Жизнь ветерана

Родина все ему простила – и три ранения, и концлагерь, и 22 года работы на шахте. Теперь вот, ко Дню Победы, даже гражданство должны дать.

А что жизнь дедка? Жизнь дедка, можно сказать, почти удалась. На фронте был — живой остался, ранило, правда. Последняя рана совсем затянулась только через тринадцать лет после войны. Ну да ведь это не важно, важно — живой, а другой и без раны — да мертвый, бывало и так. В плен попал — опять живой остался, и даже потом не посадили, после плена-то. Сказали, Родина, мол, прощает тебя, Егор Семенов, крестьянский сын, что ты не застрелился смертью храбрых, а выбрал еще пожить и три года по лагерям канителился, да на бауэров немецких работал и брюкву одну с гнилой картошкой почти все время жрал, да крови из тебя в шталаге (лагерь для военнопленных — нем.) каждый день почти стакан выкачивали, чтобы вливать в солдат Третьего рейха, воюющих на Востоке, а ты отдавал эту кровь врагам, не сопротивляясь, — так вот, прощает тебя за все это добродушная твоя Родина. Иди, Егор Семенов, работай, продолжай социализм строить.

Освободили дедка англичане, и даже дали ему старую английскую форму и ботинки, а то он совсем в обносках был. Ботинки дедок потом продал на барахолке в Новокузнецке, у них к тому времени подметки уже почти отвалились.

Прямо перед освобождением жил дедок у хозяина на ферме под Гамбургом, занимался крестьянским трудом, мешки всякие таскал да за коровами следил. На ферме дедок даже немножко наедаться стал, а то в лагере-то он уже совсем почти дошел, в лагере брюкву и ту не давали, только муку с водой. Французы с бельгийцами, правда, посылки получали, так иногда и русских подкармливали. Дедок в карьере работал, но сил не хватало даже лопату поднять, как старики, немощные они были, из карьера наверх, только держась друг за дружку, выбирались, хотя дедку тогда едва-едва за двадцать годков перевалило.

На ферме же хозяева люди вроде неплохие оказались, даже предлагали навсегда остаться, но дедок так ответил:

— Я вот сейчас останусь, а потом Родину потеряю.

Нравы-то ведь тогда были не то что теперь.

По-настоящему воевал дедок недолго, всего с полмесяца, с 22 июня до 4 июля, стрелком он был в 230-м стрелковом полку на Белорусском фронте. За эти четырнадцать дней дедок и получил три своих ранения — сквозное навылет в грудь, потом в руку и ногу — из-за ноги-то он в плен угодил, тикать не мог, а в лесу уже немецкие разведчики были, ну и пришлось ему «хенде хох!» делать. Еще дедок получил отличную солдатскую медаль «За боевые заслуги». Медаль эта давалась лицам, «которые в борьбе с врагами советского государства своими умелыми, инициативными и смелыми действиями, сопряженными с риском для их жизни, содействовали успеху боевых действий на фронте». Медаль нашла дедка только в 1958 году.

Вот так.

Когда англичане всех, кто вокруг Гамбурга был, освободили, оказалось, что там много всякого пленного народа со всей Европы. Французы-то своих к себе во Францию сразу же на самолетах вывезли, ну а наших — и дедка в том числе — наших наши построили в колонны (до Советского Союза-то ведь далеко на самолете), и они обратно пол-Европы пешком прошагали до самой границы. Почти до тех самых мест, где дедок войну начинал. Только уже как победители шагали. То есть не вразброд, а ровными шеренгами, а впереди — Сталин Иосиф Виссарионович. Ну не лично, конечно, а огромный портрет, приколоченный к носилкам. И несли Сталина Иосифа Виссарионовича четыре человека сразу. И дедок нес, когда очередь его приходила, и месил дымящуюся и чуть живую Европу своими английскими ботинками. И так, меняясь, возвращавшиеся из застенков и плена пронесли приколоченный портрет все полторы тысячи километров. А перед ними на бричке ехала полевая кухня, чтобы достало у них сил на Родину пешком вернуться и Сталина на носилках доволочь…

— Дедо-о-к, — спрашиваю я, — а тебе война когда-нибудь снится?

