Сталинград. Переправа

Так отлетают темные души...

Я буду бредить, а ты не слушай.

А.Ахматова

Из последней поездки на встречу фронтовиков 62 армии отец вернулся не мрачным и печальным, как обычно, но с какой-то живостью во взгляде и в фуражке капитана речного флота.

- Я встретил его…, того мальчишку…,  который донес на меня.

 Мы поняли отца с полуслова.

Была середина ноября 1942 года. Отца принесли к переправе завернутым в одеяла, с осколками в голове и правом предплечье. Погрузкой на катер руководил опытный фельдшер на пару со «смершевцем». Размещение раненых по объему катера производилось по принципу: кто по оценке фельдшера переживет переправу, того укладывали в более «комфортные» места. Отца приткнули к самым безнадежным. Фельдшер, заметивший на отце избыток накрученных одеял,  подозвал юнгу и посоветовал через некоторое время подойти к раненому и, если у него на лице не тают снежинки, пусть поделится с другими бойцами ненужными уже одеялами. Юнга подошел к отцу наклонился поближе к перебинтованному лицу и услышал иностранные слова. Раненый бредил, скорее всего,  по - фашистки, - так решил паренек и побежал сообщить «смершевцу», что обнаружил немца. «Смершевец» решительно освободил теплый угол в одном из кубриков, аккуратно перенесли туда отца, сделали какой-то укол и, по прибытии на берег, быстро в первую очередь перенесли отца в машину и, не дожидаясь разгрузки других раненых, доставили в госпиталь. В отдельную палату, под охрану.

Приглашенный переводчик долго прислушивался к бормотанью раненого и, наконец, сообщил окружившим его контрразведчикам: «Он говорит, то есть бредит, на французском языке; это не  немец». Да и документы, лежащие в прикрученной на груди военно-полевой сумке, четко и ясно указывали, что перед ними лежит и бредит раненый комбат.

… Отец, не снимая фуражки, поведал  нам о встрече с «юнгой». Он шел по залу  к своему столику и вдруг увидел молодого парня (где-то 50 с небольшим ) в форме капитана речного флота, тот громко рассказывал (в зале ресторана было много фронтовиков и все громко друг другу что-то рассказывали) о поимке шпиона на катере, который перевозил раненых с правого берега Волги на левый.

 Сначала внимание отца привлек моложавый вид говорившего, -  явно не фронтового возраста, а потом он прислушался к словам. «И какую же тебе за это дали медаль», - спросил один из сидевших за столом.

- Не дали мне никакой медали, с не прошедшей за тридцать восемь лет обидой ответил речник, - видно, «смершевец» на себя записал, добавил он угрюмо.

Отец сделал шаг к «юнге» и внес ясность: «За комбата, бредившего на французском языке, медалей не дают».

Потом была пауза, далее пояснения отца, объятия, братание и все это под тосты, как поется: со слезами на глазах.

…Когда отец очнулся в госпитале после многочисленных операций, это назвали чудом. Пришел хирург, участвующий в процедуре «опознания», поведал всю историю о доносе юнги с катера, о нулевых шансах добраться до  левого берега Волги, если б не французский язык и бдительность юнги, о сомнениях переводчика…

А переводчик заглянул к врачу дня через три. Интересовался перспективами выздоровления отца, был каким – то зажатым и смущенным. Уходя, он оглянулся по сторонам и сказал полушепотом: «Он умолял своего отца впустить его куда-то, он говорил, что ему очень больно, и он больше не может терпеть… Он только об этом и просил…». Потом переводчик подумал и добавил: «Такое произношение не поставишь ни в школе, ни в спецвузе. Так говорят только на родном языке.  Я тогда не захотел вдаваться в подробности перед «теми»».

  Отец попросил врача при случае успокоить переводчика и объяснил, что его папа общался с ним только на французском и за всю их совместную жизнь  не произнес даже фразы на русском языке. У него (по его непонятному убеждению) был неприличный акцент при разговоре на русском языке и он не хотел потерять уважения сына, пытаясь неуклюже копировать неудобные звуки новой родины.

-  Видимо, в тяжелую минуту я просил père забрать меня к себе, но он отказал…

Так отец заканчивал свою Сталинградскую историю.