старые вре­мена, не знаю точно когда, бежали на вольные земли на Дальний Восток. А мама родилась на Сахалине, где судьба свела их с отцом — не знаю. Помню по­гранзаставу, где отец был начальником, на границе с Китаем на реке Уссури. Мы, дети, кричим на другой берег китайскому пограничнику: ходя, соли надо? Китайцы обижались, они же все едят без соли, жало­вались отцу: зачем маленький мадам говорит — ам, ам, соли надо?

Затем отца перевели в Западную Сибирь, эшелон, не доехав до Новосибирска, сошел с рельс, многие погибли, отец умер в госпитале... Знакомая семья военнослужащих позвала маму в Бийск, где мы и ос­тались жить. Я очень люблю Алтай. За что? Да люб­лю и все. Поедешь в предгорья, в горы — не нараду­ешься. Чистейший воздух и горные реки...

Я училась в школе, хорошо успевала. В конце 30-х годов нас призывали: комсомол, на самолет! В шко­лу пришел инструктор: есть желающие поступить в аэроклуб? Человек восемь из класса записались, про­шли медицинскую и мандатную комиссии. У меня в семье подозрительных личностей не нашли.

Не думала, что это будет серьезно. Первый год учили мотор, как управлять самолетом на земле. На­тура у меня такая — ничего не боялась! И сейчас ничего не боюсь... Первый прыжок с парашютом, даже парни говорят: мы еще подождем, присмотримся. Спрашивают нас: кто желает? — Я! В Бию нас бро­сали, падаешь в реку, парашют накрывает, вода хо­лодная. Лодки нас караулили. Над городом нам да­вали зону облета, я низко спускаюсь, лечу чуть не по крышам. Инструктор: почему так низко летаешь?! Бабушка моя ругалась: черти тебя носят! Ты, холера, чуть трубу не снесла! Хулиганила в воздухе. Так мне нравилось летать!

В 41-м году нас мобилизовали, дали переподготовку в Омске, отправили в Подмосковье, в часть ПВО. Летали на У-2 с полевого аэродрома. Начальник отряда вы­вел нас строем. Радиосвязи не было. Он крылом по­машет — делай так. Нас обстреляли. Случайный сна­ряд попал в мой самолет, повредил ноги, и меня списали...

Направили в резерв, в Москву. Начальник говорит:

— Мы вас отправим в медицинское военное учи­лище.

— Зачем мне медицинское? Я терпеть не могу медицину!

—Ну в регулировщики.

—Еще не хватало! Нет, нет.

А потом ребята, уже побывавшие в боях, из госпи­талей, мне говорят: Нинка, в танковое училище наби­рают. Поехали.

Написали письмо Сталину. Нас там много было таких, инициативных... Вызывают нас, повезли. По­думала вдруг: о-е-ей, что же я сделала? Но назад хода нет. Обыскали. На дверях написано: Ворошилов. Заходим — сидит какой-то военный, не Ворошилов. Спрашивает: что, не похож? Мы, 27 человек, боимся слово сказать. Он говорит: я не Ворошилов, я его заместитель. Потом дал нам напутствие в патриоти­ческом духе и отправил на вокзал с сопровождаю­щим, видимо, из НКВД — фуражка с красным око­лышем, вид какой-то жестокий. Мы его боялись, молчали как рыбы.

Начальник танкового училища сразу не разобрал­ся. В списке написано: Бондарь Н.И. Меня и потом из госпиталя выписывали, писали — Бондарь Нико­лай...

Началась учеба. Командир роты капитан Шебеко, хороший человек, меня вывел в люди. Я все же была старшиной роты — 150 курсантов. Как свободное время, он ко мне: старшина, поехали. Учил меня во­дить танк. Когда я прибыла в часть, командиры не водили танки. А я ездила. И мне это очень нрави­лось!

И вот фронт. Курская битва, бои под Винницей. И под Корсунь-Шевченковским тяжело было... Да я и не знаю, где было легко. Везде было тяжело, просто невозможно... Но привыкаешь как-то и к этому. Идешь и идешь.

Зима под Винницей. Снег только выпал. В танке жарко, душно. Прошу проходящего офицера: подай кусочек снега. Он подает комочек. Я: что так мало? Он: там больше дадут... Я не поняла. А потом по­шли в бой, они как начали лупить, один наш горит, второй, третий... Оказывается, перед нами — бункер Гитлера, все сильно укреплено. Мы сдали назад, по­том опять пошли.

