На нарах

Едва я переступил порог камеры, как тут же меня погребла под собою волна плотно утрамбованного тюремного духа. Он валил с ног.

На календаре было 15 мая 1989 года.

Журналистские тропы заводили в исправительные учреждения, и я навсегда запомнил острый мышиный запах - неотъемлемую принадлежность зоны, как и стриженные затылки, оттопыренные уши, мрачные фуфайки и сумрак в глазах обитателей. К нему, как и недостатку воздуха и света в камере, привыкаешь и скоро сам пропитываешься им, "помазываешься" на особое, отдельное от свободного мира лагерное существование.

Некоторые впечатления и мысли, навеянные неказистым бытом изолятора, я записал в дневник, который вел тайком - на входе надзиратель обыскивал и отнимал, среди прочего, ручки и карандаши: их почему-то запрещается здесь иметь. Предполагая такую возможность, я припрятал в тайниках запасную ручку и несколько стержней. Но вел дневник не аккуратно. Может быть, потому что первые дни после «воли» даются трудно. Тюрьма - не просто ограничение в передвижении, действии. Это лишение свободы, а значит, подавление в вас личности.

Дневник, а он совсем кратенький, я привожу целиком. Не бог весть какие мысли. Но мне сдается, он может быть интересен уже тем, что все это написано ТАМ. Пришло в голову, отложилось в мысль и легло на бумагу. Я не предполагал от себя такой непродуктивности и планировал подаренные мне десять дней вынужденного бездействия использовать с максимальной пользой именно для письма. Суета текучки, очень часто пустопорожней, в НФ отвлекала от пера и бумаги, и здесь-то я рассчитывал наверстать. Но не вышло.

В дневник не вошли многие наблюдения. То ли было лень записывать, то ли нельзя было сделать это в тот миг, когда рука тянулась к перу, а потом забылось. Поэтому я попробую предварить дневник некоторыми восстановленными по памяти впечатлениями.

Рассказ о пребывании в КПЗ начну с конца. С того облачного, нежаркого майского дня, когда распрощался с воспитательным заведением. Десять дней не такой уж и большой срок. Хотя, по свидетельству одного знаменитого на весь мир моего американского коллеги, вполне достаточно, чтобы основательно потрясти мир.

Через десять суток, которые я сравнил бы с положением больного, лежащего под капельницей и через вены которого капля за каплей перетекают секунды отнимаемой у него вечности, я мог бы подтвердить: свобода - это действительно сладкое слово. Я пользовался ею прежде, пусть ограниченной и урезанной - советской, не замечая, как не замечают вдыхаемого воздуха. Но когда ее не стало, ее отсутствие вошло в меня пронзающей тоской, сосущей болью, отзывающейся в каждой клеточке моего организма.

Я не помню деталей возвращения на волю: окрыленность, раскрепощенность, жажда жизни. Серый день безрадостно хмурился, а я, подпрыгивая как на пружинах, мчался по тротуару.

Волк, которого сколько ни корми, он все в лес смотрит, - вот таков истосковавшийся по воле человек.

Через дорожные перекрестки я разве что не перелетал, и медленное шевеление толпы на тротуаре вливало в меня бодрящий эфир.

Первым делом я совершил самое святое: выполнил просьбу моего сокамерника.

Болгарин Кирилл, угодивший в советский изолятор, передал весточку подруге. Клочок бумаги жег мне карман несколько часов, пока я разыскивал игровой зал компьютерных игр и улыбающаяся смуглянка не отозвалась на вопрос "Вы Ира?".

Сокамерников объединяет общее чувство, многим из нас неведомое: в собственных глазах они одинаково угнетены бесправием суда, системы. Интернационал жертв произвола. Все они равно ущемлены в правах. Кто-то пострадал на самом деле. Многие подстраиваются - но никто не подвергает сомнению.

