Не Наташа. Парапорнографическая повесть. Продолжение

Начало:
http://maxpark.com/community/4707/content/2571921


Глава 2

     До полудня Евгений учился управлять яхтой — и, к своему изумлению, преуспел. Но Июлька выглядела недовольной и скучным голосом, кусая губы, объявила, что пороги он не пройдёт. Придётся отложить участие в регате до следующей осени, а нынешнюю заявку надлежит аннулировать. Лучше всего сделать это прямо сейчас, по телефону.
     — Ладно, — обиженно сказал Евгений. — Тебе виднее... — Где ближайший телефон?
     — В каюте, — всё тем же скучным голосом ответила Июлька.
     — Да? — удивился он. — Я не заметил.
     — Женька, — сказала она, пряча глаза. — Мне было бы легче тебе подыгрывать, если бы я знала, зачем ты врёшь.
     — Я не вру. — Он был терпелив. — Ты же убедилась: я совершенно не умею управляться с этим зверем. А ведь умел?
     Вместо ответа Июлька крутанула штурвал на три или четыре румба сразу, едва не положив яхту на борт. Евгений поспешно вытравил шкот, не позволяя парусу потерять ветер, и судно выровнялось на новом курсе.
     — Ты слишком быстро учишься, — сказала она. — Я почти поверила, что ты ничего не умеешь, но это не так... Ты что, не хочешь участвовать в регате?
     — Хочу. Но вряд ли смогу.
     — Тогда иди и звони — отменяй заявку.
     — Но я же не знаю... номер. И что говорить.
     — Позвонить должна я? — спросила она опять поскучневшим голосом.
     — Да, пожалуйста. Если не трудно.
     — Хорошо. Я им скажу, что тебя осенило и ты решил уединиться на несколько дней. Так?
     — Пусть так.
     — Нескольких дней тебе хватит?
     — На что?
     — На «восстановление памяти»! — Июлькин нарочито скучный голос зазвенел, обозначая кавычки, но она почти сразу взяла себя в руки. — Потрави ещё, — сказала она, успокоившись.
     — Шкот? — уточнил Евгений.
     — Да... Хватит. Закрепи его и возьми штурвал.
     Евгений молча повиновался.
     — Я пошла звонить. А ты держи курс на Дымер.
     — Это где?
     — Юго-запад-тень-юг... — Июлька мельком взглянула на него, усмехнулась горько-понимающе и добавила: — На две ладони правее солнца.
     Перед самым люком она оглянулась ещё раз.
     — Я быстро дозвонюсь, но мало ли что... Дойдёшь до ветролома — возьми ещё три румба к западу. Только смотри не попади в мёртвую зону. Держись по крайней мере в трёх кабельтовых от берега... Что такое кабельтов, помнишь?
     — Двести метров, — буркнул Евгений.
     — На глаз определишь?
     — Постараюсь.
     Июлька скользнула по трапу вниз в каюту и захлопнула за собой люк. Она не верила Евгению — настолько не верила, что, видимо, не хотела, чтобы он слышал, о чём она будет говорить по телефону. И с кем.
     Если бы он действительно врал — как всё было бы просто! Ему по меньшей мере было бы ясно, зачем он врёт. У него была бы цель, у вранья был бы смысл... Но Евгений не врал, он всего лишь недоговаривал. Договаривать было бы всё равно что рассказывать путаный сон о невозможном и стыдном... И даже ещё хуже: это было бы всё равно что объяснять приснившейся корове, почему коровы не летают. А корова, слушая, продолжала бы слизывать звёзды около Месяца и многозначительно приподымала бы хвост...
     В мёртвую зону Евгений всё-таки попал. Мыс-вет­ро­лом был на траверзе справа, когда парус опять заполоскал и, хлопнув несколько раз, обвис. Июльки всё не было... Евгений подождал ещё немного, не дождался ни её, ни ветра, зафиксировал штурвал и отпустил тали, державшие верхнюю рею. Парус неряшливой белой грудой упал на палубу, а Евгений отвалил люк и спустился в каюту.
