Сон войны. Глава 3

Похоже, я переделикатничал, намереваясь постить не более двух глав в неделю. Тем, кто читает, интереснее прочесть как можно «сразее», а случайно заглянувшие не всегда будут искать начало/продолжение.Поэтому пощу погуще.

Начало: http://maxpark.com/community/4707/content/3261095 

Глава 3

     — Стремена, — сказал Олег. — В Европе они были уже в шестом веке, а у нас появились только в двенадцатом — ну, может быть, в конце одиннадцатого. У татаро-монгол их и в двенадцатом не было, это точно... А ваша галлюцинация относится к началу одиннадцатого века — вскоре после крещения Руси. Есть и другие несоответствия, гораздо более разительные.
     — Галлюцинация? — переспросил я и дотронулся до наконечника стрелы, уже отмытого, тускло блестевшего, который лежал на столике рядом с обломком шпаги.
     — Да! Пока не найдём другого термина, придётся называть это коллективной галлюцинацией.
     — Коллективным дурдомом! — объявил Сима и заворочался на своей полке. — Давайте спать, старики. Или давайте хряпнем по маленькой. Танюха, скажи им!
     — Правда, ребята, давайте потише, — предложила Танечка. — Пусть поспит.
     Мы стали говорить тише.
     — Ладно, пускай будет галлюцинация, — сказал я вполголоса. — Но — не коллективная! Потому что у каждого было своё: я дрался с татарами, вы — с неграми...
     — С маврами, — поправил Олег. — Это был Четвёртый Мавританский корпус Наполеона... Осенью 1817 года он совершал карательный рейд по югу Западной Сибири — а я возглавлял отряд национального спасения в Березино. Императорский наместник в своих донесениях называл нас бандитами.
     — И Березино сожгли? — спросил я.
     — Дотла.
     — А вы? Бежали?
     — Нет. Хотя... В общем, бежал, но недалеко. Татьяна Зиязовна прятала меня у себя в подвале, перевязывала раны. Дом над нами горел...
     — Да нет же! — сказала Танечка. — Дом горел, это верно, и вас я прятала, но при чём тут Наполеон?
     — Точно, Танюха! — прогудел с верхней полки Сима. — Наполеона в двенадцатом из Москвы завернули. Про это любого пионера спроси, и скажет. Зимой завернули — они по снегу шли и чем попало обматывались...
     — Осенью, — уточнил Олег. — Мы это знаем, Серафим. И что русская экспансия в Сибирь началась в шестнадцатом веке, а не в одиннадцатом — тоже знаем. Не об этом речь... Продолжайте, Танечка. Что было у вас?
     — Был погром, — сказала Танечка. — Они называли его «пролетарским террористическим актом» — убивали дворян и евреев. А ваш отец был камер-юнкером.
     — Придворный чин? — удивился я. — В Березино?
     — Да. Только оно уже называлось Плеханово. Я там жила в большом деревянном доме, а бараки ссыльных поселенцев стояли к нему почти вплотную. И еврейский квартал тоже был рядом. Я вот теперь думаю, что бараки, наверное, не случайно поставили именно там. Это был погром — самый настоящий погром! Я же видела. Я даже заранее догадывалась, что он будет — то есть, что будет какая-то большая беда. Её приближение многие чувствовали, и готовились к ней — каждый по-своему. Это неправда, что приближение беды сплачивает людей. Наоборот: все ненавидели всех, каждый боялся каждого. И беда пришла. Погромом... Олег, вы на меня как-то странно смотрите. Вы мне не верите?
     Олег, действительно, смотрел на неё, только что не открыв рот. Будто впервые видел и не то восхищался, не то решал заведомо неразрешимую задачу... Как оператор ламповой отечественной БЭСМ над «Кэнноном» последней модели, провезенном мимо таможни, с иероглифами на клавиатуре и с инструкцией на японском.
