Александр Невзоров: Человек – тупиковая ветвь эволюции

Есть люди – в России, кстати, их процент традиционно высок, – которые приковывают к себе внимание, чем бы они ни занимались.

Невзоров изобрел самую популярную телепрограмму времен гласности – «600 секунд» («Пятое колесо», «Музыкальный ринг» и другие шедевры питерского ТВ прославились позже). Его фильм «Наши», вызвавший почти единодушную травлю, резко перевел его в ряды красно-коричневых, а первый художественный фильм о чеченской войне «Чистилище» рассорил и с красно-коричневыми, и с ельцинистами. Невзоров – доверенное лицо Путина на выборах 2012 года и автор фантастически резких постов о религии вообще и православии в частности (в молодости учился в семинарии и пел в церковном хоре); один из самых известных в России – да и в мире – иппологов, тренеров, специалистов по лошадиной физиологии, психологии, истории. Невзоров достиг значительных успехов во всем, за что брался. Один хороший питерский писатель про него сказал: «Образцовый, эталонный нонконформист. Семинарист при советской власти, атеист при Путине, защитник рижского ОМОНа в либеральные времена, защитник Украины сегодня, имперец в девяностые, чуть ли не русофоб сегодня... Куда Лимону, Лимон спёкся».

– В чем преимущества жизни в Петербурге? Вы давно могли переехать в Москву...

– В принципе все точки Мордора одинаковы, но лучше, знаете, подальше от ока Саурона: под ним все сплавилось, не разберешь, кто где. Вас вообще интересует какая мера откровенности?

– Лучше бы максимальная.

– Не получится. Когда мы с вами разговаривали в августе, она еще была допустима, а в сентябре со мной поговорили. Мне дали понять, что каждое резкое высказывание о территории на букву «У» будет стоить работы и карьеры кому-нибудь из моих добрых знакомых. И вообще, высказали недовольство отдельными постами в «Снобе» и интервью, которые перепечатал у себя милый лысый украинский журналист Дмитрий Гордон.

– Кстати, то ваше интервью – его и «Эхо» потом перепечатало – заканчивается довольно длинным панегириком Владимиру Путину, который умудряется сдерживать радикальных имперцев. Насколько искренни вы в этой похвале?

– Пятьдесят на пятьдесят. В революционные времена, чтобы войти в Смольный, надо было накалывать пропуск на штык. Считайте, я наколол это лирическое отступление на штык, чтобы высказать все остальное. Но если говорить с абсолютной честностью – Путин сегодня в самом деле главный сдерживающий фактор. Отчасти благодаря петербургскому, отчасти благодаря чекистскому бэкграунду. Что есть чекист? Человек, обязанный просчитывать последствия. При Кургиняне и Дугине нам всем мало бы не показалось, они развязали бы европейскую и мировую войну без тени сомнения, не задумываясь о последствиях вообще. К счастью, возможности их невелики. Кургинян – хороший актер, неплохой режиссер: он умеет всеми правдами и неправдами получать пропуск в Кремль, потом сидеть там три часа в буфете, а после выходить к соратникам, тереть виски и рассказывать о новейших веяниях: «Ну, значит, так...» Есть такое понятие у актеров – искусственные слюни. Но Дугин и Кургинян не имеют ни малейшего влияния на то, что происходит в Кремле, и даже не получают там инструктажа. Путин по крайней мере считает на несколько ходов вперед, как и принято в его родном ведомстве.

– Что-то его родное ведомство не просчитало распад СССР в девяностые...

– Откуда вы знаете? Если бы оно и власть в целом сопротивлялись этому распаду, он-то и мог бы привести к настоящей третьей мировой. При малейшем сопротивлении ударила бы такая магма! Хуже, чем сейчас. А тогда сравнительно мирно разошлись, что и было неизбежно.

– Не кажется вам, что Советский Союз был во многих отношениях лучше нынешней системы? РПЦ занимала куда меньше места в пространстве, национализм знал свое место...

– СССР был лучше, только если сравнивать с царской Россией, где за чтение вслух невинной статьи в студенческом кружке могли приговорить к расстрелу, пафосно заменив его каторгой. Но в самом СССР ничего хорошего не было, и все успехи его национальной политики вы ему приписываете задним числом, иначе он не расползся бы при первом сотрясении.

– А как по-вашему, почему в 91-м, когда вы сняли «Наших», массовый взрыв патриотизма не наблюдался, а настоящее патриотическое мракобесие началось именно сейчас? Даже не тогда, когда Ющенко посмертно награждал Бандеру, а только после Майдана и фактической аннексии Крыма?