Да, потери были большие. И меня прямо бесит, когда в иных фильмах и книгах врут — вот наши пошли вперед, и без продыху, и без потерь... Дума­ешь — покажите же правду, как было на самом деле.

Вот едешь, стоит наша «тридцатьчетверка», башня не­известно где... Проедешь мимо, подумаешь, какая моя участь... Экипажей у меня много сменилось. Помню, был у нас Сережка, беленький такой, фамилию его забыла... Танк уже сгорел. Мы вернулись и подошли к нему. Я чуть задела за волосы, он — ш-ш-ш и рас­пался. До того мне было плохо... Ребята говорят: что тебя туда понесло, зачем?

Никогда за войну я не была уверена, что останусь жива. У меня даже мысли такой не было! Все равно же убьют... Другого не может быть. Сегодня одного хоронишь, завтра второго. Но думала о себе одно, получилось другое...

Был у меня любимец — тоже командир танка Витя Зорин. На баяне здорово играл и пел. По росту мы самые маленькие, всегда в конце строя — я, Петя Гу­саков и он. На марше в его танк ударила случайная болванка, погиб он один.

Ведь если даже немного с ним побыл в экипаже, он уже тебе как родной. И ты чувствуешь, что ты за него в ответе. Он погиб, и ты чувствуешь свою вину перед ним. А потом думаешь — из-за кого? Из-за него, из-за немца. И жалости у меня к ним не было. Давила их батарею, и абсолютно ничего во мне не дрогнуло. Курице я за всю жизнь голову отрубить не могла. А немцев — спокойно. Честно говоря, и сей­час их речь спокойно слушать не могу. Для меня это враг! Сейчас они нам улыбаются, говорят что-то... А я им не верю.

Их тоже я много видела, подбитых и обгорелых. В Германии вели рядом с нами колонну пленных. Кажется, комбат Егоров зовет: Нина, иди сюда. Под­хожу — стоит наш переводчик, разговаривает с мо­лодой немкой, механиком-водителем «пантеры». Убежденная эсэсовка. Она мне говорит: «пантеры» сильнее ваших танков. Я: почему же наши негодные танки побивают ваши «пантеры»? Она: это случай­но. Гитлер не сдастся, вас все равно разобьют. И даль­ше в том же духе, спорить я с ней не стала.

Самое памятное в боях? Что там запоминать?! У командира танка все одно и то же. Езжай и стреляй. И смотри в оба-два, где, что и как. Надо смотреть и думать. И механиком руководить — назад, правее, левее, прямо.

Соберемся, надо выходить на исходную. О, про­щай, до свидания. Обнимались. А то и некогда друг другу слова сказать. По машинам! И поехали. По­том уже спросишь по рации: ну как там у тебя? — Да нормально. А ты? — Тоже хорошо.

В истории нашей бригады пишется: в боях за Винницу экипаж Бондарь подбил один танк Т-3, шестиствольный миномет, унич­тожил 50 гитлеровцев. На последнее я скажу: кто их считал? Ну, уничтожил пушку — это видно. А живая сила? Мы ударили и пошли дальше. Эти цифры мне и раньше страшно не нравились. И сколько мой эки­паж подбил танков — честно скажу, я не знаю, даже примерно. Другой раз приедешь, говорят: Нинка, ты там подожгла. Когда, не знаю. Мало ли я там лупи­ла. Он сразу может не загореться, а немного погодя.

Может быть, кто-то еще ему поможет. Я видела в прицел, что ударила в него и дальше поехала. Меня уже это не касается. Я знаю, что там сзади посмотрят и добьют, если он будет трепыхаться.

Доводилось ли мне самой гореть в танке? Дово­дилось. Но мы оттуда научились искусно выпрыги­вать. В считаные секунды нас уже там нет. Прыгали с башнером классно! А танк, бывало, загорится, а по­том потухает. Один раз загорелся, мы выскочили на обочину. Танк маленько дымит... Подъезжает «вил­лис», выходит какой-то офицер в комбинезоне. Об­ращается — в чем дело? — к моему механику, кото­рый был старше меня на одиннадцать лет, сдерживал меня, бывало, — тихо, тихо... Я в это время перевязы­ваю радиста. Спрашиваю у подъехавшего: а кто вы такой? Тот: ты перевязываешь? И перевязывай! По-гавкались с ним, и он уехал. Танк потух, мы сели, поехали дальше. Потом уже спрашиваю у нашего ком­брига Викторова:

—Кто к нам подъезжал?