     — Извините, Татьяна Зия... Танечка, — сказал он. — Просто я подумал, что вы... Что на вас всё это повлияло сильнее, чем на меня, или вот на Фому Петровича. Ещё раз извините, но раньше вы разговаривали совсем не так.
     — Да, я знаю. — Танечка покраснела и поплотнее запахнула на груди пёструю тонкую шаль с обгоревшими уголками. — Раньше я говорила, как Эллочка Щукина: мне почему-то было стыдно показать, что я знаю больше тридцати слов. Но после всего, что я пережила и помню... ещё до погрома, задолго до... Ведь там я, представьте, училась в классической гимназии, в губернском городе, и до переворота успела окончить целых шесть классов! Стипендиаткой была...
     — Ну и что, а у меня десять классов! — сказал сверху Сима. — А толку? Оператор БСЛ — Большой Совковой Лопаты.
     — Это были совсем другие классы... — тихо сказала Танечка. — Мы вам не мешаем, Сима?
     — Трави дальше, Танюха. Даже интересно.
     «Чёрт бы его побрал, этого Симу! — подумал я. — Не спит и не спит!»
     — Ну а медицинские навыки? — спросил Олег. — Их вы тоже в гимназии получили?
     — Нет, это у меня от природы. Там, в Березино, я бы сказала: «от Бога», но в той жизни у меня не было дара. А здесь я дипломированный знахарь. Уже пятый день как дипломированный. Правда, всего лишь знахарь-косметолог, но простые раны, ушибы, кровоподтёки я и раньше могла заговаривать, без диплома... Я ведь как раз за ним и ездила в Казань — в заочный Университет народной медицины. Вот, везу бумажку, маму порадовать. Она там, в Красноярске, уже и шампанское приготовила, и подруг своих позвала — дочкой похвастаться, а мы... а нас тут... Извините!
     Нет, не могу я смотреть, как плачет красивая женщина!
     — Брось, Танюха, — прогудел сверху Сима. — Приедем, никуда не денемся. Ну опоздаем чуток, всё равно приедем. И шампанское от тебя не убежит, а пока сухача дёрни: то же самое, только без газа... Слышь, молодой? Плесни Танюхе.
     Олег молча налил из Симиной бутыли полстакана драгоценного сухого вина и подал Танечке. Ему пришлось ласково оторвать её ладонь от лица и вложить стакан ей в руку. Но Танечка отрицательно помотала головой, закрывая лицо другой ладонью, и протянула стакан обратно.
     — Я лучше яблоко, — сказала она. — Если можно...
     Олег молча забрал вино и подал яблоко. Симины яблоки мы, не сговариваясь, решили оставить Танечке — когда узнали, что воды нет даже в умывальниках. Она об этом нашем молчаливом уговоре, конечно же, догадывалась, но всё равно каждый раз спрашивала.
     Всё ещё всхлипывая, Танечка стала есть яблоко. Олег сидел рядом с ней со стаканом вина в руке, словно хотел, да не решался выпить. А может, просто задумался — как тот оператор ламповой БЭСМ, который, набрав на «Кэнноне» 2 и 2, получил 4, но пока что не знал — перемножил он двойки, или сложил? Сима у себя на верхней полке перевернулся на спину и стал скрести отлёжанный левый бок. А я стал смотреть в окно.
     По времени должно было темнеть — но, может быть, я ошибаюсь, и в этих местах темнеет позже... За окном было всё то же самое. Отчётливо были видны обе «шилки», исправно державшие на прицеле нечто невидимое в зените. Стволы «града» (если это был «град») смотрели в сторону последнего, шестнадцатого вагона. Или, может быть, даже ещё правее. Нива была уже во многих местах примята и вытоптана, и как раз сейчас опять производилась смена оцепления.