Тюремный распорядок предоставляет тысячи подтверждений того, что ты - дерьмо. У меня сложилось мнение, что основная цель тюремного устройства - внушить человеку его ничтожность. Государственная машина размывает в личности духовные, святые начала и всей своей циклопической мощью подавляет нравственное, моральное, гордое в человеке. Распорядок заключе¬ния как будто специально разработан таким образом, чтобы отношения между узниками складывались не на добром и чистом, а на лжи, обмане государства, чтобы дружбу заменяла круговая порука. Некогда свободный человек, попавший в тюрьму, отсюда выходит повязанным, схваченным блатным миром.

Даже убогий набор казенных предметов в камере нацелен на то, чтобы по мелочи придавить человеческое достоинство. Вроде бы пустяк, лампоч¬ка. В течение суток она ни на секунду не выключается. Арестантам запрещается изготавливать из газеты абажур и затенять ее яркий свет.

В заплеванном, сыром углу - озонатор воздуха под названием параша.

Это потемневшая выварка с двумя ручками; в нее справляют нужду, потому что в туалет водят только два раза в сутки: в шесть утра, после побудки, и в семь вечера.

- Подъем! - орет надзиратель, звякая связкой ключей и настежь распахивая двери. Двое очередных дежурных подхватывают парашу, бегом тащат ее в клозет и опрокидывают. От нее восходят зловонные испарения, выворачивающие наизнанку. В номере десять душ, и опорожнять есть что.

В студенческие годы в общежитии со мной соседствовал брезгливый Саша Черный. За ним водилось много чудачеств, и среди них такое: его тошнило, если он на обеденном столе увидит расческу. Представляю эту утонченную натуру в моей камере.

Тюрьма понижает планку культурной требовательности человека к себе. За несколько дней здесь привыкаешь к смраду и вони. Тюрьма - удав, который заглатывает вас и парализует волю, убивает или приглушает - у кого как - нерв культурной сопротивляемости; в вас поселяется вирус безразличия. Это что-то вроде психического спида: поражение моральной иммунной системы. В исправительных учреждениях человек не исправляется и не перевоспитывается, а деградирует. Десятки миллионов людей в нашем обществе прошли через лагеря. Миллионы искалеченных, изломанных людей, граждан по паспорту, но не по духу. Они по-своему понимают и демократию, и свободу. Они есть всюду, и неудивительно, что у нас все проваливается...

Привыкнув ко всему, заключенный отстраненно фиксирует, как кто-то оправляется в парашу в то время, как он ковыряется ложкой в миске с кашей. Меню не назовешь убойным. Весь суточный провиант арестованного обходится государству в 38 копеек - мы каждый день расписывались в смете отпущенного на нас изобилия. В железные миски разливается горячий сладкий чай, и это самое съедобное, что подается "к столу".

Не приведи господи, если ночью у вас прихватит живот. Вам не остается ничего другого, как спустить брюки и оседлать выварку, то есть парашу. У человека отчасти щепетильного это получится не сразу. Но его заставят пройти это испытание. Каким бы совестливым он ни был, государственная машина в этом поединке победит.

Я пережил подобные мучения. Вечером хлебнул тухлой воды из бачка и меня едва не стошнило. Но этим дело не закончилось. Проснулся от острой боли в желудке. Ворочался, крепился сколько мог. Не выдержав, бросился к двери, затарабанил кулаком. Лязгнула металлическая дверца окошка, в которое нам подавали завтрак и ужин. Обозначилась треть заспанной физиономии надзирателя:

- Чего орешь?

- Разрешите в туалет выйти...

- Оправляться положено два раза в сутки, утром и вечером.

- Мне плохо.

- Снимай штаны и садись на парашу, - ухмыльнулся надзиратель.

Лязгнула щеколда. Металлическая пощечина железной руки административно-командной системы.

В разные дни в камере набивалось от шести до десяти человек. Одни заканчивали срок, другие начинали. Спали вповалку на досках, подстелив пиджаки, прижавшись друг к дружке, как поросята.

Приблатненные, которых было трое-четверо, обитали в своей естественной стихии; они выделялись манерой держаться, хотя и не обособлялись. Они не первый раз гостили в этом заведении, все знали, и из них выбирали дежурного на резку хлеба и раздачу харча.

