Это дурацкий мужской мир

Воскресный пост Аркадия Бабченко про Майдан и киевлян заканчивается фразой: «А украинцы молодцы. Просто чумовые мужики. Отстояли. Воля!» На что одна из читательниц написала в комментариях на странице «Сноба» на «Фейсбуке»: «Не согласна со следующими пассажами: "<...>2. А украинцы молодцы. Просто чумовые мужики". Уточняю: "А украинцы молодцы. Просто чумовые мужчины и женщины". Майданы Украины поднимают (даже лично), стоят на них, держат их также и женщины — прекрасные, боевые, бесстрашные и любящие».

Уверена, что ничего плохого автор статьи своими «чумовыми мужиками» не хотел сказать. Не имел в виду плюнуть в сторону женщин или сознательно принизить их роль в происходящем. Он просто совершенно искренне их не заметил. Мужики — чумовые. Женщины? Ну, в лучшем случае боевые подруги, на полшага сзади.

Я вот все думаю, что мужчины плохо себе представляют, на что это похоже в социальном плане — жить женщиной. Похоже, это немного смахивает на существование негров в Америке после отмены рабства. Рабство отменили, но представление о том, что негры (женщины) второй сорт, в головах застряло и держится, и сами негры (женщины) этому зачастую подыгрывают. Это страшно злило Майлза Дэвиса, кстати. В его автобиографии он снова и снова повторяет: не надо, мои черные братья, черт бы вас побрал, подыгрывать белым и строить из себя придурочного доброго дядю Тома! Там, в автобиографии, есть серия выпадов в адрес Луи Армстронга по этому поводу.

Моя мама научилась водить машину в 70-е, когда ей было лет двадцать семь — двадцать восемь. В мои одиннадцать мы с ней совершили турне по прибалтийским странам: мама за рулем горбатого «запорожца», я на заднем сиденье, жестком, как столовская отбивная. Тогда я впервые столкнулась с этим специфически российским мнением о том, что женщина водить машину нормально не может и вообще женщина за рулем — смешно. Помню, как мы останавливались днем у каких-нибудь озер, рядом с такими же отдыхающими: красотка мама брала гаечный ключ и лезла под машину проверять необходимое, я читала и загорала, а проходившие мимо такие же водители-отдыхающие ржали в голос. И это считалось нормальным, никто из них не видел в этом ничего невежливого. Нормальная реакция на женщину за рулем в СССР была загоготать и отпустить шутку.

В начале восьмидесятых мама машину продала. Заняла эта продажа пару недель, она ездила на автомобильный рынок на юг Москвы, выставляла там свою ласточку — интернета и газет с объявлениями не было, стоит напомнить. И вот, говорит, пока я сидела на водительском месте, шли не беседы по делу, а сплошные, как сейчас сказали бы, подколы: а муж-то где? А кто на ком ездит? И прочее в том же роде. Тогда она пересела на место пассажирки, и сразу стало нормально. Просто водитель-мужчина куда-то ушел, а ее пока оставил объявлять цену. Сразу пошли спокойные разговоры о продаже.

По отношению к себе я подобную дискриминацию впервые с изумлением обнаружила в старших классах, когда к нам перевели одного милого юношу из другой школы. Мы-то все учились вместе с первого класса, и к девятому классу я уж как-то привыкла, что начинаю говорить, и меня слушают (потому что я ведь все равно не отстану, если считаю, что нужно какую-нибудь мысль донести). И тут появляется этот милый юноша, который, оказывается, просто глохнет и искренне не слышит, если говорит девушка. То есть ты наивно пытаешься участвовать в общем разговоре, он замолкает, выжидает минуту, пока твой голос звучит, и продолжает ровно с того места, где закончил, точно это не человек говорил, а мимо машина снегоуборочная проезжала и он шум пережидал. Я тогда неделю ставила опыты: просила одного дружелюбного одноклассника через пять минут повторить мои слова от своего имени. Эксперимент полностью подтвердил зародившиеся подозрения: если точно такую же мысль высказывал мужчина, новенький обращал на нее внимание, задумывался, и завязывалась дискуссия. Некоторое время по результатам эксперимента я раздумывала, что делать дальше. Думала, может, принести в школу губную гармошку и вырабатывать у мизогинистического юноши рефлекс, как у собаки Павлова: противно гудеть в нее каждый раз, когда он пропустит мимо ушей девичьи речи?