     Нарядная, блестящая, ярко-зелёная бортовая машина медленно двигалась слева направо по уже наезженной колее вдоль цепочки солдат. Новые часовые выпрыгивали из кузова и сменяли отстоявших — а те, передав сменщику автомат и с наслаждением потягиваясь, почему-то не садились в машину, а разбредались кто куда. Некоторые брели в нашу сторону, но, приблизившись к составу на расстояние метров пятидесяти, падали на живот и дальше продвигались ползком... Скоро опять начнутся беспорядочные стуки и позвякиванья по колёсам и по днищу вагона.
     Когда это случилось впервые, в поезде возникла паника. Кажется, даже Олег растерялся и не сразу смог успокоить Танечку, а Сима, прихватив бутылку спирта, побежал в туалет. Я же просто лежал на своей полке и старался сосредоточиться на ране в боку, которую Танечка ещё не вполне успела заговорить. Лежал — и всё. Зато не вопил, не метался и не молился, как остальные в других купе. Не потому, что я очень храбрый, а потому что всё равно ничего нельзя было сделать и оставалось ждать, чем всё это кончится.
     Кончилось — ничем: постучали, позвякали, даже, кажется, попересмеивались под днищем вагона, да и уползли восвояси. А минут через пять после того, как уползли, вернулся Сима. Уже без бутылки, но трезвый.
     Короче говоря, теперь мы знали, что все эти позвякиванья для нас неопасны. Автоматы остались у тех, кто стоит в оцеплении — так что, пускай себе звякают. Ну по сколько им лет? Восемнадцать — двадцать. Дети. Играют. Им интересно пугать, и начальство сквозь пальцы смотрит. И нас они не боятся — а зверем человек становится только от страха. Или же по приказу, но это, впрочем, одно и то же.
     И всё же, когда опять раздалось позвякиванье, мне стало не по себе. Потому что: а вдруг уже отдали приказ? Глупость, конечно. Кто и зачем станет отдавать такие приказы?.. И ещё я подумал, что чувствовал бы себя увереннее, если бы под рукой у меня была секира, на голове — шелом, а на плечах — наплечники, а иная слабая плоть моя мало не до колен была бы закрыта кольчугой. Дабы на пару с таким же, спиной к спине — в самую гущу, туда, где поменьше стрел...
     Кажется, я задремал под эту первобытно-жестокую, но такую приятную мысль о безопасности в гуще битвы. Позвякиванье внизу стало необходимым фоном, а выстрелы за окном вагона я поначалу принял за свои же удары по черепам врагов. Молотил я по ним так часто и быстро, что глаз не успевал следить за движениями моей же руки, а рука между тем нисколько не уставала от этой бешеной работы. Проснулся я от испуга — что не услежу и начну промахиваться.
     Стреляла «шилка» — та, что стояла правее. Стреляла почти точно в зенит с полусекундными интервалами между короткими очередями, и все её четыре ствола синхронно покачивались: ловили цель, невидимую за плотным и низким облачным слоем... Оператор «шилки», надо полагать, видел цель на экране. И надо полагать, что дело своё он знал туго. Потому что я ещё не успел как следует проснуться — а небо над нами уже озарилось нестерпимо яркой оранжевой вспышкой, после которой мне показалось, что за окном наконец-то сгустились сумерки. Стрельба тотчас прекратилась, и стало тихо... Даже опять стали слышны шорохи, стуки и голоса солдат под вагоном.
     — Вот видите, — сказал Олег (он всё это время сидел рядом с Танечкой и держал её за руку). — Всё-таки, я был прав: они нас защищают.
     «От кого?» — хотел я спросить, но вовремя сдержался: лицо у Танечки и без того стало бледным, и она лишь через силу заставила себя улыбнуться и покорно кивнуть.
     Сима сдерживаться не стал.
     — А вот интересно: куда оно сверху навернется — то, что сбили? — спросил он и шумно поскрёбся. — Хорошо, если мимо...
     Навернулось мимо, и довольно-таки далеко — но земля под колёсами вздрогнула... А солдатикам хоть бы что, даже засмеялись чуть громче обычного. Неужели всё-таки война?