Все разговоры в камере вращались, в основном, вокруг трех тем: выпивка, курево, карты. В отличие от казармы, проблемы секса здешнее мужское общество занимали меньше. А вот об выпить - понаслушаешься. И о пяти выпитых бутылках "на рыло", и о заснувшем прямо на унитазе алкаше, об антифризе, проглоченном по оплошке.

Юркий чернявый Валька, беззлобный и насквозь испорченный, загубивший в армии свою печень, наркоман с перерезанными венами, нацелился на мой флакон с жидкостью для бритья. Выпросил. Показательно, томно поглаживая ладонью живот, до дна опустошил пузырек то ли для бравады, то ли на самом деле удовлетворяя только ему доступную потребность. Выглядело это достаточно дико. Из рук в руки переходили самодельные карты. Меня - пассивного слушателя, не ведавшего радостей потребления табака - изнуряли бесконечные разговоры о табаке и сигаретах. Никогда бы не предположил, что в этой теме заложено столько оттенков, поэзии, а временами и драматизма. Те из нас, кого утром в милицейской будке развозили на принудительные работы (меня из почетного списка исключили), изощрялись тайком принести в камеру сколько могут сигарет. Это была священная обязанность вышедшего за пределы колючей проволоки. На какие только уловки не пускались: прятали сигареты в волосы, в кепку, в носок, в туфлю, прикрепляли бинтом к ноге. Курительная тема обрастала легендами. Как горе переживалась потеря тайника с сигаретами. Неудачника заставляли по несколько раз пересказывать подробности, коллективно анализировали ошибку. А неудачи были запланированы: надзиратели пропустили через свои руки сотни "хитрецов" и знали все уловки. И когда хотели, изымали сигареты во время шмона. Однако на шмонавших милиционеров не обижались. Усердие сторожей понимали как стихийное бедствие.

На восьмой день в камере появился зэк со стажем: Витя, отсидевший двадцать один год в архангельских лагерях из сорока четырех прожитых. Без паспорта, со справкой об освобождении, его взяли на рынке в Шпаковке. За что - он не распространялся. Невысокий, каменно молчаливый, он, как изваяние Будды, мог часами неподвижно сидеть в одной позе, слегка покачиваясь и о чем-то разговаривая сам с собой. Губы его шевелились, и, как бы сокрушаясь об упущенной возможности, он изредка вскидывал руку: ах, сорвалось... Глядел он мельком, словно натыкаясь на предмет внимания, и тут же уводил свои глаза. Я несколько раз ловил на себе его изучающий, бегущий взгляд. Он сразу же был окружен особым вниманием, и первая миска чая подавалась ему.

Меня встретили в камере довольно дружелюбно. О Народном Фронте кое-что слышали и уважительно относились ко всем "фронтовикам" за то, что те открыто сопротивлялись "коммунякам". Впрочем, оценивали довольно трезво и ни в какой успех демократии не верили. Они принимали систему как богом данную, приспосабливались к ней и жили, обманывая ее.

В глаза бросалось полное безразличие к так называемой "большой политике". Ни осуждения, ни возмущения - калейдоскоп общественной жизни их просто не интересовал. Они жили своим отстраненным миром, словно обитатели другой планеты; вели свои разговоры, любили свое и о своем печалились. Я обратил внимание на внешнее сходство диалогов партийных функционеров и блатных. Первые при встречах оживленно обсуждают, кто где служил, откуда вышел, кем стал. И блатные тоже - где сидел, кого встретил, куда пошел. И общее, роднящее тех и других, безразличие к миру простых людей, которые называются народом.

Респектабельные люди сюда почти не попадают. А если кто и согрешит - всегда найдется, кто замнет историю. Самыми циничными людьми должны быть работники РОВД - они-то каждый день видят, что закон - растяжимый. При мне наряд привез почтенного рабочего с "Электроавтоматики". Назавтра же объявились ходоки из профкома: коллектив взял на поруки. У тюремной общественности свои развлечения. Одно из них - подтрунивать, издеваться над слабостями соседа. В отверженной среде очень быстро отсеиваются слабые, не способные дать отпор, над кем можно безбоязненно измываться. Впрочем, это имеет место в любом советском коллективе. Быт же заключенных дает тому массу поводов.

