Лёнька Фокин.

                                                  Лёнька Фокин.
  
     Недавно ученица одного из моих первых в жизни классов предложила мне дружбу в Одноклассниках. Среди всего прочего она пишет: «Я тоже училась у вас Вы просто меня не помните. Нас двоечников никто не помнит». И дальше: «Мне тоже захотелось написать Вам. Что двоечники это тоже личности. только по другому. В общем не совсем пропащие». (Орфографию и пунктуацию я сохранил).

   Эти фразы вызвали бурю воспоминаний и размышлений. Наверное, многие бывшие ученики думают, что учителя, как все нормальные люди, стараются выбросить из головы те трудности, неприятности, разочарования, и пр., и пр., что связано с двоечниками, хулиганами и, вообще, с «трудными» детьми. 

   Не знаю, у кого как. Я не разговаривал на эту тему с другими учителями. Тема как -то вот только что всплыла. Но я помню не только тех учеников, кто был мне приятен в работе, в отношениях, кого я любил и уважал, но и тех, кто доставлял кучу хлопот и неприятностей, вплоть до ругани на педсоветах.

   Помню я и эту ученицу, с её, мягко говоря, экстравагантным поведением и дремучим отставанием по всем предметам. Ясное дело, что больше подробностей сохраняется в памяти о тех, кто доставлял больше радости или больше огорчения. Яркие личности, и с положительным и с отрицательным значением. Сразу вспомнились многие, но самым живым и подробным оказалось воспоминание о Лёньке Фокине из моего первого в жизни класса.

   Как нередко бывало в школах тех времён, дали мне классное руководство в самом отчаянном классе. Трудным он прослыл потому, что в начальных классах его вела строгая, крикливая учительница, которую все побаивались, и дети, и взрослые. Она знала каждого ребёнка досконально с самого рождения, потому что жила среди их семей. Знала, чем приструнить и припугнуть каждого. Выйдя из-под её неусыпного контроля, попав в старшие классы, в которых каждый предмет ведут разные учителя, мало знающие их, ребята почувствовали слабину и ударились во все тяжкие. Рядовое явление, по-моему, и в сегодняшней школе. 

   Дополнительную трудность в классном руководстве этим классом доставляло ещё и то, что я вёл тогда рисование и черчение, предметы, которые никто серьёзно не воспринимал, от администрации и до последнего пятиклассника. У «серьёзных» предметников, которые имели больше часов и чаще были с классами, существовали дополнительные средства воздействия, в виде колов и двоек по предмету, записи в дневнике и вызова родителей, для которых «серьёзная» двойка была сигналом, что ребёнок может остаться на второй год и его придётся кормить ещё год «задаром». А двойка по рисованию воспринималась с усмешкой. По черчению - серьёзней, но тогда никто из родителей не думал о всестороннем развитии и пространственном воображении. Ха! Подумаешь! Ну пойдёт вагонетки катать на завод!

   Ах! Мой первый класс! Ох! Мой первый класс! Я помню ребят, каждого таким, каким он был тогда. Их лица, характеры, особенности поведения. Они сейчас уже неоднократные бабушки и дедушки, а у меня перед глазами всё те же мальчишки и девчонки. Но, вынужден признать, ярче всего помнится один из них - Лёнька Фокин, Фока по- уличному, с ударением именно на первом слоге - ФОка.

   Как большая часть детей окраины посёлка, жил Лёнька не просто трудно, а отчаянно трудно. Мать бросила его на попечение бабушки, которую и я, в 22 года, воспринимал как старую, а уж для Лёньки-то она и вовсе, наверное, древней была. Он её ни в грош не ставил и с утра до поздней ночи лет с пяти пропадал на улице со всеми вытекающими из этого последствиями.

   Мелкое воровство в садах и огородах, разбойничьи походы на сельскохозяйственный опытный участок и совхозный Первый огород за всем, что можно съесть. Уличные игры и жестокие драки «за место под солнцем» и для самоутверждения. В общем, к первому классу Лёнька стал признанным отчаюгой и предводителем большой группы ровесников.

   На вечно непролазно грязной, предпоследней улице посёлка бабушка как-то умудрилась поставить саманный домишко, наподобие украинской хаты, без пола и потолка. И это при наших-то зимах с морозами под 45 и частыми вьюгами по несколько дней. 