     — Не дозвонилась? — спросил он с порога.
     Июлька не ответила, она лежала ничком на койке, вытянувшись, обняв руками подушку и уткнувшись в неё лицом. Плечи её были напряжены и время от времени беззвучно вздрагивали.
     Евгений молча уселся на койку напротив и взял со столика телефонную трубку (без провода, но с небольшой телескопической антенной). Трубка тихонько попискивала. На сгибе, под кнопочным пультом, загорался и гас розовый огонёк.
     — Мы в дрейфе, — сообщил Евгений. — Я не знаю, что делать.
     Июлька вздохнула и отвернулась лицом к стене.
     Тогда он положил трубку на место, пересел к Июльке, нерешительно погладил её волосы, рассыпанные по спине — совсем Наташины волосы, — и стал рассказывать. Без лишних подробностей, короткими сухими фразами, как для протокола. Когда он дошёл до своей службы в погранвойсках и до событий на Даманском (в какой-то полусотне километров от их заставы), Июлька жестом остановила его, нашарила на столе телефонную трубку и утопила антенну. Огонёк погас.
     — Продолжай, — сказала она, усаживаясь по-турецки и откидывая со лба волосы.
     Евгений продолжил...
     Труднее всего оказалось рассказывать о Наташе. То есть, труднее всего было оставаться сухим и объективным и не удавалось избавиться от ощущения, что он совершает предательство, рассказывая о Наташе... о том, какая она была робкая и в то же время отчаянная. Как она преследовала Евгения, чуть ли не со вступительных экзаменов. Как пыталась во всём ему подражать. Как водку пила на вечеринках, а не вино, специально покупаемое для девчонок. Как искупалась в проруби, узнав, что Евгений делает это каждое утро, — и, разумеется, заболела. Как пыталась принимать участие в математических олимпиадах, безуспешно училась играть на гитаре и воровала фотографии Евгения. Как после второго курса махнула рукой на свой альпинизм и записалась в стройотряд поваром, но почти всё лето отработала стропальщицей, потому что совсем не умела готовить... А сегодня (именно сегодня!) по пути на лекцию вдруг поцеловала его в щёку, словно курица клюнула, и с восхищением, похожим на обиду, завела речь о том, какой он, Евгений, талантливый и разносторонний. И тогда он, чтобы прервать эти незаслуженные восхваления, грубо заявил, что как раз сегодня его очередь убирать комнату, поэтому ключ у него. Так, может быть, ну её на фиг, эту политэкономию? Ребята не выдадут, Стасыч не съест, а материалы Исторического Двадцать Четвертого можно и по книжке законспектировать. «Заодно поможешь мне убраться», — добавил он, чтобы получилось ещё грубее.
     Евгений замолчал, не зная, как рассказывать дальше и рассказывать ли.
     — А потом? — подождав, спросила Июлька. — Ты схлопотал по морде?
     — Нет, — сказал Евгений. — В том-то и дело, что нет. Хотя как раз на это и рассчитывал... А у тебя — схлопотал бы?
     — Обязательно. — Июлька усмехнулась. — Если бы это был не ты, а кто-нибудь другой — обязательно схлопотал бы.
     — Почему же не я?
     — Потому что ты не умеешь грубить. Ты это очень ласково делаешь — ласково и жалобно... Короче, вы с ней переспали. А потом?
     — В том-то и дело, что не было никакого «потом». Просто я вдруг очутился здесь. И не с ней, а с тобой... Словно спал и проснулся — или, наоборот, уснул.
     — И видишь меня во сне?
     — Ну, значит, проснулся.
     — И сразу же сообщил мне, что я красивая? Очень галантно — особенно, если учесть момент.
     — То есть, ты мне не веришь?
     — Она была похожа на меня? — не ответив, спросила Июлька.
     — Нет. Совсем не похожа.
     — Дурнушка?
     — Ну почему сразу «дурнушка»?
     — Потому что я «красивая». А у неё титьки отвислые. Или вовсе нет титек, доска два соска. Вот ты и пялишься на мои.