     — Чёрт возьми! — сказал я. — Неужели ни у кого в этом поезде нет транзисторного приёмника?
     — В пятом купе есть, — сообщил Сима. — Жмотятся. Я эту бабу прошу: дай послушать. А она мне: нечего слушать! Я ей: ну сама скажи, чего говорят? А она дверью перед хайлом — клац! Гуляй, говорит. И алкашом из-за двери обзывается, жмотиха.
     — Может, сами ничего не знают? — предположил Олег. — Например, сплошные помехи в эфире. Или ничего, кроме самых обычных сообщений.
     — Ну да — не знают! Они там стол своротили и забаррикадировались. Наверно, икры нахапали, теперь шмона боятся.
     — А мы чем лучше? — спросила Танечка.
     — Пока ничем, — согласился Олег.
     Я решил не обращать внимания на это «пока». В конце концов, никто ничего у нас ещё не просил. А если попросят, что я могу дать? Здесь всё не моё — не мне решать... Нет, всё-таки вряд ли это война. Манёвры какие-нибудь — а мы мешаем. Встряли из-за отставания... А в пришельцев я не верю: сам же их рисовал на компьютере, во всех видах. Даже Мара пугалась, а Тимку было не оторвать. Весёлый был заказ, и богатый — две недели на него жили, даже торты пекли...
     А «галлюцинации»? Они с манёврами как-то не стыкуются. Хотя, мало ли от чего могут быть галлюцинации? Какое-нибудь радарное излучение — от «шилок», например... И тут меня осенило: «град»! Так называемый «град», потому что Олег тоже не был уверен, что это именно он. До начала «галлюцинаций» стволы «града» смотрели влево — на голову состава, а сейчас... Я сунулся к стеклу и посмотрел. Так и есть: вправо — туда, где хвост! Можно было и не смотреть, я это и так помнил.
     — Нет, Фома Петрович, — сказал Олег. — Я тоже об этом думал. Не получается.
     Я молча уселся обратно. Да, не получается. Мог бы и сам сообразить. Вот он, передо мной на столике — обломок французской шпаги, и вот он, передо мною же — наконечник татарской стрелы. И никакой психотроникой этого не объяснишь. Остаются «параллельные пространства», но их я тоже рисовал. И фамилия у меня — Неверов.
     Сима был Серафим-Язычник — «там». Правда, в моем «там».
     А я Неверов — здесь. «Там» у меня фамилии не было.
     Это, разумеется, тоже ничего не объясняло, и даже отдавало неконструктивной мистикой, но я всё-таки спросил:
     — Олег, у вас какая фамилия?
     — Корж, — ответил он, слегка удивившись. — Корж Олег Сергеевич... А что?
     — Есть одна безумная идея. Вряд ли достаточно безумная, но — чем чёрт не шутит... Скажите, а «там» ваша фамилия тоже была Корж?
     Олег сразу понял, где это — «там».
     — Там я был Коржавиным, — сказал он и улыбнулся неприятной, жёсткой улыбкой. — Я это отлично помню, потому что много раз читал свою фамилию в проскрипционных списках наместника. Причём последние два года — в первых строках. Коржавин Олег Сергеев (меня даже заочно лишили дворянства), сначала ослушник законной власти, потом бунтовщик и наконец бандит. Карьера!.. А что за идея?
     — Не проходит моя идея, — вздохнул я. — Недостаточно безумна, как я и боялся.
     — А ты хряпни, — посоветовал Сима. — Только потом лапшой не кидайся.
     Я поморщился — не столько, впрочем, от неудовольствия, сколько машинально. К Симе я уже стал привыкать. А вот Олег ещё не привык.
     — Далась тебе эта лапша, — сказал он негромко.