— Снится, наверное, — отвечает дедок. — Иногда просыпаюсь и такое чувство, будто убивал кого-то во сне, а то знаю, что проснулся от страха, а вот что именно было — не могу понять. Наверное, война. Или лагерь. Когда на расстрел водили.

На расстрел дедка водили два раза. Верней, один раз водили, а второй — просто немец старый к дедковой груди наганчик приставил, бормотал-бормотал по-своему долго, а дедок стоял и слушал, что еще ему оставалось делать-то? Но немец не выстрелил. Вот когда водили — было пострашней. Поставили их всех в ряд по краю карьера, автоматчики с собаками сзади, ну ясно дело, конец пришел. Да только постояли они так минут пятнадцать, тут прибегает какой-то, поорал чего-то, и всех увели обратно. И больше дедка уже за всю жизнь ни разу не расстреливали. Опять повезло.

Продолжать строить социализм да Родине служить послали беспаспортного дедка в Кемеровскую область, на шахту в Таштагольский рудник, даже не дав заехать к родителям в Башкирию… Родина, хоть и сказала, что простила его, но все-таки предпочитала за дедком приглядывать — ну, конечно, не с охраной и вышками, а просто попридержала таких, как он, на шахте, вдали от людей.

И отработал дедок двадцать два года взрывником. И опять живой остался. Паспорт, конечно, через несколько лет получил, женщину хорошую встретил, с дочкой маленькой — тут опять дедку вроде как повезло, своих-то детей после плена Бог уже ему не дал. Ну, а потом уже и на пенсию вышел. И жена тоже вышла.

И вот тут-то вся канитель и началась, потому что решила дедкова жена, что все, хватит жить в холодной Сибири, а надо куда потеплей перебираться, чтобы садик-огородик свой, яблочки да вишни, и зеленая травка у дома чтобы появлялась в начале весны, и чтобы мальвы цвели выше штакетника, в человеческий рост.

Ну они и переехали на Украину, верней, в Украинскую Советскую Социалистическую Республику, потому что было это в самые застойные годы, а если точно — в 1980-м.

А в 93-м жена дедка умерла. И дедок решил обратно в Сибирь податься, в Анжеро-Судженск — там как-никак родственники жены жили, а сестра жены вроде бы даже на дедка виды какие-то имела — пенсия у дедка была хорошая, во взрывниках заработанная, он не пил, не курил и характером был покладистый, не забияка какой-нибудь.

Вернувшись, дедок перво-наперво получил российское гражданство, как по тогда действовавшему закону называлось — «в результате восстановления». И стал бы, может, жить-поживать в Анжеро-Судженске, да с жильем-то именно и не заладилось, отказался племянник его прописывать, да и все тут. Племянник был самый настоящий бандит, отсидевший по какой-то серьезной статье, и дедок сразу уразумел, что лучше не настаивать, тем более что настаивать он в силу своего характера и не умел.

Ну дедок покрутился-покрутился туда-сюда, да и поехал обратно на Украину в свой Иванков — это недалеко от чернобыльской зоны маленький такой городишко. Вернее, райцентр. Там у дедка оставался дом. В доме жила дедкoва приемная дочка с внучкой, это потом уже они на дедка вовсе наплевали, уехали в Петербург да с ним никогда больше не общаются. Ну да не про них рассказ, а про дедка.

В общем, стал дедок опять на Украине жить, уже российским гражданином. И раз он на что-то напоролся — то ли пенсию вовремя не получить, то ли дом не продать, то ли еще что, — и два, а тут кто-то и говорит, дедок, дак ты возьми украинское гражданство, легче тебе будет жить-то здесь. Не то что на Украине прямо уж невозможно иностранцу жить — возможно, и ничуть не хуже, чем в России, но человек простой, законов не очень знающий, обладает обычно какой-то слепой доверчивостью — скажет ему где-то кто-то что-то, он и верит. А то, что можно жить и без гражданства и иметь почти те же права и свободы, просто, допустим, оформив вид на жительство, это дедку никто как-то не подсказал. И дедок написал в российском консульстве отказ от российского гражданства и как-то довольно быстро и без затей получил украинское.

