Кто расстреливал польских военнопленных в 1940 году

Тайный круг

Кто расстреливал польских военнопленных в 1940 году, ровно 75 лет назад


В двухэтажном деревянном доме во Владимире незаметной жизнью тихого пенсионера жил Дмитрий Токарев — давным-давно уволенный на пенсию бывший начальник Управления НКВД по Калининской области. Он жил один. Два его взрослых сына уехали в другие города. В расследовании дела о расстрелах польских граждан в 1940-м он стал ключевым свидетелем. 20 марта 1991-го состоялся его допрос. Следственную группу встретил сгорбленный высохший старик с шаркающей походкой, слабым извиняющимся голосом, больным взглядом выцветших глаз. Но первое впечатление о его старческом угасании было обманчивым. Токарев продемонстрировал внутреннюю собранность, быстроту реакции и логичность мысли, хорошую память, эрудированность и ум. И главное, неизжитую авторитарность и начальственные замашки — что особенно поразило пришедшего к нему следователя Анатолия Яблокова. На сохранившейся аудиозаписи этого допроса голос Токарева звучит четко, его речь внятна и разборчива, и действительно не скажешь, что этот голос принадлежит глубокому старику. Он дает свои пояснения в скромно обставленной и опрятной комнате. О нем заботятся сотрудники КГБ, приносят пенсию, продукты. Когда-то он занимал весь этот двухэтажный дом, но потом, оставшись один, стал довольствоваться парой комнат. Старику достаточно. Здесь ему и назначено будет умереть.

 

Совещание у Богдана Кобулова

В марте 1940-го в Москву вызвали начальство управлений НКВД трех областей: Калининской, Смоленской и Харьковской. Токарев отправился в Москву на автомобиле, с ним поехали его заместитель Василий Павлов и комендант УНКВД Андрей Рубанов. В Москве на Лубянке собрались в кабинете Кобулова, и он объявил собравшимся об «указании высшей инстанции» о расстреле пленных поляков. Кобулов проводил инструктаж и предупреждал об особо тайном характере предстоящей расправы: «А тут никаких прокуроров, никаких посторонних лиц — ничего. Таково — как сказал Кобулов нам на этом совещании злополучном — никаких посторонних свидетелей… никаких живых свидетелей быть не должно. Прокуроры не нужны»1. В совещании принял участие и начальник Управления по делам военнопленных НКВД Сопруненко, который докладывал, сколько должно быть расстреляно в каждой из областей, и давал пояснения, а из высоких руководителей присутствовал заместитель наркома внутренних дел по кадрам Сергей Круглов. Всего, как вспоминал Токарев, в этом совещании принимало участие не более 15–20 человек.

Узнав о масштабе предстоящей акции, о том, что его управлению предстоит расстрелять более 6 тысяч человек, Токарев испугался, хотя был, как говорит о себе, — не из пугливых. По окончании совещания попросил у Кобулова разрешения остаться для разговора с глазу на глаз.

«Кобулов ответил: «Хорошо, оставайся». Когда остался, я говорю: «Я в таких операциях никогда в жизни не участвовал. Тем более когда я узнал о масштабах этой операции, я боюсь, что я ничего не смогу сделать». «А мы на вас и не рассчитывали», — зло сказал мне. По сути дела, он мне объявил о моем служебном несоответствии как бы. «Мы на вас не рассчитывали. Мы вас пригласили для того, что поскольку на территории вашей области будут эти операции проходить и без помощи ваших работников тут не обойтись, вот мы пригласили вас и заместителя, для того чтобы кто-нибудь из вас знал о том, что происходит». «Благодарю вас, — говорю, — мне все ясно». Я вышел из кабинета Кобулова с облегченной душой».

Как пояснил Токарев, он не запомнил точной даты, когда состоялось это совещание у Кобулова. Помнил только, что дело было в марте 1940-го, и помнил, что вернулся из Москвы с новостью о присвоении ему звания майора госбезопасности, о чем и сообщил своей жене.

Важный штрих! Это звание Токареву присвоили приказом НКВД СССР от 14 марта 1940-го, то есть само совещание могло происходить либо день в день с этой датой, либо на день-два позднее. Если учесть, что решение Политбюро ЦК ВКП(б) о расстреле польских граждан было принято 5 марта, то логично предположить, что понадобилась неделя с небольшим для созыва работников на совещание в НКВД с инструктажем о подготовке и проведении акции.

 

Расстрел

По возвращении в Калинин Токареву и его заместителю Павлову предстояло сформировать группу работников УНКВД, которая должна была провести расстрелы. В своих показаниях 1991-го Токарев умаляет свою роль в деле формирования расстрельной команды, изображая дело так, что все было передоверено его заместителям.