     — Мне она не далась, — немедленно возразил Сима. — Я полветчины ухватил, а остальное тоже Петрович выбросил. Пульнул через весь вагон аж в буфетную стойку. Замочу, кричит, десяток татар — и будь, что будет!.. А ты, молодой, помолчал бы. Кто мне пять пузырей раскокал? Не ты?
     — Ах, Сима, Сима, — сказала Танечка. — Всю жизнь вы будете попрекать его этим спиртом!.. А сколько её у нас впереди, жизни-то? Успеете ли выпить то, что осталось?

     — Попьём, Танюха, попьём. Сами попьём, тебя угостим, да не раз... А жидкая валюта — она самая твёрдая!
     — В России, — уточнил Олег.
     — А мы где? В Японии? До неё ещё пол-Союза. Бывшего.
     — Хотелось бы знать — где мы... — проговорил Олег. — Фома Петрович, так что у вас была за идея?
     — Бредовая, — отмахнулся я. — Просто подумалось: а нет ли какой-нибудь связи между фамилией и содержанием галлюцинации? Даже не столько содержанием, сколько... ну, скажем, самим фактом её возникновения.
     — Моя фамилия — Гафарова, — сказала Танечка. — И здесь, и «там». Не подходит?
     — Не знаю, — честно ответил я. — Да и вряд ли она возможна, такая связь. Не берите в голову.
     — А ваша фамилия подошла? — спросила Танечка.
     — Ах, да, извините! Неверов, — представился наконец и я, спохватившись. — Здесь Неверов. А «там» — просто Фома по прозвищу Секирник. Но это не фамилия, а скорее профессия. Я лучше всех в дружине владел боевой секирой, вот и прозвали.
     — Татар мочил? — осведомился Сима. — Топором?
     — Да, — сказал я и замялся, вспомнив Танечкину фамилию. — Врагов...
     — А я по паспорту русская... — улыбнулась Танечка. — Меня по маминой национальности записали. К тому же, это ведь было давно, почти тысячу лет назад. И не здесь, а «там».
     — Да, конечно, — пробормотал я.
     — А вы, Сима? — спросила Танечка.
     — А что я? Я Серафим Светозарович Святый, разнорабочий. Сокращенно — эС-эС-эС-эР! И точка. После каждой буквы.
     — Ужели у вас и правда ничего не было?
     — Наверное, было, — заметил Олег, — но такое, что стыдно рассказывать. Или нет?
     — Пить надо меньше, старики!.. — вздохнул Сима. Поёрзал, покряхтел, опять перевернулся на спину и вдруг буркнул: — А может, наоборот, больше. Может, я потому и не спятил, как вы, что под газом был?
     — А что, это тоже идея, — усмехнулся Олег. — Как вы полагаете, Фома Петрович?
     — Не исключено, — улыбнулся и я.
     — Я давно намекаю: пора хряпнуть! — обрадовался Сима.
     Непьющий Олег возражать не стал и даже сказал одобрительно:
     — Практический ты человек, Серафим.
     — Мертва теория, старик! — изрёк Сима. — Петрович, а твой пузырь как — живой? А то спирт не запивая нельзя, а запивать нечем. Чай весь вышел.
     — Далеко лезть, — ответил я. — И потом, это не моя водка, а ваша.
     — Я не буду, — поспешно отказалась Танечка. — Тем более — водку.
     — Я тоже предпочёл бы сухое, — присоединился Олег.
     — Разберёмся, — пообещал Сима. — Куда лезть, Петрович?
     Я показал, куда, и Сима полез, потому что он был ближе всех к багажной полке, где, завёрнутая в мой матрас, лежала его бутылка. А спустившись вниз (по лесенке возле двери), он организовал бурную деятельность, на какое-то время заглушившую стуки и голоса под вагоном.
     (Если судить по первому разу, солдатикам уже пора бы и уползти. Интересно, почему вблизи от поезда они передвигаются по-пластунски? Странная у них игра... Или муштровка?)
