Якорь из будущего - почему нельзя забывать об августе 1991-го

На модерации Отложенный

События августа 1991 года довольно быстро стали тем эпизодом в истории России, о котором стало как бы неприлично вспоминать. И уж тем более называть августовским путчем — выражение, которое накрепко стало маркером для совсем уж радикальных либералов.

Помню, где-то году в 1994-м в одном государственном учреждении в Москве, когда после разговора на повышенных тонах мне стали жаловаться на трудную судьбу госслужащего, я в сердцах ответил: «Думать надо было 18 августа». Присутствующие, в основном женщины средних лет, разом стали убеждать меня, что они ни на какие демонстрации не ходили «и вообще...». В этом месте дамы многозначительно замолчали. С чем-то подобным, думаю, сталкивались многие. Это была отнюдь не запоздалая поддержка ГКЧП (хотя «гэкачеписты», не решившиеся в 1991 году «на кровь», после побоища октября 1993 года у многих вызывали уважение), а ощущение, что «как-то неудобно получилось...», понимание некоей неправоты, но неправоты непонятно в чем.

События 18–21 августа 1991 года стали неким «неудобным» эпизодом для большинства населения страны. И чем больше либералы стремились обществу про эти даты напоминать, тем больше общество пыталось эти даты забыть. А чем иным можно объяснить, что 50% (!) опрошенных недавно «Левада-Центром» россиян не знают про эти события либо путают, с чем они были связаны? Россияне не «не помнят» про август 1991 года. Все мы помним. Мы просто хотим про август 1991 года забыть.

Таково уж свойство человеческой психики.

Но вспоминать есть о чем. Ибо многое в тех становящихся былинными временах актуально в некоторой степени и сейчас. И главное, о чем стоит говорить, — об отношениях власти и общества. Именно они — а не классическая политика или экономика — находились в центре событий в августе 1991-го.

Можно рассуждать о социальной психологии в кризисные моменты российской истории, о, если хотите, эстетической стороне процессов. И это тоже будет важно: в конечном счете «гэкачеписты» проиграли условным «демократам», сперва на уровне языка, словоформ, общественной психологии и только потом — в политике и операционной деятельности. «Гэкачепистов» никто не слышал и даже не слушал. Они даже внешне выглядели как-то совсем по-иному или нам просто так казалось.

Можно вспомнить и то, как была проиграна «консерваторами-коммунистами» работа с гражданским обществом. Советская элита, замкнувшаяся в своих бюрократических маневрах (с конца 1989 года общество и партийная элита сосуществовали перпендикулярно), об обществе вспомнила тогда, когда уже было поздно. И посему, выслушав вполне внятное и разумное «Обращение ГКЧП к советскому народу», общество лишь угрюмо пожало плечами. А «гэкачеписты» даже не поняли, что произошло: судя по воспоминаниям участников, они продолжали заниматься обычной бюрократической деятельностью — писали записки, которые никто не читал, отдавали указания, которые никто не выполнял, и проводили заседания. Было впечатление, что члены Политбюро ЦК КПСС, решившиеся на государственный переворот, никогда не читали ни Ленина, ни Сталина, много — и, подчеркнем, умно — писавших, как надо брать власть.

Но это было лишь отражением более важной тенденции: убаюкивая себя любимой фразой того времени «всё под контролем» и уповая на стабильность бюрократии, «коммунисты-консерваторы» прежде всего проиграли борьбу за образ будущего.

Ведь в конечном счете любой политический кризис — это кризис доверия именно к образу будущего. Остальное, в том числе и идеологическая окраска, — вторично.

Но столкновение «консерваторов-коммунистов» и «демократов-прогрессистов» не было, увы, борьбой «мира вчерашнего» и «мира завтрашнего». Это было столкновением «позавчерашнего» и «вчерашнего» миров. И те, и другие участники драмы 1990-х годов представляли уходящую натуру.

«Гэкачеписты-коммунисты» это как минимум для себя хоть как-то осознавали, хотя вызывают некоторую оторопь размышления над тем, что бы они стали «строить» (и смогли бы они хоть что-то начать строить), если бы у них, образно говоря, «получилось» в августе 1991 года.

Но вот «демократы-прогрессисты» искренне считали, что они будут строить «мир светлого завтра», хотя их представления о мировом капитализме и «грядущем завтра» были как минимум неполны. России — именно России, а не всему СССР, что важно, — был предложен тот капитализм, который уже начинал демонтироваться в большей части мира. И это, не говоря уже о том трагическом обстоятельстве, что «прогрессисты» своей страны не знали и даже не пытались ее узнать.

Вообще степень политической безответственности в августе 1991 года у всех общественных сил была уникальной. И, наверное, если говорить о наших достижениях за эти четверть века, то стоит назвать именно преодоление этой безответственности у большинства тех, кто решил заниматься общественной деятельностью.

Наверное, в этом и заключается ответ на вопрос, почему из того «бурления» конца 1980-х — начала 1990-х, которое продолжалось минимум до августовского же кризиса 1998 года, несмотря на колоссальный общественный потенциал, не выросло ничего в части гражданского общества. Если сейчас начать называть те политические организации, которые тогда гремели на политической сцене, то, думаю, среагируют только отдельные политологи с хорошей памятью.

Вероятно, именно в провалившейся попытке строить капитализм вчерашнего дня и лежит причина того, что для развития страны 1990-е оказались в целом  потерянными, а российское общество стремится события августа 1991 года ментально «обнулить», ошибочно считая именно их той точкой, откуда началось движение «в никуда».

Но забывать об августе 1991 года нельзя. Ибо главная задача российской политической элиты на сегодняшнем очевидном перепутье: попытаться нащупать приемлемый для себя и для страны образ «завтра», который и должен стать тем якорем, который будет удерживать общество от провалов в духе начала 1990-х.

Ведь события августа 1991 года были не просто эпизодом борьбы кланов внутри советской элиты, как полагает большая доля российского общества, а стали частью того явления, которое президент Владимир Путин справедливо назвал «величайшей геополитической катастрофой». Затронувшей, в отличие от августовского путча, каждого в нашей стране.