Не Наташа. Парапорнографическая повесть

От автора
    
     Итак, я решился выложить сюда свой самый неоднозначный текст. Парапорнографическую повесть. Но сначала — аннотация:
    
     «Парапорнография» — богатое слово, раскладное. Плюс профессиональный перекос: я — химик, а в химии „пара-“ — это обозначение максимально удалённых заместителей в бензольном кольце. Противостояние, противопоставление, сопротивление, неприятие порнографии — такой вот ассоциативный ряд...
     (Из отзыва на «Не Наташу» Екатерины Плясовской, одной из первых читательниц повести).
    
     Я не химик. Я физик и недоучившийся филолог. Латынь и древнегреческий одолевал самостоятельно, просто потому, что без них — никуда. И вот что, в частности, узнал:
     Пара- (греч. πᾰρά — возле, мимо, вне, около — часть сложных слов при словосложении в русском языке.
     Пара- — приставка, означающая нахождение рядом, либо отклонение, нарушение чего-либо (например, парамедицина, парамагнетизм, парапсихология, парахристианство, паранаука)...
     Возле, мимо, вне, около.
     Т.е., ища в моей повести порнографию, вы найдёте нечто похожее, но не её... Во всяком случае, я на это надеюсь, поскольку сознательно использовал порнографические литературные приёмы исключительно и только для усиления главной мысли текста....

Пролог. Наташа

     — Вот так и делаются дети, — сказала Наташа.
     Евгений весь съёжился от этой фразы: она прозвучала фальшиво и слишком не вовремя. Они ещё не успели начать делать то, от чего получаются дети.
     В КВН такие шуточки называются «домашними заготовками». Евгению выпало стать её первым мужчиной, и Наташа заранее знала, что ей будет страшно, а ему неловко. И заранее решила пошутить, чтобы всё показалось легко и трын-трава. Вот только она не знала, что сама будет его первой женщиной, и у шутки получился обратный эффект.
     Теперь им придётся всё начинать с начала.
     Евгений скатился с неё на правый бок, втиснулся между рёбрами батареи и Наташиными рёбрами, зарываясь (прячась) лицом в её волосы. Их ноги при этом странным образом переплелись, Наташина коленка больно упёрлась ему в сухожилие. Они молча осторожно повозились, устраиваясь поудобнее на узкой железной кровати с продавленной сеткой.
     «Надо было лечь на Юркину, — подумал Евгений. — Постеснялся, дурак, завалил на свою — вот теперь и мучайся. Может, как раз поэтому ничего и не получается. Лекция закончится в двенадцать десять, а сейчас сколько?..»
     По стёклам — там, где они были, — барабанил дождь, спине было холодно, с подоконника то и дело брызгало, пробрызгивая через ветхую штору. За окном время от времени выли троллейбусы, карабкаясь по крутому взвозу между памятником Кирову и общагой. Кто-то смеялся или просто громко разговаривал, пробегая мимо окна, и Евгений каждый раз вздрагивал, потому что от подоконника до тротуара было меньше метра, а нижняя фрамуга не застеклена. На подоконник шлёпались бурые тополиные листья, один скатился по изнанке шторы и спланировал точнёхонько на ягодицу. Евгений брезгливо сгрёб его пятернёй и сунул в рёбра батареи.
     «Не успеем, — подумал он, прислушиваясь, не раздаются ли за окном знакомые голоса. — Кончится лекция, Толян, пробегая мимо, стукнет в переплёт, а ещё через минуту всё население сто девятой, гогоча, забарабанит в дверь... Ну, хоть на перекличке-то за нас отметились, или сдали Стасычу с потрохами?»
     — Не бойся, — сказала Наташа. Отрепетированно посмеялась и добавила: — Ребёнка не будет, я всё рассчитала.
     «Дура, — подумал Евгений. — Я совсем не об этом думаю!»