     Обломок шпаги Сима небрежно отодвинул к окну, а наконечником татарской стрелы стал резать украинское сало («Острый финкарь! — похвалил он. — Только ручка короткая»). Олег открыл две баночки черной икры и баночку аджики, а Танечка, распечатав пачку печенья, стала делать из всего этого бутерброды. На мою долю выпало откупоривать «мою» бутылку водки — Сима почему-то не захотел демонстрировать своё искусство и терпеливо ждал. Пришлось мне отыскать обломок шпаги и поорудовать им, так как шляпка оказалась без козырька.
     С посудой получилась небольшая заминка, но Сима привычно разрешил возникшее затруднение: себе взял бутылку, а мне плеснул в Олегов стаканчик для бритья («Уже стерильно, Петрович!»). Танечке достался единственный стеклянный стакан, а Олегу крышечка от её термоса, чай из которого ушёл на промывку ран. Им обоим Сима налил вина, причём доверху, и скомандовал:
     — Сдвинули!
     И мы сдвинули.
     Танечка даже для виду не стала отнекиваться, храбро пригубила подозрительный Симин «сухач из падалок», а потом с видимым удовольствием выпила до дна. Я тоже не стал отнекиваться от «своей» водки и правильно сделал: она оказалась мне необходима. Сразу стало уютно и наплевать на то, что под вагоном непонятная возня, а за окном всё ещё необъяснимо светло. Я с некоторой отстранённостью понаблюдал, как тёплая волна распространяется из желудка по телу, и сообщил, что это очень приятное ощущение.
     — Пошла по животу, как сплетня по селу, — образно прокомментировал Сима и добавил: — Ты, Петрович, закусывай — лапши нет, кидаться нечем.
     Я не стал обижаться: в принципе, Сима неплохой человек, хотя и невоспитанный... Сало с чёрной икрой оказались вполне совместимы, а сладкое печенье придавало им даже некоторую пикантность, но аджика, по-моему, была лишней. Танечка, видимо, тоже поняла это — и следующую порцию бутербродов сделала без аджики. А Сима поторопился разлить по второй. По-моему, зря: куда спешить?
     Непьющий Олег был со мной солидарен и, в отличие от меня, на этот раз только пригубил.
     — Приятное вино, Серафим, — сообщил он. — И совсем не похоже на шампанское.
     — А мне без разницы, — отозвался Сима. Ритуально занюхал водку рукавом, сунул в рот полную ложку аджики и прослезился, глотая. — Сухач и сухач, — объяснил он. — Только шампанское из винограда, а этот из падалок. И без газа. А что, не нравится?
     — Почему, я же сказал: приятное! — Олег ещё раз пригубил и, откинувшись на перегородку, изобразил, что рассматривает непрозрачную крышечку на свет. — Это первосортнейший сидр, вот что это такое! Наместнику такие вина доставляли из Франции. Представляете? По Средиземному и Чёрному морям, через донские и волжские степи, по Тургайской ложбине... Наместник обожал сухие вина из метрополии — в них мы его и утопили. Пришлось смешать различные сорта, чтобы хватило.
     — Это в Англии было, — перебил Сима. — Я и то знаю. Только там не смешивали.
     — Да, герцога Кларенса, брата и соперника Ричарда Третьего, утопили в бочке мальвазии. Я прочёл об этом в трофейном томике Шекспира. И предложил такую же смерть для наместника — в любимом вине. И вот что интересно: Шекспира я читал на французском!... Никогда не знал этого языка, а теперь знаю. Если это, конечно, французский.
     — Бывает, — кивнул Сима. — Особенно с перепоя... У нас в партии один такой был: с вечера нагрузится и вроде заснёт, а среди ночи вылупит зенки и лопочет не понять на каком языке. Только у него это сразу проходило. Проспится и опять ничего, кроме русского матерного, не помнит... А сидру ты мог хватануть ещё до того, как дурдом начался, вот и запомнил вкус. Что, не так? Пузырь-то початый был!