—Так это ты была?

—А что?

—Так это наш новый начальник штаба.

Я научилась уже огрызаться. Комбриг сказал на­чальнику штаба, что на 59-й машине командир — девчонка. Ну и языкастая — ответил тот, как мне потом рассказали.

Очень уважала я комбрига Петушкова — коррект­ный, отзывчивый. Хороший был и комбриг Белоусов. А вот от замполита Романенко я старалась быть за версту. Был он высокомерный какой-то.

Я почему-то замполитов, их много было, недолюбливала. Придут к нам, выступят: ребята, давайте! Ребята, давайте! А сами...

Романенко мы вообще не видели, чтобы он был где-то связан с передовой. За что он получил три ордена Красного Знамени? Считаю, несолидно это, нехорошо... На День Советской Армии меня всегда приглашали в воинские части. Политработники мне задавали вопрос: как в боях вели себя комиссары? Я им честно, откровенно отвечала: а я их не видела, что­бы они там были. Может быть, где-то и были, я не отрицаю, но у себя я не видела.

Со смершевцами ухо держи востро. Одно дело — борьба с врагом, контрразведка, это я понимаю. А ходить, вынюхивать — кто что сказал, к чему при­драться? Но наши парни-танкисты держались в этом отношении молодцом. Сидим в землянке, в палатке около танка или под ним, и вдруг появляется смершевец. Полундра! Все замолкают, говорят о чем-ни­будь отвлеченном. Подойдет. Ему: что пришел? — А, так. — Ладно, иди дальше. Это такой род войск... Но мне они, я вам скажу, не мешали.

Вообще, война — не женское это дело... Сын Владимир у меня военный, майор, уволился в запас. Был в Чечне и в первой войне, и во второй. Я у него спрашиваю: ну как, посмотрел, что такое вой­на? — Посмотрел. Еду, смотрю и вспоминаю тебя, — как мать занималась этим делом-то...

Вылезешь из танка как черт. Умыться негде, воды нет. Очки подымешь. Ни рожи, ни кожи. Не пой­мешь, кто ты есть. Как усну, мне снилось, что отец работает банщиком, а я у него прошусь: разреши по­мыться. Если рядом овраг с ручьем или болото чис­тое, мы комбинезоны в грязи, в песке вытопчем, спо­лоснем. На трансмиссию положим, мотор заведем, пять минут — и комбинезон высох. Быт танкиста — не для женщины. Но мирилась со всем, терпела. Что меня еще возмущает — показывают женщину на войне, она обязательно курит. А у нас в бригаде никто из девушек не курил, не пил. Спиртное хранилось у меня на всякий случай, просили часто офицеры, но уходи­ли ни с чем, ворчали — да у этой среди зимы снега не выпросишь. Пьющих я и сейчас, честно говоря, тер­петь не могу...

Еще в 1979 году пригласили меня в танковую часть. Мы вышли из машины, встретил нас коман­дир полка. Слышу по рядам — у-у-у... Я: что это они? Они мне потом уже говорят: ну надо же, мы думали, приедет огромная женщина-танкист, комби­незон подобрали 60 — 62 размера. А я тогда совсем худенькая была. Подвязали мне проволокой рукава и брюки комбинезона, повезли на стрельбище. Нача­ли стрельбы. Один раз промазали, другой. Я говорю: милые мои, если бы мы так стреляли во время войны, то Гитлер был бы во Владивостоке! Они оправдыва­ются: конечно, вы там стреляли в день-то по сколько раз. А нам один снаряд в год и то не дают. Все равно, говорю, офицер должен уметь стрелять. Я стреляла хорошо. Из пушки — раз, два — обязательно попа­ду. В училище меня тренировали здорово. Ротный всегда говорил: если не будешь уметь стрелять, тебе грош цена. Тебя не примут солдаты. И вообще тебе нечего делать там.

И два года назад была у танкистов, лазила в танк.

Техник спрашивает: похоже на «тридцать­четверку»? — Конечно, нет. С этим мне, пожалуй, не справиться. На Т-34 я, девчонка, ногу поставлю на педаль, двумя руками за рычаг и он — фыоть! — развернется.

Любила я «тридцатьчетверку», отдаю ей полное предпочтение. Чистила ее с удовольствием. Ребята-офицеры вылезли и пошли. Я — никогда. Говорю, давайте почистим, это же наш дом, наше убе­жище.

