День рождения Вождя

Алексей Цветков о Владимире Ленине.

Песни

Школьный Ленин с пионерских значков волновал меня мало, и пели мы в актовом зале про вечную молодость вождя довольно механически. Советская рутинизация его харизмы не позволяла ничего почувствовать в пустом и общем ритуале, пока я не вырос, а ту школьную песню не спел Егор Летов в кровавом 1993-ем. Да, голос Летова мог наполнить драматическим электричеством любой текст, но тем важнее, что именно Летов выбрал для воскрешения в тот баррикадный год.

Еще была песня Натальи Медведевой о том, как Ильич слушал в дадаистском кабаре «Вольтер» Тристана Тцару. Я начал с неё свою первую радиопередачу и даже придумал термин. «Про Ленина» – говорили мы в 90-ых, если в чьей-то песне слышалось опасно много пафоса. Не важно, о ком шла речь – «Пинк Флойд», «Министри» или Ник Кейв.

Портрет

Мне нравится пристальное фото, с которого вождь смотрит тебе прямо в глаза с явным ожиданием твоего отчёта и самокритики. Но я понимаю, что ни один портрет не открывает никакой «внутренней сущности». Скорее наоборот, мы считаем запечатленное лицо выразительным, если нам удаётся экранировать на него собственные желания, надежды и страхи. О чём я думаю, глядя черно-белому Ленину в глаза?

Чего от него ждали? Научно управляемой экономики дара, а не обмена, национализаций, обобществлений и рабочей власти. Общества, в котором неравенство тает, нет нищих, неграмотных и бездомных, как нет и аполитичных мещан, а так же самовлюбленных буржуа. В мировом масштабе ждали сбрасывания с поверхности планеты всей паразитической кровососущей олигархической элиты. Верили, что труд теперь станет добровольным выбором, перестав быть библейским наказанием за первородный грех. Ленин означал конец логики анонимного насилия капитала и начало новой логики солидарности всех, кто работает.

Кто ждал от него всего этого? Все вальтеры беньямины мира – университетские умники и скандальная богема, все павлы власовы – герои рабочего класса из боевых профсоюзов, все безземельные крестьяне на чужих полях и безвестные солдаты в окопах. Все те, кто «в найме», а не «в доле», все, кто вынужден продавать хозяину не свои руки, так свои мысли, все, кто без работы совсем, а так же те, кому отвратителен удушливый рыночный мирок «экономических человеков» с их печально маленькой судьбой и лживой моралью.

Ленин был одним из самых поразительных результатов интеллектуального подъема, случившегося в нашей стране столетие назад. Никогда в России, ни до ни после, не жило столько самостоятельных и оригинально мыслящих людей. По законам диалектики, большинство великих людей этого подъема отрицали общественную систему, породившую их, и формировали контрэлиту. Под стук вырубки вишневых садов и славянские марши увеселительных духовых оркестров Циолковский паял свои первые ракеты, чтобы отселиться с Земли, Блок записывал гностические стихи под диктовку незримой Софии, а В.И. Ленин успешно воспитывал в эмиграции пролетарских революционеров, уверенных в том, что однажды всё, созданное всеми, станет доступно всем, как доступен нам всем язык, на котором мы говорим и думаем – общая собственность, результат и орудие труда одновременно.

Русский авангард и русский большевизм – вот самое ценное, что мы дали человечеству. И если авангард стал «интересным» дизайном в кабинетах западных офисов, то большевизм послужил технологией национального освобождения и мобилизации масс в бывших колониях и странах мировой периферии – Индокитае, Африке и Латинской Америке. В Индии я видел маленькие сельские памятники Ленину в гирляндах цветов. Там он похож на Кришну.

Сегодня

Чему сегодня могла бы поучиться у Ленина наша оппозиция, даже если она и не разделяет его «утопических» идей? Ну, например, мужской серьезности в сопротивлении. Большинство известных мне оппозиционеров рассуждают в шантажистской логике женской истерики: мы устроим мхатовскую сцену с элементами карнавала, битьем посуды и художественным визгом и нам, конечно же, пойдут на уступки, потому что на самом деле нас любят, ценят, нас боятся потерять, и без нас тут «они» никак не смогут обойтись. Мы, вообще, лучшее, что тут есть, и «они» это чувствуют. Просто «они» грубы и давно не видели нас в гневе. И мы, конечно, ещё долго будем делать вид, что оскорблены, недовольны и не так-то просты, пока не добьемся, чтобы всё тут, вокруг нас, сделалось прекрасным и удобным, «как в Европе», за что нам в итоге будут благодарны вообще все.