     — Может быть, и так, — согласился Олег и медленно допил вино. — Правда, хватанул я не до, а после и никогда ранее самодельных вин не пивал — в этой жизни. Но вот мой французский мы могли бы проверить, если кто-нибудь знает этот язык. Фома Петрович, вы знаете французский?
     — Откуда? — Я усмехнулся и покачал головой (уже слегка шумевшей). — Английский компьютерный: полсотни слов. Да плюс обрывки немецкого — те, что после школы не выветрились.
     — А вы, Танечка? Изучали в гимназии?
     — Только-только начала в октябре шестнадцатого. А в январе учителя арестовали: не то за прокламации, не то за порнографию, так мы и не узнали, за что. Латынь и древнегреческий учила. Псалтирь на старославянском могу читать, но только Псалтирь и только читать. А французский... Так, несколько расхожих фраз.
     — Ну, хотя бы расхожие...
     — Вам, Танечка, повезло, — перебил я. — Даже исключительно повезло — я имею в виду гимназию. Меня в моей новой жизни (или, напротив, старой?) только и научили, что землю пахать да секирой махать, да свово князя пуще татар бояться... Раз, правда, вёз я князеву грамоту в самый Великий Новгород, а из Велика Новагорода ответ доставлял. Ну, по пути сколупнул печатку, оглядел ту грамоту изнутри и снаружи и, обратно свернув, заслюнил, как мог. Четыре буквы запомнил. Они в грамоте были самые набольшие, аки князья в подлом народе — красивые, изгибистые, в завитушечках, красной охрой писаные. А что они значат — как там не разумел, так и тут не знаю. Нам в техническом вузе старославянский не преподавали...
     — Нескладно врёшь, Петрович! — объявил Сима. — Как же ты их мочил, татар, если боялся?
     — От страха, — ответил я. — Убивают всегда от страха.
     — А князя пуще татар боялся? Надо было его замочить!
     — Бывает страх, неотличимый от любви...
     — Знакомая песня, — хмыкнул Сима. — Только про Сталина не агитируй — надоело. Такие, как ты, чуть хватанут, и сразу про Сталина. Или лапшой...
     — Перестаньте, Сима, — попросила Танечка. — Лучше налейте мне ещё.
     — Вот это дело! — Сима откупорил вторую бутыль.
     — А ты сталинист, Серафим? — спросил Олег. — Вот уж никак не подумал бы.
     — Я Сима Святый! Других названий у меня нет. Сдвинули?
     Мы сдвинули...
     — А убивают не только от страха... — сказал Олег и опять улыбнулся мне жёсткой неприятной улыбкой. — Теперь вот страшно сказать, но французов я убивал с наслаждением. Всех, без разбора: и бонапартистов, и сочувствующих нам, и даже прямых перебежчиков. Ни одного «шерамижника» в моём отряде не было. Они все были чужие и лишние на Руси и, к счастью, напали первыми. — Он поёжился. — Если и доводилось кого бояться, так это своих же, русских. Коллаборационистов. Но их мы не убивали — вешали за ноги и пороли... Страшный опыт.
     — Опыт? — переспросил я.
     — Именно опыт — жизненный опыт. Я не могу воспринимать его отстранённо. Я знаю, что Наполеон не прошёл дальше Москвы, что никакие мавры не жгли Березино, и что сам я родился в 1965 году, а не в 1790-м. Что всё это — чья-то хитроумная выдумка, эксперимент, о целях которого мы ничего знать не можем. И тем не менее, всё это было. Со мной. За каких-нибудь полчаса я прожил иную жизнь.
     Я покивал, потому что сам чувствовал то же самое.
     — А вернувшись, — продолжал Олег, — я понял, что узнал о себе массу неприятных вещей. Например, что могу убивать с наслаждением... Лучше бы я делал это от страха, как вы.