     Евгений обнаружил, что действительно пялится, и поспешно отвёл глаза.
     — Ты мне веришь или не веришь? — снова спросил он.
     — Верю, — помолчав, сказала Июлька, и голос у неё опять был скучный. — Но лучше бы ты мне этого не рассказывал.
     — А я и не собирался, — проворчал он, снова разглядывая свои руки. В этой жизни он, по-видимому, не играл на гитаре: подушечки пальцев были мягкие, изнеженные, не щупавшие струн...
     — Лучше бы я тебе не верила, — продолжала Июлька. — Потому что если ты не врёшь, то ты не Женька.
     — Да Женька я, Женька! — сказал он с неожиданной для себя же досадой и, воздев ладони, потряс ими перед лицом, как бы молясь или заклиная. — Евгений Андреевич Званый, родился в Тальном, в пятьдесят первом — и так далее! Просто...
     — Женька на твоём месте знаешь бы что сделал? — перебила она.
     Евгений догадывался, что. Примерно то же самое сделал бы на его месте Юрка, у которого была богатая практика по этой части. А Евгений был подкован лишь теоретически.
     Июлька сделала это сама: опрокинула его на себя и крепко обняла руками и ногами. Евгений поцеловал её, как Наташу, всё время ожидая, что вот сейчас она его оттолкнёт.
     Но она не оттолкнула. Она вытянулась, расслабляясь, и перетекла из-под него набок.
     — Ничего... — прошептала она ему в ухо, прижимаясь щекой к щеке и теребя пальцами его затылок. — Ничего-ни­че­го, я тебя вылеплю снова. Ты у меня будешь таким, как был, и даже лучше. Ты уже сейчас немножко лучше... — Она прерывисто вздохнула, сдерживая, не то смех, не то рыдание. — Вылеплю, — повторила она. — Всего-то и нужно: верх и низ заменить, да серединку новую поставить...
     И вот только теперь, услышав, что его собираются лепить заново, Евгений ощутил глухое беспросветное отчаяние. Этот новый мир был ничем не лучше старого — того, где все и всегда видели в Евгении лишь более или менее качественное сырьё. Где каждый пытался слепить из него человека по своему разумению. Где всю свою жизнь Евгений только то и делал, что сопротивлялся лепке, становясь — по обстоятельствам — то каменно неподатливым, то текучим, то абсолютно упругим. Мир, где одна лишь Олеся Кимовна, жена начальника заставы, увидела в нём человека, а не «человеческий материал». Лишь она не пыталась воздействовать на него ни силой, ни увещаниями: просто однажды передала ему на гауптвахту учебник физики, аккуратно переплетённый в обложку от гарнизонного устава...
     Вслед за отчаянием пришло привычное злое упрямство.
     Кажется, Июлька принимает его за новорождённого? Она не совсем права. Да, Евгений явился в мир, о котором ничего или почти ничего не знает. Но на этом сходство и заканчивалось — Евгений был не безмысленным комочком плоти, а зрелым двадцатидвухлетним человеком. Ему суждено остаться здесь навсегда? Пусть. Это ещё не значит, что ему суждено притворяться здешним Евгением Званым. Гениальным, удачливым, благополучным, и, по всей вероятности, очень удобным для окружающих. Например, для таинственного патронажного совета.
     Он не желает быть и не будет похожим на себя здешнего. Ведь это просто очевидно, что из него здешнего кто-то сумел слепить то, что слепил. Может быть, этим счастливчиком оказался отчим... Впрочем, это не важно. Пока не важно. Отныне Евгений будет самим собой. Он никому не позволит лепить себя заново — даже Июльке. Он намерен интересоваться тем, что его действительно интересует, и задавать вопросы, от которых кому-то (кому?) нехорошо.
     А что его действительно интересует?