     — Я не боюсь, — сказал он, опять навалился на неё и стал целовать, потому что больше пока ничего не мог.
     Он поцеловал её как можно крепче, раздвигая губами губы и прижимая зубы к зубам, но это не помогло. Наташа лежала под ним, вся напряжённая, старательно раздвинув ноги и не зная, что делать с руками.
     — Ты так зверски целуешься! — сказала она, отдышавшись.
     И стало ясно, что это ещё одна «домашняя за­го­товка».
     Евгений нашарил пальцами её соски (искать пришлось долго, потому что грудь у Наташи была плоская, как у мальчика) и стал целовать их по очереди. Целуя один, теребил пальцами другой — чтобы не потерять. Потом повёл носом и подбородком ниже, иногда прикасаясь губами. Когда он добрался до её пупка, Наташа не то хихикнула, не то громко вздохнула и наконец нашла применение своим рукам, положив ладони ему на затылок.
     «Сейчас почешет за ухом, — подумал Евгений. — Как щенка».
     Он отпустил её влажные обцелованные соски и повёл руками вниз по прохладному, в пупырышках, телу, пока не упёрся ладонями в широко разведённые бёдра. Бёдра были жилисты и напряжены. А подушечками больших пальцев Евгений ощутил нежное тепло под мягкими редкими волосками.
     Наташины пальцы на его затылке стали мелко по­дра­ги­вать.
     Странно: почему он замечает все эти подробности? И даже не он, а кто-то холодный и любопытный, сидящий в его голове. Евгений сейчас не должен думать об этих вещах — и тем более не должен думать о том, почему он об этом думает. Он должен быть обуян страстью, а не рефлексировать (есть такое учёное слово)...
     — Хватит, — сказала Наташа низким, каким-то горловым шёпотом. — Щекотно.
     Евгений обнаружил, что всё ещё исследует языком её пупок, и поспешно двинулся дальше. (А пупок у Наташи оказался не таким, как у него: не узелочком, а пипочкой — «инкубаторский»...) Он подмял подбородком податливый холмик волос на твёрдом лобке, погрузился в них губами и носом и, судорожно вдохнув, ощутил резкий полузнакомый запах, неприятный и приятный одновременно. Приблизительно так пахнет мокрая после сошедшего снега прогретая почва, когда из неё, из-под жухлой прошлогодней травы, вот-вот проклюнется новая. Запах тлена и жизни... Наташины бёдра под его ладонями уже совершенно окаменели, а под большими пальцами вдруг стало горячо и влажно, и он, повинуясь импульсу, тронул это горячее и влажное кончиком языка.
     «Извращеньице!» — радостно хихикнул тот, холодный и всё замечающий, сидевший в его голове. «Ну и что?» — ответил ему Евгений.
     Доспорить они не успели, потому что Наташа выгнулась, подалась назад и попыталась сомкнуть ноги. Евгений воспрепятствовал её попытке локтями и широко расставленными коленями. Тогда Наташа упёрлась ладонями ему в темя и стала отталкивать.
     — Женя... — прошептала она с отчаянием. — Женя, не надо. Мне стыдно.
     —Ну почему же, — безголосо пробормотал он, вжимаясь губами в горячее и влажное, неотчётливо пряное, чуть солоноватое. — Почему же стыдно...
     — Женя, пожалуйста! Мне стыдно, — повторила она, чуть не плача, и это — о господи, наконец-то! — была никакая не «домашняя заготовка».