Болгарин Кирилл ввалился в нашу компанию как цветастый попугай в стайку серых воробьев.

Темноволосый, высокий, красивый, в новеньком с иголочки синем спортивном костюме он стоял посреди камеры, впихнутый сильной рукой, и не гармонировал с замызганными пиджачишками, дыркой на пятке носка, небритыми физиономиями.

С минуту он молча и растерянно озирался, переводя взгляд с параши на коленки развалившихся перед ним на полу джентльменов.

- А где будет моя постель?

Вспугнутой стайкой воробьев взмыл дружный и веселый хохот. Постель...

Ему дружелюбно предложили пару старых газет да вонючую, засаленную и плоскую, как блин, фуфайку - теперь я понял этот литературный штамп, - от которой разило столь острым душком, что никто не осмеливался подложить ее под себя.

Хотя Кирилл и не состоял в родственных отношениях с принцессой на горошине, болезненная гримаса исказила его лицо: выяснилось, что он нездоров. Накануне он, строитель по профессии, свалился с лесов на козлы и сильно ушиб ребра.

Он примостился около меня и всю ночь стонал. Он не мог сам подняться, и мы помогали ему встать на ноги. Я злился на него за то, что не дает спать, и ненавидел тех, кто засадил больного в каталажку. Не могли подождать две недели.

Врачи, кстати, осматривали Кирилла и признали его годным для пребывания в спецзаведении.

Мы ищем виновных в убожестве и несправедливости нашей жизни. Обвиняем тупоумных и жестоких вождей, коммунистических маньяков. Но ведь врачи, которые благословили на муки болгарина, - они ведь скорее всего даже не члены КПСС...

Тюремный дневник

17.05 (УТРО). Вчера в изолятор меня доставили больного: температура, тошнота, боли в области живота. Встретили меня дружелюбно.

- А, народнофронтовик…

Ужин. Я не мог есть несимпатичную на вид кашу. Обросший, бородатый Армен сказал:

- Не устраивай голодовку. Не поможет. Даже если умрешь, они будут делать свое, и ничего не добьешься.

Борьба не может быть бессмысленной. Мне многие говорят - слышал это и в изоляторе, - вы ничего не добьетесь. У нас такая система. Она 70 лет держится, и еще 70 лет простоит.

Я не обвиняю людей, которые это говорят. Но обидно за них. Ведь так думает большинство. Все понимают, что наш политический строй нелеп и античеловечен. Если бы все думающие так объединились, мы бы легко сбросили тех, кто во имя собственных интересов поддерживает и укрепляет основанную на насилии и лжи систему, более страшную и иезуитскую, чем низложенное в феврале 17 года самодержавие.

17.05 (день). Взял с собой в камеру кипу книг. Среди них Дж. Оруэлл "1984".

В КПЗ пошел новый тип заключенных: прячут не карты или деньги, а ручку и бумагу. Читаю Ленина "Две тактики социал-демократии" Интересно: Ленин в советской тюрьме.

Уинстон из "1984" "Ему пришло в голову, что самое характерное в нынешней жизни - не жестокость ее и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия. Оглянешься вокруг, и не увидишь ничего похожего ни на ложь, льющуюся с телеэкрана, ни на те идеалы, к которым стремится партия".

18.05. Где-то около 13-14 часов. Настойчивый зуммер - и никто не подходит к телефону. Сначала раздраженно короткие, а потом длительный гудок.

Где дежурный? Куда кто подевался? А вдруг никого нет? А мы - заперты. Может, власть сменилась, а мы не знаем. Но вскоре придет народ и высвободит нас.

А я как раз читаю "Февраль 1917 г." М. Шатрова. Пожалел, что не наел мяса на бедра. Скоро у меня синяки будут от лежания на досках.

Параша-выварка стоит в углу и потихоньку воняет. Окно заколочено, воздух в камере спертый. Над дверьми за решеткой лампочка, огражденная сеткой. По ней ползают мухи.