– Это очень просто: какой же патриотизм без страха, без возможности убивать? В девяностом требовалось всего лишь защитить своих. На этой базе патриотизма не построишь. Патриотизм – это захват, наступление. Даже сейчас, замечу я, настоящего страха нет, поскольку Путин далеко не Сталин, и, может быть, слава богу. Его рейтинг в 84, 86 или сколько там сейчас процентов обратится в антирейтинг стремительно, не то что у Сталина, в котором страна отнюдь не рвалась разочаровываться. Патриотизм возникает только на волне экспансии, потому что больше ему сейчас держаться не на чем. Что такое нынешняя Россия? Оптимальная среда для выращивания бацилл православия. И только.

– Вы категорически отрицаете пользу религии – хотя бы для культуры, для эстетики, для мотивации, я не знаю, духовных подвигов...

– Давайте сразу отметем культуру – это разговоры для гуманитариев, я не слишком высоко ее ценю. Про великую духоподъемность культуры пусть вам расскажет этот Черно... Черно...

– Чернышевский?

– Нет, этот все правильно понимал. Черный Мурза, Карамзин: про культуру – это к нему. Что касается мотивации – религия и так задержала развитие человечества на полторы тысячи лет, потому что главная ее функция – тормозить познание. Я допускаю, что некоторые жития святых – например Симеона Столпника, который ради изнурения плоти разводил червей в собственных гнойных ранах – еще дают известные основания для психиатрического освидетельствования; но современные верующие – это уж чистое притворство без всякой духовной экстремальности.

– И у Кураева притворство?

– У него-то в первую очередь, потому что он действительно очень умен. Если бы наверху что-то понимали, он давно был бы Патриархом. А не Владимир Гундяев, пообещавший, что православный суперклей надежно сцементирует Россию с Украиной. Вследствие чего случилась война, а с Патриархом Кириллом крайне жестко поговорили в Кремле: не могу вам даже назвать этого переговорщика. То, что случилось в Крыму, а потом в Донецке и Луганске, напоминает обмен консервной банки на атомную бомбу. Мы обменяли свое участие в мировом цивилизационном процессе на изоляцию под разговоры об уникальной русской духовности. Слушать про эту уникальность даже смешней, чем про расовую теорию, антинаучность и бредовость которой уже в начале ХХ века была очевидна всем. А вот перспективы изоляции – это куда серьезней. В коммунальной квартире – в Петербурге это хорошо знают, поскольку весь город жил в коммуналках – никогда не станут терпеть гопника, разводящего костер на паркете.

Человечество дорого заплатило за выработку некоторых правил, и эти правила ему объяснят. Так что одна из близких перспектив – и далеко еще не худшая – это распад России по советскому сценарию.

– ...Кажется, перелом в вашем мировоззрении – это примерно девяносто пятый год...

– Декабрь девяносто четвертого, Грозный. Когда перешагиваешь через трупы русских солдат десять, двадцать, сто раз, когда полусгоревшее тело вынимают из танка, когда за собственный имперский бред действительно платишь – а я заплатил, – тогда к русской уникальности относишься несколько иначе. Меня, честно вам скажу, и сейчас не слишком интересует российская политическая реальность, а также полемика с крайне эклектичным учением о безумном раввине с вертикальным взлетом.

– А что вас сегодня интересует? Лошади?

– Тоже нет. Когда ты попал на обложки практически всех специальных изданий, когда у тебя есть школа и ученики по всему миру – начинаешь интересоваться другими вещами. Например, сейчас я один из... Думаю, из шести крупнейших специалистов по трилобитам (вымерший класс морских животных. – Ред.) в Петербурге. И мой сын – ему восемь – уже заработал, к моей зависти, первые пятьсот евро, откопав особо редкого трилобита, тут же перекупленного специалистами. Трилобит интересней человека, поскольку человек – явно тупиковая ветвь эволюции.

– Вы полагаете, он дальше эволюционировать не будет?

– Его дальнейшая эволюция могла бы пойти прежде всего по линии увеличения мозга, а размер его мозга, к сожалению, ограничен женскими родовыми путями. Не можете же вы себе представить женщину, чьи бедра будут в разы шире нынешнего варианта? В человеке многое функционально, но не за счет мозга, а главным образом за счет чрезвычайно удачной передней конечности. Вот она эволюционировала из плавника очень успешно: все, что мы видим вокруг – и эти здания, и вся высшая психическая деятельность, и ваша любимая культура, – все предопределено ее хватательными и тактильными способностями, сложностью и гибкостью движений.