     И тогда он торопливо побежал губами назад — мимо пупка, через всё ещё влажный правый сосок, по давно знакомой ямочке на горле — к её раскрытым навстречу губам. А его пальцы всё ещё оставались там — где горячо и влажно, и где уже расслабились мышцы бёдер. Он только чуть-чуть, совсем немножко помог себе пальцами и осторожно надавил — очень осторожно, потому что знал, что ей будет больно («кто это выдумал? зачем это нужно, чтобы ей было больно?..»), и сначала было тесно и неприятно — как наждачкой по суставу, или как однажды застрял рукой в беличьем дупле, — а потом он легко и неожиданно проскользнул, провалился в Наташу, упал в неё и продолжал падать в неё снова и снова. Так падают в небо (лёжа навзничь на высокой скирде, раскинув руки крестом и запрокинув голову), в бездонное чёрное небо с горячими сквозняками, где звёзды пахнут амурским багульником, а на губах горьковато, и пряно, и солоно от прикушенных трав... Он падал в Наташу, как в небо, и видел лицо Наташи, почему-то обрамлённое её же смуглыми лодыжками и узкими розовыми ступнями, и это было совершенно незнакомое лицо. Выше и чище стал Наташин лоб, его нисколько не портили мелкие капельки пота. Сгладились, почти пропали широкие острые скулы. Рельефнее обозначились влажные полуоткрытые губы, а вздёрнутый, «туфелькой», нос оказался прямым и тонким и трепетал просвечивающими на солнце крылышками ноздрей. Веки подрагивали, всё теснее смыкаясь и сужая щёлочки глаз — потемневших, углубившихся, затуманенных, смотревших одновременно вовне и внутрь. Только волосы остались прежние: тёмно-русые, длинные, тонкие, разбросанные, но не спутанные, удивительно мягкие на взгляд и на ощупь.

Часть 1. Июлька

Глава 1

     — Ты красивая, — сдавленно проговорил Евгений, продолжая падать в Наташу. — Я только сейчас увидел, какая ты красивая.
     В падении он потянулся руками к её волосам — дотронуться, погладить, — но ему помешали Наташины ноги. Тогда он поцеловал розовые пяточки, одну и другую, и, обняв её лодыжки, прижался к ним щеками и ключицами.
     — И всё-то ты врёшь, Женька, — звонко выдохнула Наташа и распахнула сияющие глаза. — Врёшь, как мальчик!
     Она неожиданно и сильно взмахнула ногами, как крыльями, разорвала его объятия и скрестила ноги у него на спине, прижав его локти к бокам. Он ухнул в неё с высоты, потеряв опору. Как птица, сложившая крылья. Как уж со скалы.
     Наташа застонала и вцепилась рукой ему в шею, а другая рука ловко скользнула вниз.
     — Врёшь, как в первый раз... — простонала она губы в губы, и Евгений понял, что это не Наташа.
     Потому что Наташа не любила (и не умела) так резво двигать язычком у него во рту. Потому что у Наташи не было таких упругих, подвижных, как ртуть, грудей и таких ловких пальцев, елозящих, где не следует...
     — Что с тобой? — спросила не Наташа, ухватила его за ухо и заглянула в глаза. — Ты уже?
     —Что «уже»? — тупо переспросил Евгений.
     —Жаль! — Она вздохнула и почесала его за ухом, как щенка. — Так славно начал и не кончил...
     Евгений промолчал.
     Не Наташа потянулась, заложила руки за голову и отпустила Евгения, разомкнув скрещённые ноги, и он обрёл, наконец, опору под локтями и коленями.
     Это была очень жёсткая опора, но какая-то ненадёжная, странно подвижная. Это была не кровать с продавленной сеткой, а деревянный пол. Он был покрыт новенькой золотистой циновкой мелкого плетения, а не затёртым полушерстяным одеялом б/у...
     —Женька, перестань извиняться глазами! — сказала не Наташа. — Всё в порядке. До старта почти сутки, весь день впереди... Лучше сбегай вниз и принеси мне попить. Или выпить — сегодня ещё можно.
     Он послушно встал, но, едва оглядевшись, очень медленно и осторожно опустился обратно на палубу.
     Потому что это была палуба.
     Впереди, позади и слева была вода. Были неправдоподобно синие, как на открытке, пологие волны под столь же неправдоподобно голубым и чистым небом. И только справа, очень далеко, был виден берег: жёлтая полоска пляжа, зелёные холмы и вертикальные белые чёрточки зданий.