Нары - нечто вроде театральных подмостков, сантиметров на 40 высотой. В другом углу бачок с питьевой водой и миской.

19.05 (УТРО). Всеобщий разгром. Я пошел умываться, оставив под подушкой ручку. Вспомнил, вернулся – нет. У соседей разгромлен тайник с сигаретами. Всеобщее горе.

Окно заделано металлическим листом. В нем отверстия диаметром по два сантиметра. Кое-как снаружи сюда вваливаются клоки свежего воздуха. Сквозь отверстие на бетонном подоконнике солнечный кругляшок. По нему вечером приблизительно определяем время. Утром птичий гомон, воробьи.

19.05 (вечер). Партия превращает в сброд ту часть народа, которая не является партийной /политической/ по духу.

Унижает бессилие не только что-то сделать, изменить, но даже предпринять какие-то самые первые шаги, наметки. Прекрасные конспираторы, боровшиеся в подполье, большевики, взяв власть, пресекли все возможности для организации им оппозиции.

Сотрудники спецприемника даже не подозревают, что они участвуют в унижении людей. Утром всех по команде выгоняют из камеры оправляться и запирают туалет, в котором имеется только наружная ручка. Десять человек толпятся на пяти квадратных метрах. В туалете 2 посадочных местах. Из "Прав задержанных":

«Имеет право на спальное место».

Что это за спальное место? Полтора квадратных метра на окрашенных голубой краской нарах?

20.05 (утро). Мои прогулки на свежем воздухе. В сортире открытое зарешеченное окно, через которое виден бетонный забор с колючей проволокой поверх и внутренний дворик "заведения". Зеленая трава, волнуемая порывами ветра. Метрах в двадцати от окна - лес.

В окно рвется свежий ветер. Я стою, прижавшись лицом к решетке, пока мои коллеги "справляют нужду", и вдыхаю воздух свободы. Нет, просто свежий воздух.

20.05 (день). Уинстон "Я вовсе не воображаю, будто мы способны что-то изменить при нашей жизни. Но можно вообразить, что там и сям возникнут очаги сопротивления".

Дж.0руэлл: "В некотором смысле мировоззрение партии успешнее всего прививалось людям, не способным его понять". Никакой возможности свергнуть партию нет. Власть партии - навеки".

20.05 (вечер). Поражает в людях, попавших на нары, беззлобность, я бы даже сказал уважительность, предупредительность в рамках тех небольших возможностей, какие есть. Беззлобно подсмеиваются над недостатками друг друга. Терпимость.

Не забыть. Когда читал Оруэлла "О Брайтоне", там, где сказано, что партия всегда права. Вспомнился эпизод: Кучмаев - Никишин.

Однажды Кучмаев так передал мне содержание дискуссии с секретарем по идеологии крайкома КПСС И. Никишиным. Он пытался как-то обосновать правомочность самостоятельного курса редакции”.

- Что бы вы там ни доказывали, все это ерунда, - поставил точку Никишин, - крайком всегда прав, неужели вы этого не понимаете?

21.05 (вечер). Разговоры о якобы небуржуазности русского человека неверны. Он так же буржуазен, как француз, немец, англичанин. Но он это скрывает. Он буржуазен в поступках и желаниях. Но в социальных действиях привык более проявлять патриархальность, подчинение общей воле. Русский не коллективист, а анархист. Не имевший собственность, он отрицает ее не потому, что "превзошел", а из зависти. Неумения ею управлять. Он не дорос до мира правильных собственнических отношений, а его уже в социализм и коммунизм тянут.

22.05 (вечер). 8 человек в камере. Разговоры, прожекты, воспоминания. Пиво, вино, водка, ресторан, пропить, прожрать, спустить. Ни разу в планах не промелькнуло что-то сделать, изготовить, предпринять. Лучше бы уж кто-то мечтал спекульнуть, мильон заработать, чтобы нестись куда-то, хитрить, преодолевать. Только прожигание и пропользование дарованной ему жизни.

При этом нет посягательства на чужое, не агрессивное к другим отношение. Это странно.