В Иванкове, вскоре после возвращения из России, произошла у дедка, может, самая главная человеческая встреча в жизни. Он познакомился с хрупкой старушкой с фиалковыми глазами. Познакомился — и больше уже не расстался. Старушка с войной тоже была накрепко связана: она была дочкой связной из партизанского отряда. Потом старушку угнали в Германию, там она в Трире на заводе работала, и номер у нее на спине был, а потом стала она учительницей немецкого языка. Старушка сейчас про дедка мне говорит так:

— Вика, Егорушка такой простой и сердечный человек, такой внимательный и деликатный. Все за меня делает, если я болею, так заботится обо мне. Он мое спасение, и я его обожаю.

Вот так вот и говорит: он мое спасение, и я его обожаю!

Фиалковым глазам — восемьдесят шесть, Егорушке — восемьдесят восемь…

В общем, решают дедок и старушка продать домик в Иванкове и вместе поселиться у старушки в ее маленькой квартире в Киеве, чтобы уже жизнь до конца пройти рядом. Да старушка не учла, что квартиру она завещала племяннику. Племянник с глазу на глаз дедку и сказал: на квартиру, мол, заришься, так ничего не получишь, никакой прописки тебе не будет и вали-ка ты, дед, отсюда на хрен. Старушка даже и подумать не могла, что дела так могут повернуться, она квартиру все своей по привычке считала.

А дедок крепко обиделся, и тут такая тоска по Родине его одолела — мочи не стало, как потянуло в Россию.

Близких-то родственников у него уже никого не было, приемная дочка не в счет, а у старушки была еще родня в Суземке, первой российской станции как с Украины ехать, вот они и решили, что дедок поедет в Суземку, а она будет к нему все время приезжать.

Дедок и старушка встречали меня на вокзале в Суземке прямо рядом со стелой с надписью «Россия».

— О, я так боялась, что не увижу вас, мой поезд обратно через полчаса, — сказала старушка. — Мне очень уж знать хотелось, кто приедет Егорушке-то помогать. Ну вот, теперь успокоилась, вроде по виду вы — женщина приличная. А Егорушка-то исключительный человек. Да вы сами увидите.
В Суземке жизнь дедка пошла вполне нормально, домик небольшой с огородом он купил, кошек завел — Машу да Люську, собаку Барса, пенсию свою стал получать, на шахтах заработанную, и даже соцработника к дедку прикрепили.

Одна только оставалась у дедка забота.

Приехав в Суземку, дедок уже буквально на следующий день пошел в ФМС выяснять по поводу гражданства. Встретили его любезно, да только сказали:

— Вы теперь, Егор Лаврентьич, должны получить разрешение на временное пребывание, потом вид на жительство оформить, ну а потом уже гражданство — в общем порядке, как все. Лет пять это всего и займет.

А дедок так глазами захлопал, зашелся от обиды и говорит:

— Да ничего я не должен, я ветеран войны…

Да только кто его слушать будет, дедка-то? Статья в Законе о гражданстве про ветеранов есть, и статья очень уважительная, отличная, честно скажу, статья. По ней ветераны войны принимаются в наше гражданство в упрощенном порядке, безо всяких там долгих предварительных проживаний в России, без деклараций о доходах, и даже знание русского языка для тех, кто спасал страну от фашизма, необязательно.

Хорошо ли эта статья закона работает — сказать не могу, в любом случае к дедку она больше никакого отношения не имеет, потому как дедок теперь для государства — «иностранный гражданин, ранее имевший гражданство Российской Федерации», и единственную поблажку, которую такие иностранные граждане имеют, — это сокращение обязательного срока пребывания на территории России (смотри, кто не верит, статью 15 Федерального закона от 31 мая 2002 года №62-ФЗ «О гражданстве РФ»).