     Солнце вставало слева.
     Евгений зажмурился, потряс головой и снова огляделся. Ничего не изменилось. Море. Солнце. Лето. Вместо ненастного сентября и неотремонтированной студенческой общаги в Старосибирске. Взлетающая на волнах палуба небольшого судёнышка со сломанной (или сложенной?) мачтой. А вместо щупленькой Наташи — многоопытная фигуристая незнакомка, у которой только и было Наташиного, что волосы.
     Он нерешительно протянул руку и дотронулся до её груди. Тёплая, упругая, подвижная — не Наташина. И рёбра у неё даже не прощупывались. И пупок на её ладном (подтянутом, а не запавшем) животике был, как у Евгения — узелочком... Его пальцы не помнили этого тела — точно так же, как и глаза.
     Он встретился глазами с незнакомкой. Глаза у неё тоже были не Наташины. Не серые с зеленоватыми прожилками, а светло-карие, с золотистыми точками-искрами... Она что-то поняла, встревожилась и села, бесстыдно скрестив ноги по-турецки, и потрогала его лоб.
     — Женька, ты нездоров?
     Не ответив, он стал разглядывать свою левую ­руку.
     Ноготь на безымянном пальце был целёхонек, хотя совсем недавно слез, потому что Евгений прищемил его в стройотряде. Пятен от азотной кислоты у основания большого пальца тоже не стало. И вообще, он сроду так не ухаживал за своими ногтями. Зато оба шрама на указательном пальце (ещё в пятом классе проткнул самодельной рапирой, шлифуя острие обрывком наждачной бумаги) — эти два шрама остались на месте и нисколько не изменились...
     — Ты заболел? — снова спросила незнакомка.
     — Где я? — с трудом выговорил Евгений и поднял на неё глаза. — У меня что-то с головой, ничего не помню...
     Она зачем-то быстро оглянулась на берег и опять уставилась на Евгения. Глаза у неё стали какими-то жёсткими и одновременно растерянными.
     — Совсем ничего? — переспросила она вполго­лоса.
     Евгений кивнул и снова стал разглядывать свои руки. Даже мозоли пропали. Сколько же лет выпало у него из памяти?
     — Ставь мачту, — вполголоса распорядилась незнакомка. — Отойдём подальше и там поговорим.

* * *
     За плечами у Евгения Званого было двадцать два года интересной и насыщенной жизни. География — от Крыма до Амура. Биография — от детской комнаты милиции до факультетского бюро ВЛКСМ. Эрудиция — от секретов игры в «напёрсточек» до теории игр и пятиэтажных формул квантовой физики... Но вот ходить под парусом Евгению, увы, не доводилось — и этот пробел в его жизненном опыте не замедлил себя проявить.
     С механизмом крепления мачты Евгений про­во­зил­ся добрых десять минут. А когда ещё через пять минут он её установил, оказалось, что сначала нужно было навесить рею и закрепить блоки, продёрнув через них тали. Слава богу, морские узлы он вязать умел — научился в Севастополе, за неделю между вторым побегом из детприёмника и третьей поимкой.
     За всё то время, пока Евгений сосредоточенно боролся с новой для себя механикой, незнакомка не произнесла ни слова. Стояла на корме, облокотясь на штурвал, ковыряла пальчиком ноги угол циновки и смотрела на него прищуренными глазами. Но когда поднятый парус неожиданно заполоскал и Евгений стал изображать Лаокоона (с двумя не туда продёрнутыми концами), она моментально оказалась рядом. Парус, признавший хозяйскую руку, притих и стал вести себя как следует, а Евгения незнакомка жестом отослала на корму, сказав наконец три слова:
     — Штурвал не трогай.