Володя с завода автоприцепов. Из деревни Красногвардейского района. По-моему, не испорчен, работать умеет. Его жизнь, судя по рассказам, - вино, карты, девочки. Но это жизнь "нормального дворянина", брата Пушкина. При этом свои куражества он оплачивает собственным трудом. На культуру, книги, театр у него не остается сил. Дворянин читал книгу за счет вкалывавшего на него мужика.

Герцен: "Свобода лица - величайшее дело: на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа",

23.05. Ленин определял Россию между февралем и октябрем как самую демократическую в мире страну. В последние годы мы были одной из самых недемократичных. Что же сделали большевики? Политический регресс?

Да, октябрь 17-го года был нужен как встряска. И коммунистическую партию необходимо рассматривать как временное революционное правительство для вывода страны из войны, недопущения анархии. С этим могли справиться либо военно-монархическая диктатура, которая впоследствии дала бы меньше шансов на демократию, либо временная пролетарская диктатура.

Большевики должны были уйти в 22-25 годах. Ленин - оставался президентом. Возвращение части думающей, творческой интеллигенции. Нэп - фермерство. Частично - капитализм.

Наши требования:

1. Смешанная экономика.

2. Многопартийность.

3. Президентское правление.

4. Суд присяжных.

5. Приоритет признанных международным сообществом правовых норм.

6. Свобода печати, собраний, митингов, ассоциаций.

7. На местном уровне: губернатор с назначаемой им администрацией и контролирующие и утверждающие их Советы.

8. Профессиональный парламентаризм. Депутат не имеет права занимать административные должности.

9. Обжалование действий любых должностных лиц в суде.

10. Право Советов смещать любое административное лицо, включая вотум недоверия губернатору.

24.05 (утро). К бюрократии и ее численности. Почему она растет численно, несмотря на все принимаемые меры по сокращению управленческого аппарата? Общество без управления не может, иначе развал. Для поддержания некоего минимума самоорганизации нужен минимум составляющих управленческую систему агентов. Наша экономика - вследствие нашей собственности на средства производства - не самоуправляема. Следовательно, если оставить ее в покое и требовать от нее роста, должен количественно возрастать управленческий аппарат.

Рынок и деньги были созданы для преодоления некоего управленческого порога несколько тысяч лет назад. Мы умудрились, используя новейшие счетные возможности, вернуть наше общество к дохристианскому, бестоварному состоянию.

Скажем так: фараоны выжили бы, если бы у них были пулеметы.

Мы вооружили допотопную организацию экономики средствами вычисления, занесенные к нам будто бы из других, более поздних времен. Своеобразная машина времени.

Но наш опыт говорит о том, что общество не на своей, не на самодвижущейся основе не может гармонично развиваться. Человек - в массе своей - не будет вписываться в эволюционную линию. Он деградирует, топчется, отклоняется. Что мы и видим.

Каковы преимущества нашего социализма?

Возможность сконцентрировать людей и ресурсы в одном месте. Преимущество ли это глобальное или частичное? Скажем, у черепахи преимущество перед человеком - панцирь; у комара - способность сосать кровь. У крота - роющее рыло и т.д. Это не историческое, определяющее преимущество, а лишь одно из качеств, которое у других может быть хуже развито. Но его отсутствие может быть компенсировано суммой других признаков.

Главное отличие человека и общества - приспосабливаемость, способность к всестороннему развитию. Показал ли наш “социализм” в сравнении с капиталистическим обществом? Нет.

Односторонность, возведенная в крайность.

Например, у китайцев есть Великая стена, какой нет у других народов. Ну и что?

Кто дал большевикам право "строить социализм" от имени всего народа? Никто.

Социализм надо строить вместе, и не "предвиденный", а какой получится.

Декабристы остановились перед насилием, хотя шанс взять власть у них был. И они могли бы дать государству формы правления, более близкие духу народа. Большевики не остановились перед насилием, и в этом их историческое преступление.

Большевизм, кроме крови, ничего не принес человечеству. Но он бы много дал в качестве одной из ветвей левого видения мира, левого подхода к решению политических проблем.