Но человеческий язык беден, мы едва-едва добираемся до квантовой механики, и для множества сложных явлений у нас попросту нет слов. Ощущения еще бедней – мы не слышим ультразвука, и любая акула устроена сложней нас. От нее в песок не зароешься: она чувствует, как ты там шевелишься, да еще и в глазу у нее есть тапетум – дополнительная глазная оболочка, позволяющая все увидеть как бы дважды, разложить каждое ваше движение на микросоставляющие. Вообще полагать себя высшей ступенью эволюции – наивность еще более непростительная, чем говорить о расовой исключительности. И поверьте, если бы я увидел в эволюции хотя бы один след, одну клетку бога – я с радостью заявил бы об этом. Но пока я вижу только атом водорода на одном конце и Быкова на другом – все остальные звенья восстанавливаются абсолютно логично, и никакое божественное вмешательство не требуется. ДНК закручена в спираль единственно возможным образом. Появление новых видов жестко увязано с космическими катастрофами, великими оледенениями, длившимися миллионы лет, иными словами, ничего нематериального. Ничего, что требовало бы бога как гипотезы.

Любой креационизм – опять-таки притворство, маскировка невежества. Иное дело, что антропология так и не дождалась пока своего Дарвина, который подробно и логично объяснил бы, с чего и в какой момент человеку вдруг понадобилась коммуникация. В языке нет ничего особенного, он не делает нас высшими существами (тем более что он есть не только у нас), но вот почему, с какой внезапной надобности человек вообще заговорил? Антропогенез пока толком не выяснен – но чего вы хотите? Все ископаемые останки, найденные за последние два века, легко уместились бы в багажнике «Бентли». Сохраняется одна из миллиарда костей. Все, что мы знаем об эволюции мозга, пока довольно приблизительно, хотя топография человеческого мозга – что в нем чему служит – построена гораздо подробней, чем, например, карта мозга лошади. Это еще одна причина, по которой заниматься людьми мне сегодня интересней, чем лошадьми.

– А как вы вообще стали заниматься мозгом? Согласитесь, разброс интересов довольно серьезный...

– Наталья Бехтерева в какой-то момент сказала мне: вопросы, которые вы задаете, требуют вашего личного погружения в предмет. Пора самому делать препараты, рассматривать их и так далее.

– Бехтерева действительно такой большой ученый, как о том говорят ее адепты?

– Бехтерева – великий популяризатор науки, примерно то же, что Волочкова в балете. Великая ли она балерина? Нет. Но самая известная.

– Кстати, а к Лихачеву как вы относитесь? Он – ученый или тоже прежде всего популяризатор?

– Лихачев был прежде всего очень красивый человек с великолепной осанкой.

– Но в науке это, как бы сказать...

– Не торопитесь иронизировать. За счет внешности в мире сделано гораздо больше карьер, нежели за счет интеллекта.

– Но если мозг уже не перерастет нынешние размеры, может, хотя бы можно жить до ста лет?

– Это вам надо, что называется, налить сердечко. Сходите в анатомичку, возьмите сердце, шприцем залейте контрастное вещество – и вы услышите скрип иглы, входящей в митральный клапан. Все наши сосуды кальцинированы. И у нас с вами кальцинированы. Какое бессмертие, какое столетие? Человек не рассчитан на столь долгую эксплуатацию. И клонировать всех умерших, как одно время мечтали, нельзя: период полураспада ДНК – 521 год. С мечтой о динозаврах придется покончить.

– Вы не хотели бы вести просветительскую программу на ТВ?

– Даже если бы предложили – нет. Зачем? Я же говорю: тупиковая ветвь. Просветительских добродетелей я в себе не чувствую, а кружок, где мы обсуждаем эти проблемы со специалистами, у нас есть и так. Встречаемся, читаем доклады. Дилетантов не приглашаем.

– Вам не кажется, что просвещение, если вовсе освободить его от веры, от совести, прямиком ведет к фашизму?

– Фашизм – всего лишь наиболее рациональное устройство общества. Не путайте его с нацизмом.

– Можно спросить, чем вы зарабатываете?

– Я пишу заметки, книги, колонки в «Снобе». Я веду школу – достаточно дорогую, которая адаптирует людей к правильному поведению перед телекамерами. Потому что телестудия сильно воздействует на психику. Я учу безнаказанно и убедительно оскорблять и отвечать на такие оскорбления.

– «Двенадцать приемов литературной полемики, или Пособие по газетным дискуссиям».

– Что вы, куда там Чапеку. У меня этих способов сотни.

– И еще у нас есть вопрос чисто иппологический. Вот мы ехали по Аничкову мосту. Его еще называют Мостом шестнадцати яиц. Там правильно укрощают коня?

– Абсолютно бездарные скульптуры, ничего общего не имеющие с укрощением коня. Когда вы подходите к лошади, каждое ваше движение должно ей о чем-то сообщать. А этот юноша зачем-то картинно напрягает глубокую ягодичную мышцу либо свою скульптурную спину. Ни смысла, ни даже этой вашей любимой красоты.