     Яхта летела навстречу солнцу. Евгений, полулежа на циновке, любовался резко очерченным силуэтом незнакомки и её редкими сильными движениями, пытаясь постичь элементы ещё не освоенного ремесла. Но их надлежало бы запоминать мышцами, а не глазами: реакция полотняного зверя на действия укротительницы не выглядела предсказуемой и явным образом не алгоритмизировалась.
     Спустя несколько минут зелёные холмы были окончательно проглочены горизонтом. Незнакомка сделала несколько плавных, почти танцевальных движений, и белое полотнище послушно скользнуло вниз, аккуратно сворачиваясь. Евгению подумалось, что если бы у паруса был хвост, он непременно завилял бы хвостом у ног хозяйки.
     —А теперь давай вспоминать! — распорядилась она, приземляясь на циновку рядом с Евгением.
     И сразу, не давая ему раскрыть рта, но пристально следя за выражением его лица, вытряхнула на Евгения груду фактов и сведений, как женщины вытряхивают содержимое своей косметички. Вразброс, бессистемно, путаясь и торопясь, перебивая саму себя и до очевидности боясь не обнаружить нечто, ради чего вытряхивается всё остальное. Совладать с турбулентностями этого потока информации было бы принципиально невозможно, но кое-что Евгений всё же уловил.

     Незнакомку звали Юлия, потому что она родилась в июле, а фамилия у неё была Зенченко. Под Звенигородкой целое село Зенченков, и она там родилась, а Евгений родился в Тальном. Всего-то тридцать километров друг от друга, но встретились они впервые аж в Чернигове, проехав каждый вместо тридцати все триста километров по железке. Познакомились в Чернигове, подружились в Черкассах, а впервые переспали чёрт те где — в придорожном стогу на полпути к Одессе прошлым летом. И то ей пришлось увести Евгения у своей лучшей подруги — впрочем, он этого знать не может, да и незачем... Евгений на два года старше Юлии — точнее, на два года и четыре месяца. Ей сейчас двадцать, и через десять месяцев она будет совершеннолетней. Сейчас сентябрь, двадцать восьмое, пятница. Город на западе — никакой не город, а курортный комплекс возле Дымера, на берегу Киевского моря. Которое никакое не море, а водохранилище...
     То есть, Евгению было по-прежнему двадцать два года. Не изменились ни дата, ни день недели, ни даже время суток (если учесть смещение по долготе), и версия о выпадении памяти оказывалась несостоятельной. И оставалось предположить, что дух Евгения, нечувствительно преодолев тысячи километров от Старосибирска, вселился в тело его двойника и тёзки. Тоже родившегося в городе Тальное в том же году, но оставшегося жить на Украине... В Тальном — 12 тысяч жителей, МТС, элеватор, кирпичный завод, железнодорожная станция (грузовая) и средняя школа. Одна. Тёз­­ку-двой­­ни­­ка-ро­вес­ни­ка Евгений бы запомнил.
     И двойной шрам от рапиры на указательном пальце — маловероятно, чтобы у тёзки-двойника-ро­вес­ни­ка был точно такой же...
     А ещё Евгений узнал о себе, что учится он не на третьем курсе физфака в Старосибирском политехническом (прошлой весной пытался экстерном перескочить на четвёртый, но не вышло из-за политэкономии). Оказалось, что учится он в аспирантуре Черкасского фи­зи­ко-технологического колледжа. Причём патронажный совет колледжа возлагает большие надежды на тему, которую он, Евгений, разрабатывает. Именно поэтому Юлия состоит при нём секретарём и ассистентом, одновременно выполняя кое-какие неофициальные функции.
     — Понятно... — Евгений криво усмехнулся и отвёл глаза от её голой груди. Они уже оделись, но в представлении его секретаря и ассистента «одеться» совсем не обязательно означало «прикрыть грудь».
     Юлия расхохоталась.
     — Неофициальные функции, — объяснила она, — это совсем не то, что ты подумал. У меня коричневый пояс, Женька! Или тоже забыл?