   Кормились за счёт огорода. Учительница, которая вела этот класс, была его тётей. Лёнька чаще всего столовался в её семье, ну и, когда пришло время идти в 1-й класс, она взяла его к себе в класс, чтобы хоть как-то держать его «в жомах». Но Лёнька уже за предыдущие годы привык к её окрикам, подзатыльникам, поджопникам и в классе вёл себя по-уличному, как во всех ситуациях и в любой среде. 

   Голова у него была отличная. Память, быстрота соображения, реакция - прекрасные. Раньше всех выполнив задание или поняв объяснение, он начинал вертеться от скуки, строить рожи, свистящим шёпотом отпускать шуточки и вытворять всякое разное. Класс прыскал в кулаки, учительницы входили в раж и не знали, что с ним делать.

   В то время я жил буквально в двух шагах от школы и, чтобы не носить домой лохматые пачки рисунков и чертежей, проверял их в учительской. Так что частенько для того, чтобы утихомирить Лёньку, за мной присылали какую-нибудь ученицу. Я входил в класс, брал Лёньку «под локоток» и уводил его в учительскую на «душеспасительную беседу».

   Был он низенький, что называется «метр с шапкой», кругленький, с объёмной грудью и полными румяными щеками. Я всё удивлялся, откуда у него эти щёки, при его вечно полуголодном состоянии? Что меня в нём ещё поражало, так это его артистизм. Ещё не доходя до учительской, он начинал молча плакать. Я никогда ни до, ни после не видел, чтобы у детей слёзы катились буквально градом. Обыкновенно после первой слезы они текут ручейками. У Лёньки слёзы, величиной с крупную горошину, выкатывались по отдельности, плыли по щекам и впитывались в куртку, на которую падали.

   После первого такого привода я разговаривал с тётей. Она, высокая, статная, красивая, развела руками: «Юрий Сергеевич! Что хотите делайте! Бейте, лупите, в бантик завязывайте, мы уже ничего с ним поделать не можем. Бабушку он ни во что не ставит. Я об него уже все руки отбила. Мой муж его жалеет. Отца-то с матерью нет. Растёт он на улице.

Пацаны в нём души не чают за сообразительность, выдумку, отчаянность. Соседи стонут от погромов на огородах. Ну что я тут могу»?! 

   Навестил я и бабушку в её «апартаментах». Ужаснулся убогости их жилья. Одну треть в нём занимала печь, на которой и спал Лёнька. Расспросил о матери с отцом, но о них бабушка ничего не знала, и я понял, что союзника в ней не найду. Однако сострадание, сочувствие к Лёньке засело в мозгу на всю оставшуюся жизнь.

   Однажды я пришёл в учительскую в конце второго урока. Ни директора, ни завуча не было. Только я сел за стол, шлёпнув пачку чертежей, вдруг дверь, ударившись об стену, распахивается – и, наклонившись вперёд головой, влетает Лёнька, а за ним разъярённый директор. Никогда я его больше не видел таким. Его трясло. Губы непроизвольно кривились. Оказывается, он, предупредив учительницу ещё на перемене, пришёл в класс, сел за последнюю парту. После звонка ученики встали у своих парт, потому что видели директора, а Лёнька ворвался последним и, не видя его, и тут же начал откалывать свои номера, несмотря на замечания учительницы. Через какое-то время директор не выдержал. Встал во весь свой немаленький рост, взял Лёньку за шиворот и через половину коридора поволок в учительскую. Лёнька, как всегда, орошал свою куртку горохом слёз, которые катились тем обильнее, чем громче кричал директор.

   Как- то раз я, как всегда, готовился к уроку в учительской. Приходит ученица. «Юрий Сергеевич, Лёнька опять куролесит». Привычное дело. Вхожу в класс. Учительница стоит в напряжённом ожидании. На её требование выйти из класса Лёнька не реагировал, и она была на грани слёз. Увидев меня, Лёнька схватился за трубу отопления и заявил, что он никуда не пойдёт. Попробовал вытащить его из-за парты за локоть - безрезультатно. Он вцепился в трубу насмерть. Я попросил ученицу, сидевшую рядом, отойти в сторону, отодвинул парту, взял Лёньку поперёк туловища, оторвал от трубы, сунул его себе под мышку и похромал в учительскую. Вошёл. Бросил Лёньку на диван и заорал не хуже директора. Лёнька, сидя, плакал своими гороховыми слезами, умоляюще просил простить его, утверждал, что он больше так не будет делать.