«Вот Качин — принимал участие, Качин — помощник. Было приказано выделить необходимое число людей для оказания помощи такой-то операции. Все. Зам. по кадрам отбирал людей, вот…» Токарев помнил строгое указание Кобулова об особо секретном характере акции, о том, что «ни одного живого свидетеля быть не должно». Это означало, что люди, узнавшие о расстреле поляков, но не принявшие участия в качестве исполнителей, должны быть устранены. Токарев понял это буквально и даже полагал, что спас жизнь одному из своих сотрудников — водителю, поначалу отказывавшемуся принимать участие в расстрелах:

«И вот, один шофер, я не помню сейчас его фамилии, отказался. Я боялся, как бы его не приказали расстрелять как свидетеля. И я вызвал его к себе и говорю: «Миша, ты коммунист…» Взял грех на душу, но я в целях таких, чтоб его сохранить как человека».

На прямой вопрос, отдавал ли Токарев приказ конкретным работникам управления участвовать в расстреле, он отвечал «нет», перекладывая вину на своих заместителей. Согласно показаниям Токарева, определенную роль в формировании расстрельной команды сыграл и прибывший из Москвы начальник комендантского отдела НКВД Василий Блохин, он лично знал ряд чекистов, например Николая Сухарева.

По словам Токарева, в Калининском УНКВД «всего около 30 человек участвовало в расстрелах» — «шофера в основном и некоторые надзиратели».

Если проанализировать список награжденных приказом НКВД СССР от 26 октября 1940-го, видна определенная закономерность, кого именно включили в команду: сотрудников 1-го спецотдела (учетно-архивного), комендатуры, надзирателей и вахтеров внутренней тюрьмы, водителей УНКВД. Это был своего рода обслуживающий персонал запущенной Блохиным машины смерти. Каждый отвечал за конкретный ее участок: сотрудники 1-го спецотдела оформляли бумаги на подлежащих расстрелу и составляли расстрельные акты, сотрудники комендатуры — расстреливали, надзиратели выводили из камер узников и вели на расстрел, шоферы доставляли со станции прибывавших из Осташковского лагеря в здание НКВД во внутреннюю тюрьму, а после казни грузили и отвозили тела расстрелянных для захоронения в Медном. И действительно, подсчет по списку награжденных (тех, о ком удалось выявить сведения) дает цифру — 35 сотрудников УНКВД по Калининской области. Что ж, память Токарева не подвела, его оценка числа участников расстрельной акции близка к истине.

Вскоре после совещания у Кобулова в Калинин прибыли заместитель начальника Главного транспортного управления НКВД Николай Синегубов, начальник штаба Главного управления конвойных войск НКВД Михаил Кривенко и начальник комендантского отдела АХУ НКВД Василий Блохин.

Прибывшие жили на станции Калинин, где в тупике размещался их салон-вагон.

Сюда им доставляли и корреспонденцию, и питание. Это был своего рода штаб для организации и координации работы всех звеньев конвейера — от «разгрузки» Осташковского лагеря до закапывания тел казненных в Медном. Отъезд Блохина из Москвы можно датировать точно. Согласно приказам по Административно-хозяйственному управлению НКВД СССР он числился в командировке с 16 марта по 23 мая 1940-го. Сложно сказать, сразу ли он отправился в Калинин, не использовал ли он те полмесяца до начала акции для инспектирования и подготовки расстрелов еще и в Смоленске и Харькове.

Как вспоминал Токарев: «Вместе с Блохиным и Синегубовым приехал начальник Главного управления конвойных войск Кривенко. Он привел туда целый поезд тюремных вагонов. Вот в этих вагонзаках перевозились военнопленные с Осташкова до Калинина. А в автозаках уже перевозились со станции Калинин во внутреннюю тюрьму. Вот и вся технология».

Блохин первым делом озаботился надлежащей подготовкой расстрельного помещения, и 5 апреля 1940-го расстрелы начались. И по прошествии 50 лет Токарев вспоминал подробности массового расстрела с ужасом и содроганием:

«…зашли ко мне они втроем — Синегубов, Блохин и Кривенко. Я сидел в кабинете: «Ну, пойдем». — «Пойдем»… Это в первый же день. Вот мы и пошли. И я увидел весь этот ужас. Пришли там через несколько минут, надел свое спецобмундирование Блохин… Кожаная коричневая кепка, кожаный коричневый фартук длинный, кожаные коричневого цвета перчатки с крагами выше локтей. И на меня это произвело впечатление ужасное. Я увидел палача».

Пробыв непродолжительное время в комнате, где перед расстрелом проводился короткий опрос узников на предмет сличения личных данных с документами дела и расстрельным списком, Токарев ушел. Он не хотел присутствовать на казни:

«В камеру, где расстрел производился, я не заходил. Там технология была отработана Блохиным, вот, вместе с комендантом нашего управления Рубановым. Они обшили кошмой двери, которые выходили в коридор, чтобы не были слышны выстрелы в камерах. Потом проводили осужденных, будем так говорить, через коридор, сворачивали налево — тут «красный уголок». В «красном уголке» сверяли по списку, совпадают ли данные, установочные данные, нет ли тут ошибки, вот, а потом, когда удостоверялись, что это тот человек, который должен быть расстрелян, тут же надевались на него наручники и вели его в камеру, где производился расстрел, стены которой тоже были обшиты звукопоглощающим материалом. Вот и все».