     — Я вижу на тебе белые шорты, — возразил Евгений. — И ничего кроме.
     Они помолчали, пристально глядя друг на друга.
     — Проснуться бы, что ли... — пробормотал Евгений, первым отводя взгляд.
     — Управлять парусом ты разучился, — медленно сказала телохранитель Юлия. — В этом я уже убедилась. Ну а свою работу ты помнишь?
     — Что-нибудь оборонное? — предположил Евгений.
     — Почему? — сейчас же спросила она. — Что ты помнишь?
     — Ничего я не помню. Я пытаюсь угадать.
     — Зачем?
     — Как «зачем»? — не понял Евгений. — Ты же сама спросила, вот я и...
     — Ладно, — перебила Юлия, видимо, на что-то решаясь. — Мы здесь одни. Расскажи мне всё, что ты помнишь. Не о работе. О себе.
     — Ничего я не помню, — повторил Евгений.
     — Так не бывает. Свою фамилию ты помнишь? Кажется, я её не называла.
     — Званый... — неуверенно сказал Евгений.
     — Правильно, — кивнула Юлия. — А фамилию отчима?
     — Отца, ты хочешь сказать?
     — Я сказала: отчима.
     — У меня нет никакого отчима, — опешил Евгений. — С какой стати?
     — Так... — сказала Юлия. — А последнее место работы отца?
     — Пожарник.
     — Точнее!
     — Командир Тальновского отряда железнодорожной военизированной пожарной охраны, — отбарабанил Евгений. — Правильно?
     — Почти, — кивнула Юлия. — Заместитель командира — но вот именно в военизированной охране. Хотя и пожарной.
     Евгений хотел возразить, что вот уже седьмой год, как его отец — не заместитель, а командир, но не успел.
     — Где он погиб? — спросила Юлия.
     — Кто? — переспросил Евгений.
     — Твой отец.
     — А... разве он погиб?
     — Так... — снова сказала Юлия. — Значит, ты помнишь только то, что было до войны?
     — Какой войны? Я родился в пятьдесят первом — через шесть лет после войны! Или... — Юлия внимательно смотрела на него, и у Евгения возникла ещё одна сумасшедшая версия. — Какой сейчас год? — спросил он. — Семьдесят третий?
     — Да, — сказала Юлия. — Тысяча девятьсот семьдесят третий от Рождества Христова. Мне было девять лет, когда началась война, а тебе — одиннадцать... Откуда у тебя вот это? — она схватила его левую руку и нащупала шрамики на указательном пальце.
     — С детства, — отмахнулся Евгений. — Дурак был...
     — Точнее! — опять потребовала Юлия.
     — Ну, изготовил себе шпагу. Точнее, рапиру. Из стальной проволоки. Естественно, решил заточить. Сначала напильником, потом наждачной. Ширкал туда-сюда, пока не проткнул — насквозь, через всю подушечку. Кровищи было...
     — Сколько тебе было лет?
     — Двенадцать. Почти двенадцать, это весной было. Юля, что у меня с памятью? Мой отец погиб на войне?
     — Вот почему ты вёл себя, как мальчик, — задумчиво проговорила она, — Логично... Даже слишком логично.
     — Мой отец погиб на войне? — снова спросил Евгений.
     — Твой отец погиб на пожаре... Женька, зачем тебе этот спектакль?
     — На пожаре, но во время войны?
     — Да. Если ты решил от меня избавиться, так и скажи. Не надо ходить вокруг да около. Таких амнезий не бывает.
     — А война началась в шестьдесят втором?
     Юлия не ответила.
     — С Америкой? Или с Китаем?
     — С Россией. Ты действительно ничего не помнишь?
     Евгений растерянно поморгал.
     — Ты извини, — проговорил он, — может, я совсем дурак, но как Россия может воевать с Россией?
