Гражданское право или коллективная ответственность?

В конце октября – начале ноября жители двух соседних северокавказских республик – Ингушетии и Северной Осетии – вспоминают трагические события 1992 года. Двадцать лет назад на территории России произошел первый этнополитический конфликт после распада Советского Союза.

Тогдашний конфликт, хотя и был непродолжительным (он продлился с 31 октября по 4 ноября), но отличался высокой интенсивностью взаимного насилия. Обе стороны не слишком церемонились в обращении с противником. По данным объединенной оперативно-следственной группы, занимавшейся расследованием этого противостояния, в ходе вооруженных столкновений пострадало более 8 тысяч человек, в том числе 583 погибли, а более 200 пропали без вести. Примерный материальный ущерб в ценах 1992 года был оценен в более чем 12 миллиардов рублей. Свыше 40 тыс. человек стали вынужденными переселенцами. Однако значение этого конфликта двадцатилетней давности вышло далеко за пределы двух республик Северного Кавказа. Осетино-ингушское противостояние показало неготовность федеральной власти к эффективному арбитражу. И в 1992 году, и впоследствии Москва скорее реагировала на возникавшие вызовы, а не пыталась выработать долгосрочную стратегию разрешения конфликта. Достаточно сказать, что в двух республиках (правда, с диаметрально противоположных позиций) была дана оценка этому трагическому событию. На федеральном же уровне внятной оценки с точки зрения общероссийских интересов не прозвучало. Несколько лет назад в разговоре с высокопоставленным чиновником правительства РФ автор этих строк задал вопрос о причинах такой "молчаливости". Ответ был выдержан в традиционной для бюрократа манере: "Не надо будоражить людей". Как будто бы отсутствие внятной стратегии и четкой позиции является эффективным способом успокоения.

Конечно, на сегодняшний день острота осетино-ингушского конфликта не столь велика. При этом стоит отметить, что, несмотря на всю напряженность в отношениях между соседями, даже страшная бесланская трагедия 2004 года не развернула стрелки часов на 1992 год. В феврале 2009 года парламент Ингушетии принял закон о местном самоуправлении, который определил муниципальные образования в составе республики. Пригородный район Северной Осетии, ставший двадцать лет назад яблоком раздора между двумя российскими субъектами, среди них обозначен не был. Тем самым юридически была устранена возможность для выдвижения территориальных требований к соседней республике. В декабре того же года руководители Ингушетии и Северной Осетии подписали совместный документ, в котором отказались от максималистских планок (ингушская сторона сняла претензии в отношении Пригородного района, а осетинская выразила готовность к возвращению вынужденных переселенцев – ингушей). В 2011 году впервые за все время с начала конфликта прошли футбольные матчи между командами из двух республик не на нейтральных полях. Было налажено и определенное взаимодействие по такой важной проблеме, как поиск лиц, пропавших без вести.

Однако, несмотря на имеющуюся позитивную динамику, конфликт нельзя считать полностью разрешенным. И весьма красноречиво по этому вопросу высказался руководитель Ингушетии Юнус-бек Евкуров в ходе своего интервью радиостанции "Эхо Москвы" в мае нынешнего года: "Я это подчеркивал и говорю, что пока жив хоть один ингуш на свете, он никогда не согласится, что эта земля другой республики, другого народа". И каким бы лояльным Кремлю нынешний ингушский лидер ни считался, и на какие бы уступки он ни шел, для жителей самой республики (и в особенности представителей гуманитарной интеллигенции) проблема Пригородного района до сих пор остается национальной травмой. Ведь этот район является для них тем же, чем Косово для большинства граждан Сербии.

И именно поэтому разрешение осетино-ингушского конфликта – это еще и тест на способность сегодняшней России покончить со сталинской национальной политикой, предусматривавшей приоритет коллективных прав и коллективной же ответственности над гражданским началом. Оговоримся сразу, под "сталинскими подходами" к национальной политике мы понимаем не только и не столько репрессивные методы ее исполнения (это, в конце концов, только инструмент). В первую очередь мы имеем в виду теоретическое видение, в соответствие с которым этническая группа понимается, как коллективная личность, наделенная коллективным сознанием, некоторыми имманентно ей присущими чертами, а также коллективной ответственностью. При таком подходе наказать виновных, идентифицирующих себя с той или иной группой, недостаточно. Наказывается весь этнос, и он же наделяется чертами "коллективного врага". Конечно, репрессии по отношению к той или иной этнической группе были изобретены не Сталиным, и использовались, как до него, так и одновременно с ним, включая и демократические государства (США против японцев, Чехословакия Бенеша против немцев).