Экипаж другой раз — о... мы же сейчас все равно поедем. — Не знаю, поедем или нет. Давайте мы ее почистим, погладим... Я все делала вместе с экипажем. Однажды ко мне подошла одна девушка из бригады: возьми меня в экипаж. Я говорю: ты зна­ешь, что такое гусеница? Ее разобьют, нужно ее под­нять, перебросить на катки. Кто будет? Мы с тобой не сможем, а два мужика ее не поднимут...

Демобилизовалась я в 46-м году. Уже терпение мое лопнуло. Невмоготу. Кругом одни мужики. Долго еще я на них и смотреть не могла.

...Вернулась в Бийск, пошла работать на котель­ный завод, в конструкторское бюро. И проработала на этом заводе до пенсии. Закончила теплоэнергети­ческий институт в Томске. Завод огромный, богатый, союзного значения, котлы экспортировал во многие страны. Мы им гордились. Сейчас встречаюсь с его руководителями, говорю: до чего вы довели завод?.. Горбачев начал, Ельцин догробил.

В 1955 году вышла замуж за Петра Федоровича Ширяева, фронтовика. Он работал машинистом теп­ловоза. О сыне я уже говорила, дочь Галина — на­чальник отдела технической документации на котель­ном заводе. Четверо внуков.

Всегда старалась я держаться в тени, потихоньку. Но в Бийске меня знают. На День Победы дождик поливает, мы вышли на парад. Мэр города подходит ко мне: ну как, мой танкист?

Приглашали в школы выступать в День Победы. Песню пели известную: в танкистской форме, при погонах... Слушали наши рассказы хорошо, особен­но дети из младших классов. И вот на 50-летие По­беды пришли мы в 8-й класс. Учительница нас пред­ставила. Парни, уже более-менее взрослые, сидят развалившись. Я им говорю: буду отвечать только на ваши вопросы. Проповедовать что-то я вам не буду. Если что-то вас интересует, я отвечу. Ну, девчонки, те сразу про любовь. Я: насчет любви могу сказать одно. Я там никому не нравилась, и мне никто не нравил­ся. Я неумытая, грязная. Ни о какой любви речи быть не могло. А где что-то было, я не знаю. Все.

Парни же мне задали один вопрос:

— Вот вы говорите, что Победу завоевали. А на самом деле разве это так?

— А ты думаешь как?

— А у нас в истории, книга вот, мы на уроке изуча­ем, там написано совсем не то. Победили Эйзенхауэр, Монтгомери. США, Англия.

Такое вот дурацкое положение. Ну что ты ему скажешь? У него есть учебник истории, а я ему буду доказывать, что победили русские... Все равно он верит учебнику. И я сказала себе — больше в школу не пойду! Пошла как-то на праздник только в военный городок и в тюрьму, есть у нас такая — для несовершеннолетних преступников. Много их здесь собрано со всего Алтайского края, все с большими сроками. Очень внимательно смотрели, слушали. Го­ворю им: ребята, что же вы в самом деле? Наркотика­ми жизнь себе губите. Зачем? Ну ладно, мы погибали, мы знали, за что погибаем. А вы-то за что гибнете?!

Один мальчишка обращается ко мне: мама, я даю слово, если досижу до своего срока... — А сколько тебе дали? — Девять. Оказывается, он бабушку свою задушил, деньги были нужны. А сколько тебе лет? Пятнадцать. — Ну силен ты...

Начальник колонии нам все время напоминает — никуда не отходить, только группой. Смотришь им в лица — есть милые, добродушные, но есть и зверские взгляды. Тюремные стены давят. Надо сказать, что единственное, чего я боялась на фронте, — это плен и штрафбат. Мы знали, как немцы издеваются над плен­ными, в Польше проходили концлагеря. А в штраф­ники можно было попасть запросто. Или ты отстал, или что-то не сделал, и смерши тебя туда упекут...

Возродится ли наша Россия? Я теперь вообще ничему не верю. Наше поколение, наверно, не дожи­вет до этого. Какой-то беспредел, жульничество кру­гом! Может быть, даже дети наши не доживут.

Мо­жет быть, всю Россию разделят по уголкам, как были раньше удельные княжества... Сомневаюсь я уже в возрождении нашем... Но очень этого хочу. Хотя бы для внуков.