     — Обыкновенно. — Юлия пожала плечами. — Не с кем, так с собой. Почитай историю, она не впервые этим занимается.
     — То есть, у нас была гражданская война?
     — Не у нас, а у них — в России. И не была, а есть. Женька, не забивай себе голову! Тебя это не должно касаться. У России свои проблемы, у тебя свои, и твои для тебя важнее.
     — Нет, погоди! Мне же надо разобраться, в каком мире я очутился. С кем воевала Россия в шестьдесят втором?
     — Со всем белым светом, — вздохнула Юлия. — В том числе и с нами, с Украиной.
     — Вот теперь я, кажется, понял. Украина отделилась от Советского Союза, и началась война. Правильно?
     — Правильно. Только наоборот: началась война, и Украина отделилась от империи. И не только Украина... Женька, хватит об этом! Я тебе всё расскажу, но лучше потом. Это, ей-богу, не самое важное из того, что ты забыл. Ты хотя бы помнишь, в какой десятке мы стартуем? Парус — ладно, сама управлюсь, но Днепровскую лоцию ты не разучился читать? Завтра начало регаты, а послезавтра мы будем уже в порогах, и если...

* * *
     Она говорила ещё что-то, но Евгений не слушал. Ему опять захотелось проснуться. Что-то обязательно должно было оказаться сном: либо то, что он помнил, либо то, что забыл. А поскольку проснуться не удавалось, Евгений попытался смириться с мыслью о том, что он не спит и всё происходившее с ним после шестьдесят второго года на самом деле не происходило.
     После пятого класса он не убегал на Кубу, не был пойман в Одесском порту и не угодил в тамошний детприёмник, назвавшись вымышленным именем. Не совершал хитроумных и дерзких побегов, не бродяжил и спустя год не вернулся в Тальное, в родительский дом, вполне самостоятельно. После каждой новой ссоры с родителями не уходил пешком за двадцать километров к бабушке, в деревню Беринку. Не уехал после восьмилетки на целину и не служил в Забайкальском погранокруге. Не влюблялся романтически и платонически в Олесю Кимовну, жену начальника заставы, не навёрстывал под её руководством школьную программу, не поступил, демобилизовавшись, в Старосибирский политехнический... И Наташа, его первая женщина, чем-то похожая на Олесю Кимовну, тоже приснилась Евгению — а на самом деле он отнюдь не сохранял невинность до двадцати двух лет.
     Вся его расхристанная биография была не более чем сон. Невероятно красочный и подробный сон, ложная память, возникшая вместо утраченной.
     Логичная версия. Но чересчур простая.
     — Ладно, — сказал он, — Значит, расскажешь потом. Но сначала ещё один вопрос: когда закончилась война?
     — Для нас — в октябре, — вздохнула Юлия. — Через неделю после начала.
     — Выходит, война была атомная?
     — Первые три часа — но это уже второй вопрос... Женька, что нам теперь делать? Мне же голову снимут.
     — За что? Ведь ты мой тело-, а не душехранитель. Кстати, а на кой? Я действительно работал на оборону?
     — Какая тебе разница? Тебе всегда было плевать, на кого ты работаешь, лишь бы не мешали. Ты был гений с принципами — принципиально ничего ни от кого не скрывал. А теперь... Женька, что ты придумал такого, что нужно скрывать? И почему — от меня?
     — Я не скрываю, — терпеливо сказал Евгений. — Может, я и придумал что-то, но не помню, что. Юля, поверь...
     — Ты называл меня Июлькой. Продолжай называть так же.
     — Хорошо... Июлька, у меня каша в голове — я совсем ничего не помню. И не только о работе. Веришь?
     — Нет, не верю. Ты врёшь, и я не понимаю, зачем. Так не бывает, чтобы совсем ничего... Что такое теневые функции, ты помнишь?
     — Да...
     Евгений не солгал: совсем недавно он действительно кое-что прочёл о теневых функциях, хоть это и не входило в программу третьего курса по математике.