Вместо уступок власть показывает свою мужскую решимость прекратить надоевшую истерику. Она заткнет рот, свяжет руки, запретит, привлечет и лишит свободы кого угодно, вне зависимости от того, что этот человек о себе думает. «Они» преувеличенно применяют силу, чтобы прекратить этот женский спектакль и вызвать настоящий испуг. «Вы нам не нужны» – вот главное сообщение нынешних политических репрессий.

Нарциссической позе протестного «демонстранта» Ленин всегда предпочитал классовую логику профессионального революционера, готовящего народное восстание. Он знал и учил, что с серьезным противником можно говорить только на его языке и в его же мужской логике. Силу не «демонстрируют», а применяют. Для победы нужно не «Гамлета» вслух читать, а конспектировать Клаузевица.

Тексты

Сначала были «Государство и революция» и Ленин из насквозь анархистского «Усомнившегося Макара» – вождь, который пишет: «Наши учреждения – дерьмо, а иные наши товарищи стали сановниками и работают как дураки».

Потом, В 1994-ом, неожиданно для себя, я написал манифест для газеты молодых коммунистов «Бумбараш». О том, как «низвергнутый» Ленин становится живым паролем нового сопротивления. Упоминались разбитые витрины и горящие машины. Немногочисленной левацкой молодежи нравилось, а вот «красные» постарше публично журили меня за хулиганский уклон. Ленин над моим манифестом был напечатан с высоким панковским ирокезом. Тогда нам нравилось представлять деревню Лонжюмо психоделическим курортом для сверхлюдей.

Систематически я начал читать его, как только Ленина вышвырнули из библиотек и перестали преподавать в школах и ВУЗах. Пока мои сокурсники обсуждали Карнеги и Кастанеду, я наслаждался полемикой вождя с Мартовым, Богдановым и Троцким.

Ленин предлагал расковать цепи ложных рассуждений и невидимого господства, найдя в них слабые звенья. Перековать эти цепи в гвозди и пули, полезные для коллективного строительства и борьбы. Наиболее внятно для своего времени он объяснил и показал, как именно «класс для других» превращается в «класс для себя». Большевизм стал новым рецептом мобилизации народа не против внешнего заграничного врага, но против врага внутреннего – паразитического класса и его идеологических агентов. Идеология оправдывает прежние отношения, революция же изобретает новые. Большевизм отличался от классической социал-демократии как умножение политических воль отличается от простого сложения голосов.

Ленин показал себя мастером той страстной политической науки, для которой гораздо важнее «зачем?», а не «почему?» происходит событие. Цель, а не причина.

У всего есть цель. Всё летит как стрела, желающая поразить свою мишень и тем оправдать себя. Если это почувствовать, Ленин перестаёт быть «тираном» и «экстремистом». Но не все стрелы одинаково метки. Не всё будет равно оправдано. В вопросе о политическом насилии Ленин объяснял, что его нельзя ставить умозрительно: «Ты за насилие или против?». Мы уже живем в мире, основанном на насилии, и выбора у нас нет. По-настоящему политический вопрос: «Чьё насилие оправдано? С кем ты готов разделить ответственность в решающий момент, когда просто быть «против насилия» станет уже невозможно даже и на словах?

– И что же такое, по-вашему, «диалектический материализм»? – спросил меня на экзамене преподаватель философии, узнав о моем немодном увлечении.

– Это лучший способ узнать цену любой метафизики.

Профессор усмехнулся и поставил мне «четыре». Он был поклонником Генона и «новых правых».

Мавзолей

Промозглым вечером, пятнадцать лет назад, мы с моим товарищем увидели на улице сноп красных гвоздик в стеклянном ящике, тихо озаренном изнутри свечами. Он сиял как мираж в черной сырой Москве. Около ста цветов. Их продавал сильно замерзший парень. Мы купили у него всё, чтобы завтра возложить к мавзолею. «А что, неплохо жили» – подыграл нам (или что-то вспомнил?) счастливый продавец, узнав, кому цветы. Но сначала, до утра, их нужно было доставить в нацболовский бункер и дать им воды. И я радостно и с трудом обнимал в машине этот упругий, хрупкий, почти неохватный, пахнущий строгой свежестью, ослепляющий, самый большой букет в моей жизни. Зная, что и запомню это на всю жизнь.