Опустела без тебя Земля

 

Плисецкая была гением.

О многих ли еще современниках я мог бы сказать так просто, не задумываясь? Да, нет – совсем не о многих. Если вообще о ком-то. С творчеством талантливых людей, даже очень талантливых мне приходилось соприкасаться. С творчеством других гениев-современников соприкасаться лично? Может быть – и нет.

Что такое гений? Гений – это человек, способный подниматься к вершинам человеческого духа, к самым тонким из доступных человеку пластам Реальности. И подниматься Туда не раз (что тоже, конечно, дано лишь редчайшим счастливцам), а – постоянно. Конечно, не жить там – это человеку не дано по нашей природе, но быть там завсегдатаем, "своим человеком". В самом буквальном смысле слова.

Это был не просто душой исполненный полет. Это был исполненный душой высочайший полет. "Лебединное", "Кармен", "Каренина", "Болеро"... Что не видели – посмотрите, сейчас это просто. И если самые высокие уже настроенные струны вашей души позволят, вы поймете, о чем я.

Именно поэтому так остро переживается ее уход. Почти 90 – возраст не юный. И она почти не участвовала  общественной жизни. Но без нее стало пусто. Мы остались одни. Без нее. Нас бросили. А мы и без того одиноки. Во всяком случае, нам нередко так кажется...

Но и своим уходом Плисецкая дарит нам ту же возможность, которую постоянно дарила всем своим творчеством – возможность задуматься об очень важном. В данном случае – о нашем отношении к талантам и о нашей безумной расточительности.

Нельзя сказать, что жизнь Майи Михайловны в СССР сложилась неудачно. Каждый спектакль кончался овацией, из которых на моей памяти самая долгая продолжалась 45 минут. Руки уже болели хлопать, крики "Браво!" становились всё более сиплыми, сцена была вся засыпана цветами (а это было в мартовской Москве). Но уйти было невозможно. Уйти значило оборвать ниточку, протянувшуюся к чему-то, нет – к Чему-то, прекрасному невыразимо, до слёз, до мурашек по коже...

Да, всё это было. Но было и другое. В любом театре, кроме грациозно скользящего Белого Лебедя всегда бултыхается, то и дело переворачиваясь красными лапками кверху в попытках ухватить со дна нерасторопную рыбешку, и лебедь черный. Ревность и зависть растут в театре как и в любом творческом коллективе. И плодоносят интригами и сплетнями, стараясь зачернить или хотя бы сделать сияние великих менее ослепительным, менее болезненным для подслеповатых глаз. Да, и в самом деле – разве это просто признать свою малость по сравнению с не-своим величием. Малость ведь она – на то и малость, чтобы не быть способной на такое. Способность умалиться перед великим – способность души зрелой, высокой.

Всё это выпало и на долю Плисецкой – завистники сделали немало, чтобы затемнить ее ауру.

Чего они добились? Прежде всего – обокрали тех, кто позволил себе верить сплетникам.

Судьбы русских гениев вообще неблагополучны. Трудно вспомнить хоть одну удачную. Пушкин, Толстой, Булгаков, Пастернак... Вокруг каждого нашего Моцарта кружится хоровод Сальери, распевающих гимн клевете. И только уход  гения заставляет ничтожества смолкнуть.

Кого мы так обкрадываем? Да, опять-таки – только себя. В случае с Плисецкой это проявилось особенно ярко. Конец СССР совпал с концом ее артистической карьеры. Ей было 65. Для художника с ее творческим потенциалом – далеко не старость. Оставалось еще 24 года жизни. Сколько за это время можно было сделать! От скольких бед уберечь нас!

Что должно было сделать общество, радеющее  о своей культуре? На коленях умолять ее принять на себя руководство, как минимум, Большим Театром. А может – и всей нашей культурной отраслью. В роли художественного наставника. Со штатом административных помощников, обеспечивающих ей возможность делать то, что кроме нее никто делать не могт – делать высокое искусство и учить высокому искусству. С неограниченными, диктаторскими полномочиями. Потому что в диалоге гения с бездарностью нет и не должно быть места плюрализму. Один должен говорить. А второй – только молчать и слушать. И стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества.

Но какой же Шариков откажется от плюрализма! Какой согласится признать себя Шариковым? Не согласен я – и всё тут. С обоими.

Что-то похожее и произошло в Большом, освобожденном от гнета советского минкульта и цекашного отдела культуры. Театр с облегчением обнаружил, что гений его покинул (покинула). И спокойно заскользил по наклонной плоскости. Туда, где о великом уже не помнят и где посредственное называют прекрасным, а приличное – великим.

Кого мы наказали? Плисецкую? Да, нет же, конечно – себя.

А кого наказали, отказавшись от эксплуатации гения Перельмана? Да опять-таки – только себя. Перельман и без членства в Академии Наук Перельман. А вот Академия Наук без Перельмана – клуб успешных карьеристов от науки. (Справедливости ради нужно заметить, что это началось не сегодня: ни Лобачевский, ни Менделеев не были членами Академии Наук, в отличие от князя Дундука; про советских я уж не говорю.)    

Мы живем, разбрасываясь золотом. И наровя при случае втоптать его в грязь. Но грязь к золоту не пристает. А вот сами мы становимся всё беднее.

А Золото? А Золото сверкает в веках. И новые шариковы очень любят им гордиться. Да, и в самом деле – а чем еще им еще гордиться?