     Во всяком случае, ни осенняя регата, ни теневые функции применительно к Черенковскому излучению его не интересуют, а интересует его патронажный совет вообще и «неофициальные функции» Июльки в частности. Евгений здешний прекратил существование своё, а нынешнему Евгению отнюдь не всё равно, на кого работать... И что это за война стряслась в шестьдесят втором? Из-за чего началась и чем кончилась? Как её пережила мама? И что, чёрт возьми, происходит сейчас в Сибири?
     Июлька между тем оглаживала Евгения ладонями, как будто и вправду уже начинала лепить. И, пока он тщился сформулировать свои вопросы, нечувствительно оказалось, что интересует его (действительно интересует) совсем другое. Например: можно ли делать ЭТО, покойно лёжа на спине, а не пыхтя и не наседая сверху?
     Оказалось, что можно.
     И много чего ещё оказалось возможным.
     Самым же интересным, обладающим бесчисленными возможностями и неописуемо удобным ристалищем любви оказался столик, который в свою очередь (и опять-таки нечувствительно) оказался широким облупленным подоконником на самой верхней площадке чёрной лестницы общежития, рядом с навеки заколоченной чердачной дверью. И рыхловатенькая Раечка, пыхтя, приседала на Евгения, двумя руками держась за открытую форточку. Ей нравилось...

Часть 2. Раечка

Глава 3

     Евгений вспомнил всё и почти сразу. Вспомнил не то, чего не было, а то, что было с ним в его отсутствие, в течение... (Он высвободил левую руку из-под Раечкиной юбочки и посмотрел на часы: половина восьмого.) В течение почти восьми часов. От пропущенной лекции до вечеринки.
     Вспомнить свою «иную биографию» он так и не смог. Её не было, потому что её не могло быть никогда — ни Киевского моря, ни регаты, ни так и оставшегося загадочным патронажного совета, ни войны 1962 года (уж не Карибский ли кризис её причиной?), ни даже Июльки. Ничего из этого с ним не происходило. Евгений просто грезил наяву и вот сейчас очнулся, а добрая мягкая Раечка ждала от него совсем другого.
     И спустя минуту дождалась: конфуза, как это ни странно, не случилось.

     — Торопишься? — спросила Раечка, задыхаясь не то от восторга, не то от огорчения, что всё так быстро.
     — Конечно, — сказал Евгений. — Тебе не кажется, что мы слишком долго «курим»?
     — Плевать, — шепнула она, прижимаясь к нему и обволакивая его всей своей пышной горячей плотью. — Всё равно все всё знают.
     «Это уж точно, — подумал Евгений, мягко но решительно высвобождаясь из-под неё и натягивая брюки. — Все знают всё. И уж кому-кому, а Раечке на это действительно наплевать. А вот Наташе...».
     Обвалившаяся на него память о том, что было («Было, а не пригрезилось! Здесь, а не на Киевском море!») обожгла его не то стыдом, не то досадой, но досадовал он, разумеется, только на самого себя.
     На Раечку нельзя было досадовать. Раечка любила всех, и все её любили — в обоих смыслах этого слова. Она никогда не была душой коллектива, она была его телом. Жарким, щедрым, отзывчивым телом. Всегда. Чуть ли не с абитуры, и уж во всяком случае — с первого семестра. Вот и Евгений наконец-то сподобился. Причастился... «Бог есть любовь»...
     Вином коллектива была недоступная и запредельно прекрасная Элеонора: крутые бёдра, осиная талия, греческий нос; чёрные, иссиня, кудри возле белых, слегка розоватых, почти плоских щёк; размер груди принципиально неопределим: очень большая, но, видимо, легко уместится в ладони у того, кому она (Элеонора) это позволит. Впрочем, она этого никому не позволяла. Прикоснуться к ней (к Элеоноре, но не к её груди) можно было разве что в вальсе, но никто в группе не умел танцевать вальс, кроме Юрки и Алексея Петровича. И даже Юрке ничего не обломилось...
     На Элеонору тоже нельзя было досадовать. Элеонора кружила головы, Раечка утешала плоть, никто ни на кого не обижался. Девчонки ласково называли Раечку «мама Рая», а Элеонору — не менее ласково — «наша принцесса». Этакая дружная семейка — сто десятая группа Старосибирского политехнического. И, как в любой дружной семейке, все знали всё. Про всех, в том числе и про Евгения.