Но в то же время нельзя не увидеть, что в случае с российской историей мы имеем дело не с американскими репрессиями и не с депортациями немцев, а со сталинской методологией национальной политики. В соответствие с положениями этой методологии государство мыслилось, как коммунальная квартира, населенная этносами, которым придавались черты юридического лица. Именно этот взгляд на национальное строительство (а не тайные операции ЦРУ или других спецслужб) заложил мину замедленного действия под фундамент советского государства. Он же весьма затруднил переход нового российского государства к современной национальной политике.

В случае с осетино-ингушским конфликтом начала 1990-х годов эта методология сработала, что называется под "демократическим прикрытием". Наспех принятый в 1991 году "Закон о реабилитации репрессированных народов" содержал в себе помимо общей демократической риторики глубоко антидемократический (и по духу сталинский) принцип о "территориальной реабилитации" (статьи 3,6,7). При таком подходе народ получал приоритетное право распоряжаться, кому на той или иной территории жить, кому играть первостепенную роль, а кому мучиться комплексами "исторической вины". Вместо интеграции республик, краев и областей новой России на гражданской основе этот закон провел конфликтные межи.

В разных вариациях сталинские подходы эксплуатировали в течение двух десятков лет и осетинские, и ингушские интеллектуалы. Первые пытались исторически оправдать жестокость советского государства по отношению к ингушам (их действия начала 1990-х включались в широкий исторический контекст, противопоставлялись дружественным России осетинам). Как следствие – разного рода популистские политические заявления о "невозможности" и "нежелательности" совместного проживания двух народов, якобы исторически враждебных друг другу. Вторые же с упорством достойным лучшего применения стремились к возвращению "своего" Пригородного района (в радикальном варианте еще и части Владикавказа), полностью игнорируя тот факт, что спорная территория не принадлежит одним лишь ингушам, и что право на нее имеют также осетины. В "картинке мира" ингушских интеллектуалов происходила односторонняя виктимизация "своих". Между тем, жертвами сталинской репрессивной политики в 1944 году стали не только ингуши, выселенные из Пригородного района, но и осетины, которых туда заселяли также без их согласия. Как бы то ни было, покойный генералиссимус мог радоваться. Две кавказские республики делили землю, побивая друг друга столь близкими его сердцу принципами коллективной ответственности, не пытаясь найти взаимоприемлемый уровень соседства.

Между тем, хотелось бы заметить, что модернизация страны без формирования новой национальной политики, ориентированной на гражданство и политическую идентичность вместо "пятого пункта" и "голоса крови" невозможно. Нельзя сделать современной страну, не меняя идентичности ее граждан, ограничиваясь лишь экономическими преобразованиями. Для России разрешение осетино-ингушского противоборства тем более важно, потому что в данной ситуации по разные стороны конфликта оказались граждане одного государства, права и свободы которых должны быть ему одинаково дороги и важны. В этой связи Москва могла бы четко и жестко обозначить свои приоритеты на осетино-ингушском направлении. Во-первых, заявить о том, что новые административно – территориальные пертурбации на Кавказе (как и в России в целом) ни к чему кроме конфликтов привести не могут. Это важно, кстати, и применительно к обозначившемуся недавно спору об административных границах между Чечней и Ингушетией. Однако при этом федеральная власть должна гарантировать права ингушей в Северной Осетии. Ингушское население этой республики не должно чувствовать никакой дискриминации. Граждане РФ не могут быть гражданами второго сорта на какой-либо отдельной территории. Только почувствовав себя полноценными гражданами России, ингуши смогут преодолеть последствия своей национальной травмы, поскольку их административная принадлежность в случае преодоления последствий конфликта не будет в этом случае иметь никакого принципиального значения.

Но, самое главное, федеральной власти не нужно бояться тратить материальные средства и управленческую энергию на "осетино-ингушский диалог". Не только на бюрократическом, но и на общественном уровне. Никто за Россию этого не сделает. Сегодня на Северном Кавказе как никогда нужно понимание того, что и осетины, и ингуши – граждане одной страны, и для них (равно как и для других этнических сообществ региона) российское гражданство должно быть приоритетным. Если "огражданивание" осетинской и ингушской элит не будет произведено, эти две республики и Кавказ в целом будут проживать в условиях политической и социально-культурной сегрегации. И тогда трудно будет говорить о состоявшемся российском государстве.