Про таких граждан ФМС объясняет примерно так: «Не надо забывать, что гражданство — это устойчивая правовая связь гражданина с государством, и эта связь может длиться столько, сколько пожелает сам гражданин. Однако такой выбор не дает гражданину право изменять свое гражданство в угоду его прихоти или меркантильным соображениям».

То есть вроде как бы не было ни армии, ни плена, ни ранений, ни выкачанной в лагере крови, ни двадцати двух лет в шахте — ничего не было. То есть жизни, отданной стране, тоже вовсе не было, а были только прихоть и меркантильные соображения иностранного гражданина, которым дедок и числился-то всего пару лет.

И стал дедок ждать. И год, и второй проходит, а конца края не видать. Дедок, хоть и крепкий уродился, а стал побаливать и о вечности все больше задумываться. Тут старушка уговорила дедка написать письмо племяннику в Башкирию про то, как живет он в Суземке, ждет гражданства, боится из-за этого куда-то трогаться, а так-то бы хотел уехать на родину, поближе к родительским могилам, да там уже и помереть спокойно.

Племянник откликнулся, приехал в гости. У них-то в семье с войной вообще отношения необыкновенные, длилась война для них ровно полвека. Там ведь вот как получилось: на фронт пошел Петр, муж дедковой сестры Пелагеи, да и пропал без вести в 42-м году. Как и где его только не искали, по каким только архивам не лазали — все бесполезно, пропал, и сведений нет. Из-за этого «пропал без вести» племянник не смог стать военным, как хотел, — не взяли его в училище, вроде как пятно на биографии, так в те годы считали. Любую неясность всегда против человека истолковывали.

… А в 91-м году в Себеже под Псковом котлован для нового дома стали рыть, а там — кости. Оказалось — останки четырех советских солдат, у двоих медальоны на шее были, и вложенные в них полуистлевшие бумажки удалось прочитать. «Максимов Петр» значилось на одной. Так и выяснилось, что дед Петр погиб, пал смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками и перед Родиной ни в чем не виноват.

Только военным его сыну уже поздно было становиться.

А вдова Петра, дедкова сестра Пелагея, дожившая до правды, горько так сказала:

— Петю нашли, и надежды больше нет. Так-то я каждое утро у окошка в избе садилась, молитву читала да за околицу глядела, все ждала, что он появится. Он высокий был, под два метра, издали его б видать было…

Ну, в общем, порешили они так: как дедок гражданство получит, так сразу дом продаст, к племяннику в Башкирию переедет, поближе к отца с матерью могилам. А потом племянник уже и самого дедка к ним в землю опустит, и к дедку будет приходить пару раз в год. Очень важно дедку знать, что кто-то приходить будет. А старушка будет приезжать на долгую побывку. И дедок к ней будет ездить — старушка уже со своим племянником договорилась, что не будет он дедка трогать, если просто в гости.

Ну вот, в конце июня будет семь лет, как переехал дедок в Суземку, купил дом и начал поход за возвращение гражданства. Соседки, что приходят за ним ухаживать, когда старушки нет, говорят:

— На что оно тебе, гражданство-то это, все ведь у тебя и так есть?

Не понимают они, что может быть просто обидно.

Сейчас дедок, можно сказать, почти на финишной прямой: документы его ушли в Москву еще прошлым летом. Москва же имеет право держать их целый год…

В феврале в жизни дедка появилась женщина, которая его в глаза никогда не видела и, наверное, не увидит, как и он ее.

Женщина эта — начальник отдела по вопросам гражданства УФМС по Брянской области подполковник Валентина Викторовна Вишнякова, внучка брянских и смоленских партизан, в далеком гражданском прошлом — проектировщица цирков с прозрачным куполом.

В телефонном разговоре Вишнякова показалась мне типичным милицейским служакой, а я ей, скорее всего, — вынюхивающим неизвестно что столичным зловредным журналистом, но мы все-таки договорились встретиться.