     — Они имеют отношение к Черенковскому излучению?
     — Вряд ли... А впрочем, если оно возникает в анизотропной упорядоченной среде... очень упорядоченной — например, в кристалле...
     — Что и требовалось доказать, — перебила ­Июлька.
     Евгений подумал.
     — Я исследовал Черенковское излучение в кристаллах? — спросил он. — А при чём тут оборона?
     — Опять? — сказала Июлька.
     — Что «опять»?
     Июлька отодвинулась от него и стала смотреть в сторону. Точнее — в пространство перед собой.
     — Знаешь, Женька, — сказала она ровным голосом, — я начинаю сомневаться: можем ли мы с тобой говорить об этих вещах.
     — Почему? — спросил он, помедлив и решив не уточнять, о каких вещах идёт речь.
     — Потому что раньше ты был к ним равнодушен. Принципиально равнодушен. И это было хорошо.
     — Для кого?
     — Таких вопросов ты тоже не задавал...
     Яхта покачивалась на проходящих под ней пологих волнах. Июлька сидела очень прямо, скрестив по-турецки ноги и обхватив ладонями коленки. Не опираясь лопатками о стойку штурвала, она смотрела вперёд, на солнце. Между нею и солнцем была только мачта, чья тонкая тень плавно переползала с Июлькиной левой груди на правую и обратно — словно колеблющаяся стрелка диковинного прибора... Это был уникальный прибор, изготовленный с любовью и тщанием, присущими скорее девятнадцатому веку, чем двадцатому. Он ничего конкретного не измерял. Он разве что предсказывал судьбу клочков бумаги: притянутся ли они к эбонитовой палочке, или же будут с гневом отторгнуты ею. Стрелка колебалась...
     Евгений придвинулся к ней, положил руку на запястье и осторожно сжал. Она не шелохнулась, продолжая смотреть на солнце.
     — Июлька... — произнёс он, словно пробуя это имя на вкус и на слух. Имя оставалось непривычным и не пробудило никаких воспоминаний. Евгений откашлялся. — Я не понимаю, что со мной произошло. Но, кажется, я знаю, о чём ты думаешь. Сказать?
     Она не ответила — только слегка прищурилась, давая понять, что слушает и слышит. Евгению никак не удавалось перехватить её взгляд. К тому же, смотреть на её грудь, следя за колебаниями стрелки, оказалось приятнее. Это завораживало.
     — Одно из двух, — продолжил он, с трудом обарывая желание прижаться щекой к её плечу, где под тонкой загорелой кожей перекатывался, в такт колебаниям стрелки, не вполне женский бицепс. — Либо я действительно всё забыл и уже не представляю ценности для... патронажного совета. Тогда телохранитель мне не нужен. Либо я симулирую потерю памяти и скрываю что-то очень важное. Тогда мне нужен НЕ телохранитель.
     Июлька молчала. Он опять попытался заглянуть ей в глаза и опять безуспешно.
     — Ведь «неофициальные функции» — это не только охрана?
     На этот раз Июлька ответила, и голос её был спокоен.
     — Сволочь ты, Женька... — сказала она спокойным голосом. При этом у неё увлажнились и заблестели глаза. Как, впрочем, у всякого, кто слишком долго смотрит на солнце. — Гениальная сволочь. Я же люблю тебя. — И без перехода, не давая ему опомниться, добавила: — Пошли в каюту, есть хочется.
     — Пошли, — согласился Евгений, отпуская её запястье. — А что мы будем делать, ты решила?
     — Завтракать.
     — А потом?
     — Потом ты будешь учиться ходить под парусом.
     — Это и есть самое важное из того, что я забыл?
     — Это самое срочное. Утром — старт осенней Днепровской регаты. «Чернобыль — Одесса», три дня.

(продолжение следует:

http://maxpark.com/community/4707/content/2573887 )