Дискуссия о модернизации: Страх перестройки

Дискуссия, развернувшаяся вокруг проблемы модернизации, выявила важную особенность. Еще совсем недавно спор велся между теми, кто считал необходимой лишь «технологическую модернизацию», и сторонниками комплексной модернизации, включающей политический компонент. Аргументы приверженцев только «технологической модернизации» напоминают известную фразу «лучшего министра обороны» Павла Грачева, ответившего на вопрос о военной реформе примерно так: реформа, конечно, нужна, но на базе танка Т-72 (имея в виду разработку на его основе нового основного боевого танка Т-90). Иными словами, никакие мудрствования о профессионализации армии нам не интересны, достаточно усовершенствовать технику, и все проблемы будут решены.

Сейчас споры идут на другом уровне — о темпах и глубине возможных политических изменений, причем «политизация» дискуссий идет быстро. Достаточно привести один пример. В 2008 г. на Красноярском форуме тогда еще кандидат в президенты Дмитрий Медведев выдвинул программу модернизации из четырех «и»: институтов, инфраструктуры, инноваций, инвестиций. В прошлом году на этом же форуме проблемы модернизации обсуждались активно, но политическая составляющая была выведена за скобки. Прошел еще один год, и на форуме всерьез говорят о политике, и на экспертной группе по институтам сделан вывод: политическая система нуждается в коренных изменениях. Существует мнение, что дискуссии — это пустое сотрясание воздуха. Такое мнение ошибочно — характер споров связан с определением вектора не только общественных настроений, но и политического курса руководства страны. Только сейчас в качестве инициатора перемен выступает власть, а элиты, как показали не только личные наблюдения, но и опубликованное в прошлом году исследование Михаила Афанасьева, в большинстве своем готовы воспринять модернизационные сигналы, исходящие от власти. Степень их консервативности нередко преувеличивается, что связано с особой «политкорректностью» российского элитного слоя, его повышенной политической осторожностью после дела ЮКОСа.

Понятно, что проблема темпов политической модернизации является крайне значимой. Сразу необходимо отметить, что точка зрения о приоритетности политики над экономикой в российском модернизационном процессе наших дней является маргинальной. Действительно, слишком быстрые преобразования могут привести к политической дестабилизации. Однако более популярен другой взгляд — политические изменения, конечно, нужны, но проводить их надо, двигаясь вперед даже не по сантиметру, а по миллиметру, в противном случае можно обвалить страну, как это уже произошло в горбачевские времена.

Страх перестройки силен в российской элите, хотя и относится в значительной степени к числу иррациональных, связанных с драматическим личным опытом целого поколения — отсюда и частично сознательные, частично инстинктивные «охранительные» тенденции. Однако «фантомные боли» надо преодолевать — в XIX в. реакция Александра III лишь заткнула котел, который взорвался при его сыне. Опыт перестройки в действительности также свидетельствует о том, что промедление с реформами в «золотой» брежневский век оборачивается системными проблемами, когда планомерное ускорение, начатое с двадцатилетним опозданием, действительно превращается в катастрофический обвал.

Складывается впечатление, что все российские модернизации были запоздалыми и половинчатыми.

Кроме того, есть принципиальное сущностное отличие России от горбачевского СССР. Достаточно сказать, что современное российское общество мало напоминает советских людей, мечтавших о чуде (чтобы жить, как в Швеции, зарабатывать, как в США, а экономика развивалась, как во время японского «экономического чуда»). Современный россиянин более ответственен и рационален, он значительно лучше понимает свои реальные интересы, насытился популизмом. Перестроечные годы были периодом кризиса советского среднего класса, чувствовавшего, что у него земля уходит из-под ног, что привычной жизни скоро придет конец. Привычная система ценностей разваливалась, на ее месте возникал мировоззренческий хаос, молодежь эпатировала старшее поколение формулировками типа: «Вот бы нас немцы завоевали, пили бы сегодня баварское пиво, а не жигулевское». Достаточно сравнить эту картину с современными общественными настроениями, чтобы понять все различие ситуаций — нынешней и двадцатилетней давности.

Страх перестройки влияет и на отношение не только к темпам политической модернизации в целом, но и к конкретным мерам, например в партийной сфере. Например, кто может внятно ответить на вопрос о том, почему сейчас нельзя создать реальные возможности для появления новых политических партий? Для этого надо снизить минимальную численность членов не до 40 000-45 000, а до 10 000, как было раньше (между прочим, не в 1990-е гг., которые сейчас принято ругать, а по закону, принятому в 2001 г., в президентство Владимира Путина). Опасность того, что будут вновь плодиться «диванные» партии, не стоит преувеличивать. Механизмов не допустить оппозиционеров до выборов и сейчас предостаточно: насчитать 101% брака в подписях, придраться к запятым в протоколах партконференций — набор можно продолжать. А вот механизмов выражения новых общественных интересов через партии и выборы становится все меньше — недаром все, начиная с президента, жалуются, что у оппозиции нет своих идей и программ. В итоге партийная система станет менее зарегулированной, более легитимной, чем сейчас. Разумеется, «Единой России» в этом случае придется столкнуться с более жесткой конкуренцией, но ее пребывание в искусственно тепличных условиях не способствует ее нормальному развитию как партии, а не части государственного механизма.

То же самое относится к избирательному барьеру, который может быть безболезненно снижен до 5%, чтобы партии, за которые голосуют миллионы россиян, не оказывались в «полупроходной» зоне с постоянной опасностью перейти в печальный разряд внепарламентских. Понятно, что меры по принудительному сокращению количества партий и повышению избирательного барьера были приняты под влиянием представлений о том, что в России сегодня-завтра может произойти оранжевая революция по украинскому образцу. Сейчас уже всем ясно, что этой опасности нет. А многие справедливо считают, что ее не было изначально из-за совершенно иных настроений российских средних слоев по сравнению с украинскими.

Кстати, существующее мнение о том, что у российской модернизации не хватает сторонников, основано на реально имеющем место скептическом отношении средних слоев российского общества к обещаниям политиков. Однако этот скепсис — оборотная сторона рационального подхода, лишенного легкомысленных ожиданий молочных рек и кисельных берегов. Недавно Центр политических технологий провел исследование отношения средних слоев к модернизации. Из него следует, что люди не против изменений, но они хотят почувствовать, что модернизация имеет отношение к ним непосредственно, воспринять ее личностно. Если они увидят, что в результате действий власти стала лучше работать судебная система, что за правдой не надо больше ехать в Страсбург, что милиционеры стали больше походить на кинематографического Шарапова, чем на реального Евсюкова, то станут сознательными сторонниками модернизации.

Не стоит пренебрегать и конкретными яркими действиями, которые будут иметь демонстрационный эффект (вроде недавней реакции Медведева на смерть в следственном изоляторе юриста Магнитского). Также необходимо наличие четких ориентиров на то, что может сделать каждый гражданин. Речь идет, разумеется, не о «руководящих указаниях», а об определении условий, в которых человек может проявлять собственную инициативу. Люди должны почувствовать значимость своей позиции для государства, преодолеть свойственное еще советскому обществу «отчуждение» от него. Тогда российская модернизация получит осознанную широкую поддержку.