— Может, где-нибудь в кафе? — спросила я.

— Нет, — отрезала она. — Только в управлении. И с разрешения пресс-службы.

Пресс-служба не возражала.

Мы проговорили два часа, и я чуть не опоздала на поезд.

— Простите, — сказала она мне на прощанье. — Я сначала неправильно про Вас подумала.

— А я — про Вас.

Правильно про нее подумать, скорее всего, я и не могла, потому что Вишнякова — явление отдельное, может, и не чрезвычайное, но отдельное, начиная от идеальной совершенно не милицейской игольчатой стрижки а-ля ежик («Чернобуристо получается, правда?» — говорит она) и ярко-бирюзового намотанного вокруг шеи шарфа и заканчивая такими, например, ее словами:

— У каждого есть свой стаканчик жизни — наполняй его, и только от меня зависит, на плохое или хорошее я направлю данную мне энергию. Кто бы к нам ни пришел, моя первая мысль сразу: чем и как мы можем помочь? Всегда возникает обратное чувство к людям, Я совсем не умею быть равнодушной, я даже какую-то общность с врачами в этом вижу и ужасно радуюсь, когда находится путь к выздоровлению…

Каждый день Вишнякова ездит на работу мимо кладбища, на котором покоятся ее родители, папа уже давно, а маму она похоронила в октябре.

— Я после смерти родителей очень на многие вещи иначе смотрю, — говорит она. — Хрупкость мира ощущаю по-другому, да и собственную хрупкость тоже… Девятое мая — для меня лучший на свете праздник, всегда такой коктейль чувств в этот день, я в полном смятении бываю и реву с раннего утра, мне кажется, что я была там, на этой жуткой войне, и что она вошла в меня, пронзила — и осталась навсегда.

…А про Егора Лаврентьевича — из Суземки обратились что-то уточнить и сказали, что болеет он сильно…

(Я-то знаю, что в Суземской ФМС про болезнь дедка узнали от Фиалки, которая добрела до них через студеную зиму и обледеневшую бесконечную вокзальную лестницу в страхе за дедка и в надежде как-то ему помочь.

- Ну что же они Егорушку так долго держат-то! Нельзя ведь его столько держать, старый уж он больно… - всплескивалась Фиалка.)

— Я посмотрела: по документам формальный срок исполнения — 28 мая, не успеть, значит, до Дня Победы… трубку сняла, позвонила в ФМС в Москву. Там говорят: ну что мы, не люди, что ли? Тем более шестьдесят пять лет…

Я-то представляю, КАК она позвонила, КАК говорила срывающимся своим голосом, чуть не плача, КАК объясняла Москве про дедка.

До чего же замечательно устраивается в конце концов жизнь! Подполковник Вишнякова еще не подала рапорт об отставке, который она все мечтала подать, и позвонила в Москву, Фиалка, несмотря на мороз, добралась до ФМС, племянник в Башкирии комнату для дедка отдельную в доме приготовил, ждет его. И как необыкновенно удачно, что Победе — шестьдесят пять, а не шестьдесят три или шестьдесят семь.

Из Москвы ей перезвонили через пятнадцать минут, документы дедка были уже на какой-то последней проверке, ее еще чуть-чуть убыстрили, и дело Семенова Егора Лаврентьевича оказалось наконец-то в Комиссии по вопросам гражданства. Ближайшая состоится 13 апреля.

Кажется, День Победы дедок все-таки встретит гражданином России.

«Только бы дожил, — думаю я. — Только бы дожил. Только бы...»

На самом деле я подумала еще вот что: если бы мы были совсем нормальными двумя странами, если бы наши законы писались в пользу людей, а не им в укор, то жил бы дедок припеваючи, где хотел, гражданином той страны, которой хотел, платил бы налоги, получал бы пенсию, в общем, катался бы как сыр в масле, как какой-нибудь француз в Англии или немец в Испании.

Правда, тогда он бы ни за что не узнал, сколько хороших людей живет вокруг.