Жалею ли о том, что воевала там, где было особен­но тяжко? Нет. Еще раз повторю — мы знали, за что мы погибали... "

«Мы били их, и это главное»

Побеседовать с Ниной Ильиничной, с нашими ветеранами было интересно еще и потому, что с начала 1990-х появляются в России новые книги о войне, где в исключительном, едва ли не победном блеске представлены солдаты и военачальники побеж­денной Германии. Вслед за летчиками-асами люфт­ваффе речь пошла и о немецких танкистах. В книге американских авторов С. Митчема и Д. Мюллера «Командиры третьего рейха» величайшим танкистом Второй мировой войны назван Михаэль Виттман из танковых частей СС. Во время Курской битвы он, как утверждается, уничтожил 30 советских танков и 28 орудий. До своей гибели в июле 1944 года Виттман на Восточном и Западном фронте, по немецким дан­ным, уничтожил 138 танков и 132 артиллерийских орудия.

Что можно сказать по этому поводу? Видимо, до выяснения полной картины битв и потерь во Второй мировой войне еще далеко. Но, во всяком случае, едва ли у немецких танкистов были лучшие возможности подсчета подбитых и уничтоженных машин, чем у наших. Можно ли в ходе боя отличить безошибочно подбитый танк от уничтоженного? Значительное чис­ло подбитых машин восстанавливалось ремонтника­ми в сжатые сроки.

Не отрицая высокой боевой выучки немцев, мож­но ли с абсолютной верой относиться к их донесени­ям и пропаганде? Приведем две цитаты. В книге «Реквием каравану PQ-17» В. Пикуль пишет об ис­следовании «Битва за Атлантику выиграна» (М., 1959) американского историка, состоявшего при пре­зиденте Ф. Рузвельте историографом войны на море, С.Э. Морисона: «Он считал, что документа точнее вахтенного журнала быть не может на белом свете, и потому после победы с радостью заполучил для ра­боты «дневники» кораблей фашистского флота... Его постигло жестокое разочарование! «Для большин­ства вахтенных журналов, — писал С. Морисон, — характерны преувеличения и даже искажения исти­ны». Морисон заметил, что вахтенные журналы боль­шинства кораблей флота Германии заполнялись пос­ле возвращения корабля или подлодки на базу (что недопустимо!). Морисон пришел к печальному вы­воду, что показаниям гитлеровских моряков не дове­ряло даже собственное командование, проверяя все их боевые отчеты по сведениям нейтральной прессы и радиовещанию Би-би-си».

А вот как оценивал счета асов люфтваффе Герой Советского Союза Г.А. Баевский: «Чем сложнее для немцев становилась обстановка на советско-герман­ском фронте (особенно после Курской битвы) и чем выше становилось наше мастерство тем... удивительно! Но количество побед у немецких асов станови­лось все больше. Похоже, это скорее успех пропаган­ды доктора Геббельса... Вообще немецкая система подтверждения сбитых асами-«охотниками» самоле­тов (в отличие от нашей, гораздо более жесткой), как правило, сводилась лишь к свидетельствам заинтере­сованных лиц... Громкие цифры нечем подтвердить».

Что ж, не имели немецкие офицеры бдительного ока смершевца за спиной, могли и приврать безнака­занно. Чего их, «недочеловеков», жалеть?

Да, были у нас и неоправданные потери, были и самодуры. Но и об этом пишут по-разному. Адмирал Н.Г. Кузнецов выделил у русского историка И.Е. За­белина такую мысль: «История зависит от искусства и умения или даже намерения писателей изображать в славе или унижать народные дела, как и деяния ис­торических личностей...»

Немецкие мемуаристы ограничены, не могут по­нять русского человека. Его жертвенный героизм и «почти невероятная способность выдерживать силь­нейший артиллерийский огонь и мощные удары авиа­ции» кажутся генералу Ф. Меллентину («Брониро­ванный кулак вермахта») тупой нечувствительностью: «Русский солдат дорожит сво­ей жизнью не больше, чем жизнью своих товарищей». И все же генерал констатирует: «Никто не сомнева­ется, что у России может быть свой Зейдлиц, Мюрат или Роммель — в 1941-1945 годах русские, безус­ловно, имели таких великих полководцев... Люди, в массе своей апатичные и невежественные, без всякой подготовки, без всяких способностей, действовали умно и проявляли удивительное самообладание. Танкисты Красной Армии закалились в годы войны, их мастер­ство неизмеримо возросло».