Настаивать на своем в равной борьбе, но не навязывая свое.

Большевики фактически обманули ожидания России, они изменили себе. НЭП был попыткой поправить обман, но он был чужд большевизму.

Наше общество давало кое-какую возможность получить образование. Но и царизм позволял накопить знания, которые были обращены против него же.

Просвещенчество - не добродетель государства на случай самооправдания. Это - одна из форм активности людей, лишенных тоталитаризмом возможности действовать в практических сферах.

х х х

25.05. Большевизм победивший - как бонапартизм.

Замечания Ленина о том, что половина опасности раскола в партии /а следовательно, предполагаемых им катастрофических последствий для России/ зависит от взаимоотношений Троцкого и Сталина, свидетельствуют о самодержавном характере власти в Советской России. Судьба страны зависит от взаимоотношений нескольких личностей… В нормальной среднеразвитой демократической стране такое попросту невозможно. У социокультурной массы, наработанной народом и представленной в выборном представительном учреждении, столь велика инерция этико-политическая, что массы никакой личности не достает, чтобы существенно поколебать равновесие.

(А Гитлер? Во многом он - производное от действия внешних сил: СССР и 3апад).

Коммунистическая партия, став у власти и опираясь на методы насилия, превратилась в террористическую организацию. Почему стал возможным террор меньшей части населения над большей? А почему трое вооруженных бандитов могут захватить и удержать самолет с сотней и больше пассажиров?

То, что индустриализацию и коллективизацию удалось осуществить, не вызвав восстания, говорит не о правоте коммунистов, а о раздробленности противостоящих им сил.

Наполеон опирался на гвардию армейскую. Ленин опирался на гвардию подпольщиков. По сути, октябрьский переворот был преторианским переворотом, Это обстоятельство было скрыто демократическим ликованием всего народа, временной однонаправленностью ожиданий масс народа и большевистских лозунгов.

Большевики не хотели давать ни хлеба, ни земли, ни заводов, как таковых, никому. Они хотели создать принципиально новые отношения между людьми, отношения, придуманные утопистами и облаченные в более или менее научные формы социалистами, отчасти Марксом. Хотя, наверное, Маркс, вглядывавшийся в неизмеримые глубины первооснов человеческого бытия, едва ли повинен в этом более других.

Я тоже верил, что нужно создать принципиально новые отношения, строить нового бога.

Социализм может только вырастать из старого общества. Его нельзя не только декретировать /военный коммунизм/, но и построить по предварительному плану.

Пролетарий сегодня совсем не тот, каким он был вчера. Совершенно не та включенность человека в общий созидающий цивилизацию поток.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Этот лозунг устарел, надо:

Люди, берегите землю!

Ленин видел спасение от раскола в укреплении, увеличении ЦК. Он мыслил в рамках партии. Это фактологическая ошибка. Она восходит к фразе: "Дайте нам организацию революционеров, и мы перевернем Россию". Дали, и что в итоге?

Ленин также считал, что партия вообще должна своей деятельностью подменить классообразующий процесс. То, что не сделал крот истории, сделает исторический "фермент" - партия. Партия не как выразитель интересов слоев населения, а как сила, образующая эти интересы.

25.05. Открытие съезда народных депутатов СССР. И тут же обделались: опять голосуем поднятием рук. Какой позор! Тем более, что литовцы подали пример компьютерного голосования.

Дело государства - поддерживать порядок прежде всего, обеспечивать возможность для активности всех, для выявления самых разных укладов жизни и мировоззрений, установок, не ограничивающих прав других. Наше же государство знает, как жить всем и каждому, и навязывает это знание всеми доступными ему средствами.

25 мая, день открытия съезда. О. Адамович внес предложение на дни работы съезда приостановить действие закона о митингах, чтобы люди имели возможность высказать свое отношение к происходящему.

Горбачев возразил несколько раздраженно: мол, у нас возможностей выступать и собираться и без того предостаточно. Мне особенно интересно было это слышать, поскольку в этот момент я досиживал десятые сутки административного ареста, присуждение мне за попытку вести предвыборную агитацию 13 мая.