Обреченным ничего не говорили о принятом в отношении них решении: «Никому не зачитывали ничего, ничего не говорили: наручники — и давай дальше…»

Из расстрельного помещения был второй выход — во двор. Туда выносили тела казненных и грузили на машины для отправки в Медное, к месту захоронения. На вопрос, кто перетаскивал к машинам тела расстрелянных, Токарев пояснил: «Шофера в основном и некоторые надзиратели. Подтаскивали к машине и бросали в кузов».

В Медном, где на участке, отведенном для НКВД, уже были массовые захоронения расстрелянных в годы Большого террора 1937–38 годов, теперь предстояло закопать тела и 6 с лишним тысяч казненных узников Осташковского лагеря. Когда начальник УНКВД Токарев заговорил о привлечении землекопов для рытья ямы для захоронения тел — москвичи его высмеяли — какая наивность! В Москве для таких целей в 1937–1938 годах использовалась «большая механизация» — экскаватор. Поручили коменданту УНКВД Рубанову раздобыть машину — справился, пригнал экскаватор «Комсомолец». Прибывший вместе с Блохиным из Москвы сотрудник «спецгруппы» Иван Антонов сам сел за рычаги экскаватора и готовил ров.

Блохин приехал из Москвы в Калинин не только со своим многолетним подчиненным Иваном Антоновым2. Был еще и третий сотрудник «спецгруппы» НКВД, прибывший вместе с ним, фамилию которого Токарев так и не вспомнил. Можно лишь предположить, что это мог быть либо Александр Емельянов, который числился в командировке с 16 марта по 29 апреля 1940-го, либо Петр Яковлев — был в командировке с 24 марта по 23 мая 1940-го3.

Согласно сохранившимся в архивах документам, Токарев исправно и регулярно докладывал в Москву шифровками на имя первого замнаркома внутренних дел Всеволода Меркулова о числе расстрелянных. Вел, так сказать, общую бухгалтерию. Тексты этих шифровок предельно лаконичны, например от 5 апреля 1940-го: «Первому наряду исполнено 343», и далее регулярно — «14/IV восьмому наряду исполнено 300», «20/IV исполнено 345», «22 апреля исполнен 296», «23 апреля исполнен 292», «24 апреля исполнен 195», «25 апреля исполнен №294», «29 апреля исполнено 292»… и вплоть до последней шифровки — «22 мая исполнено 64»4. Действительно, все сходится — 23 мая 1940-го Блохин вернулся в Москву.

Токарев рассказывал, что в первый день, когда начались расстрелы, «привезли 300 человек, и это оказалось слишком много, ночь уже была короткая, и надо было как-то укладываться во время сумеречное. Стали потом по 250». Об этом как будто бы сам Блохин попросил. На самом деле «нормой» для Блохина было не 250, а без малого — 300 расстрелянных за ночь. Это видно из вышеприведенных шифровок Токарева.

Миссия Блохина в Калинине закончилась 22 мая 1940-го. Закатили банкет, прямо в своем «штабном вагоне», на станции. Звали Токарева: «И когда закончили все это дело грязное, в своем салоне-вагоне москвичи устроили банкет, что ли. Настойчиво приглашали меня. Я не пошел, не пошел…»

Удивительно, но Токарев и в 1991-м помнил точное число расстрелянных тогда в его управлении польских граждан — 6295. В то же время, согласно справке УПВИ, из Осташковского лагеря было отправлено в УНКВД по Калининской области 6287 человек. На 8 человек меньше. И объяснение тут может быть одно — эти 8 человек были доставлены на расстрел в Калинин не из Осташковского лагеря, а из тюрем НКВД, куда были водворены раньше5. С другой стороны, количество дел на приговоренных тройкой в 1940-м военнопленных из Осташковского лагеря, сохранившихся в архиве КГБ (согласно записке Александра Шелепина 1959-го), составило 63116.

Можно предположить, что это превышение числа приговоренных над числом этапированных в УНКВД объясняется тем, что итоговая цифра 1959-го получена простым суммированием лиц, поименованных в протоколах тройки НКВД СССР и включенных в направленные в Осташков списки-предписания на расстрел: и тут важно учитывать наличие ошибочно включенных в списки случаев, когда один человек проходил в списке дважды, и тех, кто, будучи приговоренным, умер в лагере до момента отправки в УНКВД. Таких примеров немного, но они есть и вполне объясняют это расхождение7.

Таким образом, можно быть уверенным в точности сообщенного Токаревым числа расстрелянных польских военнопленных в апреле-мае 1940-го в УНКВД по Калининской области и захороненных в Медном.