     — Тоже, знаете ли, мало приятного. — Я вспомнил, как меня вывернуло в тамбуре.
     — Здесь. А «там»?
     — «Там» я об этом не задумывался. Убивал, и всё.
     — А здесь задумывались? Раньше?
     — Специально — нет. Повода не было.
     — Так, может быть, это и есть цель?
     — Чья? — усмехнулся я. — И неужто вы всерьёз полагаете, что все в этом поезде задумались о причинах убийств?
     — Чем мы лучше других?.. — снова грустно сказала Танечка, не то поддержав меня, не то, наоборот, возразив.
     — Тихо! — рявкнул вдруг Сима, который всё это время был непривычно молчалив, и поднял руку.
     Оказывается, он прислушивался к стукам, доносящимся снизу: солдатики всё ещё не угомонились.
     — Да Бог с ними, — сказал я. — Всё равно мы ничего...
     — Сохни, Петрович!
     Я пожал плечами и тоже прислушался. Ну стучат и стучат. Ритмично. «Там, там. Та-та-та. Там». Пауза. И снова...
     — Это за мной! — Сима ринулся к двери. — Щас!..
     Дверь захлопнулась, и он с грохотом поскакал в сторону туалета.
     — Вот человек! — сказал я с нарочитым восхищением. — Всё, как с гуся вода!
     — Сомневаюсь... — Олег покачал головой. — Не так уж он и толстокож, как хочет казаться. Просто умеет прятать переживания.
     — И ничего он не прячет! — возразила Танечка. — Разве не видите: у него на языке раньше, чем на уме.
     — По-моему, это и называется хамство: когда говорят, не думая, — заметил я.
     — А по-моему, хамство, — сердито сказала Танечка, — это когда в глаза только думают, а потом за глаза говорят... Извините, Фома Петрович. Кажется, я выпила лишнего и стала хамкой.
     — Ну что вы, Танечка, — пробормотал я. — Наоборот...
     — То есть, раньше была? — уточнил Олег.
     Есть люди, на которых невозможно обижаться — например, красивые молодые женщины, которые, к тому же, только что заговорили вам рану. И мы захохотали. Втроём. С большим облегчением, хотя и немножко нервно, потому что сознавали, насколько дико должен звучать этот наш смех для других пассажиров за тонкими перегородками купе — напуганных, как и мы, и, как мы, прячущих страх от самих себя.
     — А интересно бы знать, — сказал Олег, отсмеявшись, — что всё-таки возникло на уме у нашего Серафима? На языке-то ничего не было.
     — Он сказал: «это за мной», — напомнила Танечка.
     — И в прошлый раз он тоже в туалете прятался, — добавил я. — Если, конечно, прятался...
     — Вот именно: «если», — заметил Олег.
     — А давайте у него спросим, когда вернётся! — предложила Танечка. — Мне, например, совсем не хочется думать: а что они здесь говорят обо мне, когда я ухожу?
     — Сима говорил, что вы хорошая, — вспомнил я. — Он так и сказал: «она хорошая баба».
     — А вы обо мне что говорили?
     — Ничего не говорил, только думал. То же самое, но другими словами... А вы обо мне? — расхрабрился я. И немедленно получил отпор:
     — А я думала, что вы завидуете Симе: он меня откровенно глазами ел, а вы украдкой!
     — А я, Танечка, — внушительно сказал Олег, — думаю о коварности Серафимова сидра! О том, что после второго стакана знахарь-косметолог начал незаметно выпадать в осадок, и осталась гимназистка, которая кокетничает. Не смущайте Петровича! — последнюю фразу он произнёс нарочитым Симиным басом.
     Короче говоря, нам было очень весело — до тех пор, пока опять не раздался стук. Точно такой же, но гораздо более настойчивый:
     «Так, так! Та-та-та! Так!»
     И не по днищу вагона, а в стекло.

(Продолжение следует:

http://maxpark.com/community/4707/content/3264537#share )