     Но для соблюдения приличий Наташу ему пришлось выпроваживать через окно, когда Толян, пробегая мимо, стукнул в переплёт.
     От тротуара за окном через парадный вход до двери «сто девятой» — полторы минуты бегом. Или чуть более двух минут быстрым шагом. Наташа облачилась за минуту: трусики, маечка, кофточка, джинсы, туфли, блискучий плащик, шапочка с громадным вязаным цветком над правым ухом. Всё? Ах, да — сумочка «КК» (конспекты и косметика) через плечо... Евгений управился ещё быстрее. Кровать он застилать не стал (никогда «сто девятая» этим не занималась до конца лекций!), а просто набросил на неё одеяло и подсадил Наташу на подоконник. Только теперь он заметил, что сунул ноги не в ботинки, а в тапки, причём не в свои, а в Игорьковы. Но как раз это и навело его на счастливую мысль: дверь заперта, а ключ от комнаты в кармане! Евгений выпрыгнул следом за Наташей, развернул её и направил к парадному входу, а сам обежал общагу с торца и вошёл в чёрную дверь. В этом конце коридора, в его коротеньком аппендиксе, были не только чёрная дверь, но и мужской туалет, а сам аппендикс от «сто девятой» не просматривался. Бренча ключом на кольце и нарочито громко шаркая тапочками (Игорьковыми) Евгений неторопливо прошествовал к своей комнате, которую только что покинул через окно.
     Население «сто девятой» веселилось. Толян и Юрка охаживали запертую дверь портфелями и ботинками, а Игорёк, напрочь лишённый музыкального слуха, трубил в кулаки нечто среднее между двумя маршами — Мендельсона и Энтузиастов. «Встречайте невесту! На море и на суше!»
     — Гля-а! — изумился Толян, узрев наконец Евгения и опуская портфель. — Ты откуда?
     Евгений сказал, откуда. Ему не поверили (даже не сделали вид), а длинный Игорёк сложился пополам, чтобы с близкого расстояния рассмотреть мокрые следы своих тапочек, оставляемые Евгением на полу коридора.
     — Там что, опять залило? — недоверчиво осведомился он снизу.
     — Как всегда... — Евгений пожал плечами.
     — В ботинках надо туда ходить! — вознегодовал Игорёк, резко выпрямляясь, как подпружиненный туристский нож (только что без металлического лязга; впрочем, металл отчётливо звучал в его голосе). — В своих ботинках! А не в моих тапках!
     Вот как раз на это негодование Евгений и рассчитывал, но Юрка поломал его расчёты.
     — Куда? — вопросил он ехидно.
     Игорёк спохватился и стал подыгрывать:
     — Что куда? — Лицо его из гневного сделалось дурашли­во-озабоченным.
     — Куда наш друг ходил не в своих ботинках, а в твоих тапках? Так ли уж это элементарно, Ватсон?
     Но у Толяна, видимо, были свои соображения.
     — Ключ давай! — распорядился он, протягивая розовую лапищу к Евгению. — А сам — бегом в триста вторую, ещё быстрее в гастроном и на цырлах обратно! С тебя причитается.
     — За что? — почти натурально удивился Евгений, ещё не понимая, что следствие закончено, не начавшись.
     — Не за что, а за чем — за стипендией, к старосте. С этого семестра — повышенную получаешь. Первую лишнюю десятку изволь потратить на коллектив, сэр отличник.
     — Понял, — облегчённо вздохнул Евгений. — Коньяк и пончики?
     — Ни фига себе запросы! Две водки и ливерку. Макароны у нас ещё есть.
     — Винишка не забудь, — напомнил Юрка. — Для девочек. Если яблочное, можно две.
     «Это уже получается больше десяти, — прикинул Евгений. — Три шестьдесят две на два, плюс дважды рубль тридцать две, плюс ливерка, маргарин и хлеб... почти одиннадцать...».