Как могут люди без всяких способностей действо­вать умно? Этот парадокс показывает столкновение в бедной голове немца русофобских предрассудков и установок с реальной действительностью боев, участ­ником которых он был.

Комбат Н.С. Корявко прошел войну от первого до последнего дня, участник двух исторических парадов на Крас­ной площади — 7 ноября 1941 года и 24 июня 1945-го, награжден орденом Ленина, Красного Знамени, Суво­рова III степени, Отечественной войны 1-й степени, дву­мя Красной Звезды, медалью «За отвагу», чехосло­вацким орденом «За храбрость». Он вспоминал: «Метод мой был такой. Стремиться к внезапнос­ти. Никогда я не лез в лоб на деревню, на станцию. Обойду, а они сами потом выйдут оттуда, из своих ук­реплений. Соберу своих хлопцев, поставлю задачу — идем на полной скорости, сколько можем, собираемся там-то, видите ориентир? Собираемся, потом задачу дальше получаем. На полной скорости — р-раз! Стре­ляйте, бейте! Нужно быстрее вырваться на простор. Прорвать первые позиции обороны, чем дальше от своих войск и от противника, чем поглубже, тем лучше. Если ты хитрый, здоровый — рвись вперед! Это мой метод до конца войны».

И все же лучше читать немцев, чем иных доморо­щенных стратегов. В сборнике статей «Правда о Великой Отечествен­ной войне (СПб., 1998) доктор филологических наук Б.В. Соколов утверждает со ссылкой на немецкие исследования, что на самом деле в сражении на Кур­ской дуге потери советских танков были в четыре раза большими, чем у немцев. Более того, Соколов делает такой вывод: «В тактическом и до некоторой степени в оперативном отношении вермахт выиграл Курскую битву. Но превосходство Красной Армии в людских и материальных ресурсах было столь подавляющим, что для немецкой стороны невозможно было выиг­рать сражение за Курск полностью в оперативном и особенно стратегическом отношении».

Вспоминается рассказ Н.С. Корявко: «Был я и под Прохоровкой. Жара, пыль, гарь, стрельба, самолеты носятся. Солнца не видно. Пи­шут о том, что наши потери были в несколько раз больше? Это неправда. В таком случае они бы не отступили. А они хорошие вояки были. Воевали и сильно, и крепко. Дрались до последнего. Чего ж они не смелые, когда до Москвы дошли. На Сандомир­ском плацдарме я полковника в плен захватил. Вы­зывающе себя вел, нагло. Хоть ты его бей, черта. На­давали ему хлопцы...

В технике мы им не уступали, сами они писали, какой переполох у них вызвали «тридцатьчетверки» под Москвой. Но потребовалось мобилизовать столько народу, столько силы... Дело пошло, только когда народ уже почувствовал в конце концов, что это изверги. Когда партизаны поднялись, когда везде их ждало сопротивление. И мы уже научились, орга­низовались.

Мы всегда гордились, что мы — танкисты, горди­лись своим корпусом и бригадой. Никакого персо­нального подсчета, кто сколько подбил, у нас не ве­лось. Я всегда болел за свою роту. Важно, что мы сделали вместе. Мы били их, и это главное».

А вот отрывок из неопубликованных рукописных воспоминаний еще одного ветерана 237-й бригады капитана Николая Петрова о дне 10 июля 1943 года на Курской дуге: «В первых атаках противник проявлял высокую активность. Чувствовалось его стремление любой ценой прорвать­ся на г. Обоянь. Выдержав десять атак противника, ни одного метра земли мы им не уступили. Этот день запомнился неуверенностью вражеских танкистов во второй половине дня и в особенности последней ата­ки. Чувствовался какой-то психологический надлом. Они несли огромные потери в танках и людях. На их глазах гибли бесславно товарищи, а командова­ние гонит и гонит их на непреодолимую оборону со­ветских танкистов, артиллеристов и стрелковых соединений».

В заключение процитируем мнение на сей счет танкового стратега Германии Г. Гудернана («Воспоминания солдата»): «В результате провала наступления «Ци­тадель» мы потерпели решительное поражение. Бро­нетанковые войска, пополненные с таким большим трудом, из-за больших потерь в людях и технике на долгое время были выведены из строя... Само собой разумеется, русские поспешили использовать свой успех. И уже больше на Восточном фронте не было спокойных дней. Инициатива полностью перешла к противнику».

Такова в данном случае правда о Великой Отече­ственной войне.