   Прозвеневший звонок прервал «воспитательную минутку». По коридору затопали ученики. За ними должны были появиться учителя. Надо было отпускать провинившегося. Тем более, он смотрел на меня мокрыми, умоляющими глазами. Собрав себя в кулак, я командирским голосом рявкнул, чтобы он убирался с глаз долой и что, если он ещё хоть раз…. Оба мы понимали, что такое будет ещё не раз и не два, но что я мог сделать, кроме душеспасительной беседы, пусть и громовым голосом.

   Лёнька вскочил. Щёки сразу стали сухими. Он распахнул дверь и с гиканьем рванул в толпу поджидавших его друзей. Закрыв дверь, я согнулся пополам от хохота! Ну, негодник, ну, паршивец! Всё понял!

   В 1964 году мои «орлы» закончили нашу восьмилетку и разлетелись кто куда. Большинство пошло в нашу среднюю школу. Лёньку родня решила тянуть до конца, и он пошёл в девятый класс. Оценки в свидетельстве у него были хорошие. Родня верила в его способности, да и я тоже. В последующие годы я потерял его из вида. Очень уж хлопотные годы были.

   Весной 1975 года шёл я по «жидкому асфальту» центральной улицы посёлка на педсовет, глядя под ноги и рассуждая про непростую обстановку, сложившуюся в школе. Метрах в ста впереди я увидел шедшую навстречу пару. Он небольшого роста, в офицерской шинели и фуражке. Она на полголовы выше его, стройная, как сейчас говорят, «модель, ноги от ушей». Грешник!. Не люблю такие пары. Как-то врубилось в голову, что он хоть на полголовы должен быть выше её.

   Когда я вышел на сухое место и поднял голову, что- то знакомое мелькнуло в облике военного. Когда до пары оставалось метров пять, военный вдруг поздоровался: «Здравствуйте, Юрий Сергеевич!» Знакомый голос. Поднял взгляд. «Мама рОдная! Лёня Фокин»! Передо мной стоял затянутый в парадную шинель объёмистый майор ВВС. «Знакомьтесь. Это моя жена, Наташа». Мы раскланялись с красивейшей девушкой. «Лёня, где ты, как ты»? «Да вот, служу в ВВС на Украине. Недавно поженились. Приехал показать жене мою родину.» «Лёня,- говорю,- вы меня извините пожалуйста, опаздываю на педсовет, а я докладчик, так что жду вас вечером». Сказал, как меня найти.

   После педсовета мы с женой поспешили домой и весь вечер ждали гостей, но они так и не пришли. Я всё думал, куда же он её привёз?! В ту саманную избушку, склеенную бабушкой?! После половодья 63 года, когда «плавал» почти весь посёлок, я приходил к ним составлять акт об ущербе, нанесённом разливом. То, что я увидел, заставило ахнуть. Одна стена, которая сопротивлялась потоку воды, целиком лежала во дворе вместе с уцелевшим окном. Печь оплыла до шестка. Бабушка плача показывала мне это разорение и, улыбаясь сквозь слёзы, говорила: «Нам ещё повезло. Саман хороший сделали. У шабров (соседей через улицу), совсем только куча глины осталась. А это я переберу кирпичи, посажу на хорошую глину, и поживёт ещё изба. Крышу вот только помогли бы сделать. Вы уж про неё напишите, пожалуйста».

   Через какое-то время, по-моему, от тётушки, я узнал, что эту Наташу, дочь какого-то большого военного начальника, Лёшка чуть не силой взял в жёны, несмотря на сопротивление её семьи и своего начальства. В общем, и тут проявил он характер поселковой шпаны.

   Ох, уж эти отчаянные ребята! А ведь именно такие отчаюги во многом и способствовали победе в Великой войне, поднимаясь в атаку не за Сталина и даже не за Родину, а за своё будущее. Таким, как Лёнька, терять ведь было нечего, кроме надежд на взлёт. «Или грудь в крестах, или голова в кустах». А надежды были у каждого, если была голова на плечах или руки умелые. «Кто был никем, тот станет всем!» Примеров головокружительных взлётов можно привести тысячи.

   Пересняв в цифровой формат старые снимки и негативные плёнки, я сделал в Одноклассниках фотоальбомы. Поступила масса отзывов от односельчан. Среди комментаторов оказалась и родня Лёньки. Они-то и сообщили, что Лёнька погиб на охоте 20 лет назад при невыясненных обстоятельствах. Скорее всего, «помогли».

   Эх, Лёнька, Лёнька! Неуёмный ты Лёнька!