     — Не обеднеешь, — усмехнулся Юрка. — Зато радость-то какая, а? Ты хоть оценил? — он подмигнул (вот же зараза!).
     — Тапки снимай, — буркнул Игорёк.

* * *
     К шести часам всё было готово. Девчонки принесли (ну разумеется!) салаты. Причём один из трёх, по случаю стипендии, не овощной, а с рыбными консервами и плавленным сыром. А староста группы Алексей Петрович не только добавил пятую бутылку от себя (розовый «Вермут» из профсоюзного спецраспределителя), но и самолично поруководил изготовлением главного блюда. («Настоящие макароны по-флотски должны быть с натуральным мясным фаршем, но на берегу сойдёт и с ливеркой...»).
     Наташа на вечеринку не пришла — и правильно сделала. Потому что Юрка первым делом провозгласил двусмысленный тост:
     — За успешное окончание курса... — и, выждав не очень долгую паузу, добавил: — молодого бойца! — чокнулся с Евгением и немедленно выпил.
     Зар-раза!
     — Ах, Евгеша, за твою будущую Ленинскую! — сказала Раечка, оказавшаяся (трудами Юрки) рядом с Евгением. Выцедила полстакана яблочного вина, скривилась и посетовала, отвернувшись от Евгения и повернувшись к Юрке:
     — Юрочка, зачем ты мне налил эту гадость?
     Юрка немедленно исправил свою оплошность, и спустя три секунды Раечка чокнулась с Евгением полустаканом вермута.
     В общем, всё было, как всегда, за исключением наличия горячего и мягкого бедра Раечки в непосредственном контакте с бедром Евгения. Что не могло не сказаться, когда настало время покурить... Кажется, до этого Юрка преподавал ему теоретические основы, против которых Евгений горячо возражал, стараясь понравиться Элеоноре.
     Элеонора загадочно усмехалась, пригубливала сухое яблочное вино и налегала на овощные салаты. Юрка смотрел на неё через стол откровенно тоскливым взглядом, как на теорему Ферма, а потом вдруг оказался рядом с Евгением и стал шептать ему в ухо. Обе Катеньки, обжав с двух сторон Игорька, с двух сторон подкладывавли ему макароны с ливеркой, а Игорёк возмущался: «Опять я из-за вас буду как беременный торшер!». А Толян, по своему обыкновению, нагрёб в свою миску из каждой тарелки, тщательно перемешал и поглощал полными ложками. Это у него была такая метода, которую он обосновывал до изумления просто: «В желудке всё равно перемешается, так лучше уж сразу!». Хорошо, что первые после лета посылки ещё не приходили, и никакого варенья на столе в этот раз не было. Потому что варенье Толян тоже подмешивал... Алексей Петрович, староста группы, широко расставив ноги в чёрных клёшах и время от времени почёсывая волосатую грудь под «тельняшной» полосатой майкой, аккуратно кушал произведение своего кулинарного искусства и прихлёбывал водку как воду, совершенно не в такт провозглашаемым тостам. Валентинка, не получившая в этом семестре стипендии, демонстративно дулась на Алексея Петровича, но всё-таки сидела рядом и очень ­близко...
     Всё было, как всегда. Не хватало только Наташи и Сашки Княжича, который укатил в свой Пятый Почтовый вместе со своей повышенной, как и у Евгения, стипендией...
     — Радость! — горячо шептал Юрка, оказавшийся рядом с Евгением по левую сторону, тогда как с правой стороны жарко напирала Раечка. — Не только они нам, но и мы им — и это гораздо важнее! Можешь — доставь! Иначе проклинать себя будешь, если мог обрадовать — и не обрадовал! Ведь не обеднеешь, а?..
     — А душа? — нетрезво возражал ему Евгений и косился на запредельно прекрасную Элеонору, одиноко кушавшую салат.
     — Правильно! — подхватывал Юрка. — Вот за что я люблю отличников! Но особенно отличниц... Душа! Душа — она в теле живёт, и в жилище души должно быть хорошо! Уютно и радостно! Но разве только отличницам должно быть хорошо? Вот посмотри направо, — шептал он. — Да ты не зыркай затравленно, ты улыбнись! Ну?..
     Это было очень убедительно сказано, и Евгений предложил Раечке сигаретку из пачки «Родопи», на которую он разговелся вместо привычной «Примы».
     — Ну не здесь же! — засмеялась Раечка и поволокла Евгения на чёрную лестницу, на самую верхнюю площадку, где он наконец-то и вспомнил всё, что с ним происходило в этот день: и бегство с Наташей через окно, и стипендию, и очередь в гастрономе, и вечеринку...
     Он мягко, но решительно высвободился из-под Раечки и стал натягивать брюки.
     — Что с тобой, Евгеша? Тебе плохо? — встревожилась Раечка.
     «Совсем как Июлька, — подумал Евгений. — Вот только не было никакой Июльки. Нигде и никогда. Она мне пригрезилась!».
     На Раечку он старался не смотреть, перед зажмуренными глазами мягко перекатывались неправдоподобно синие, как на открытке, волны Киевского моря, а на палубе яхты неряшливой белой грудой валялся парус...
     — Кажется, у меня была галлюцинация, — пробормотал он, разжмуриваясь.
     Вряд ли разборчиво пробормотал, но Раечка услышала и поняла. Хотя и наверняка по-своему.
     — Значит, на сегодня хватит, — распорядилась она, и стало окончательно ясно, почему её называют «мама Рая». — Выгоняй всех вон и ложись спать. Пошли вместе выгоним, а то тебя одного не послушаются!
     — Да ты что, только начали!
     — Ничего, продолжат у Алексея Петровича! Или у нас. А ты — баиньки.
     Евгений вынужден был признать, что это разумно и даже совпадает с его собственными желаниями. Только один раз в жизни ему хотелось спать так же сильно, как сейчас: когда прошлой осенью «сто девятая» взялась разгрузить вагон костной муки, предположив, что это легче и быстрее, чем вагон цемента. Но с этим вонючим грузом в то и дело рвущихся бумажных мешках они провозились не до шести часов, как обычно, а едва ли не до полуночи...
     Раечка предлагала правильно: поспать и хотелось, и было надо. Наверное, так бы Евгений и сделал, но вскоре выяснилось, что это совпадало не только с его желаниями.
     На площадке третьего этажа их встретил Алексей Петрович и объявил непререкаемым тоном:
     — Ты, Раечка, иди допивай, а мы с товарищем отличником покурим, — и повернулся к Евгению: — Доставай свои болгарские!
     Раечка виновато потупилась, ласково потёрлась щекой о щеку Евгения и побежала вниз.
     Они помолчали, закуривая. Когда внизу хлопнула дверь первого этажа, староста задумчиво произнёс:
     — Это, конечно, не моё дело, но не слишком ли резво ты начал?
     — Ты о чём, Алексей Петрович?
     — Ну как о чём... Днём Наташа, вечером Рая... Может, тебе Валюшку на ночь уступить? Мне-то не жалко, но ты вот о чём подумай: сегодня знает вся группа, а завтра будет знать вся общага.
     — Ну и что? — Евгений действительно не понимал, куда клонит староста.
     — Мне — ничего, — Алексей Петрович не то вздохнул, не то просто выдохнул дым. — Тебе, наверное, тоже... — Он помолчал, а потом вдруг поинтересовался: — Наташа-то — девочкой была?
     — Не твоё дело! — возмутился Евгений.
     — Ну, это я с самого начала сказал, что не моё... Ладно, иди подумай. А ещё лучше — поспи. Утро вечера — и мудренее, и совестливее...
     Вот это Евгения и взъярило.
     — И ты туда же!
     — А кто ещё? — спокойно осведомился Алексей Петрович.
     — Да много вас таких... «лепил»! — Евгений бросил в урну недокуренную «Родопи» и побежал вниз, следом за Раечкой.

(Продолжение следует:

http://maxpark.com/community/4707/content/2575382 )