И вот, увы, до сих пор эта проблема в нашем обществе остается проблемой. И с одной стороны, я считаю, что в любом подобном случае нужно обращать внимание мужчин на эти их искаженные особенности восприятия, потому что они, подозреваю, сами не замечают, как автоматически дискриминируют таких же людей рядом с собой. А с другой, как прагматик, чаще всего просто машу рукой и действую в предложенных обстоятельствах, чтобы не терять времени (Майлз Дэвис осудил бы такой подход).

Но уважаю тех, кто не ленится и пишет комментарии, подобные тому, который упомянула в начале: пусть их и мало кто читает, но капля камень точит. Если хоть пара человек задумается и перестанет дискриминировать женщин на автомате, уже польза.

**

Расскажу еще историю про мелкий бизнес в 90-е, она смешная и по теме.

В середине девяностых, когда заработков филолога окончательно стало не хватать, я решила заняться бизнесом.

Мелким, потому что мне очень не нравилась идея лежать в подъезде с простреленной головой. Вдвоем с физиком-теоретиком Люсей, срочно закончившей курсы бухгалтеров, мы оформили малое предприятие (МП) с гордым названием «Инновационный центр Блаблабла». После чего спокойно занялись строительством выставочных стендов и всякой сопутствующей рекламной сувениркой. Основными заказчиками на тот момент были московские офисы инофирм — мы строили стенды компаниям типа Seagram, Hewlett Packard, Danone и т. п. С Danone была вечная проблема: у них каждые два месяца менялись менеджеры по рекламе, и новая девчушка начинала с нуля. В «Экспоцентре» на Красной Пресне завели знакомства с сотрудниками, распределявшими площади на выставках. Тогда на мероприятиях вроде «Продэкспо» и «Консумэкспо» был огромный дефицит площадей, особенно хороших — угловых, около входа, а не в углу под балконами. Система была проста, как весь отечественный бизнес: заказываешь метров 500 (если дадут) куском без застройки, а потом продаешь частями с застройкой. Разница составляла от 50 до 250 долларов на квадратный метр, минус платежи рабочим и стоимость конструкций, минус прочие расходы, но с тем соотношением доллара к рублю и ценам выходило вполне достаточно.

Лет мне все еще было не слишком много. И я была женского пола. Этакая девочка-колокольчик. Ходила в короткой юбке, красила пряди волос синей тушью. Но с рабочими проблем по этому поводу не возникало. Они народ изощренный и далекий от стереотипов, людей видят насквозь, им главное, чтобы зарплату платили, а там будь ты хоть кенгуру из московского зоопарка. А вот крупные фирмы-заказчики, трепетно относившиеся к Своим Деньгам, не были готовы воспринимать меня в роли ответственного лица. Как-то раз, помню, приехала на переговоры в офис обувной фирмы на Марины Расковой. Собрался директорат, больше похожий на хоккейную команду: молодые парни со шрамами и сломанными носами, с одинаково мрачными лицами. Нам было неуютно друг с другом, хотя они старались не материться, а я — не употреблять фраз типа «концепцию цвета решим в стиле гризайль».

После первого совещания, на обратном пути, мне пришло в голову, что было бы замечательно иметь декоративного мужчину-директора для упрощения переговоров, а то у заказчиков уходило слишком много времени на перестройку внутренней матрицы.

Женщина должна быть какой? Нежной! И переговоры будут идти легче, когда подсознательные ожидания другой стороны не будут обмануты. То есть поймите правильно: дама может быть жесткой, но тогда она чаще всего становится неприятной заказчикам-мужчинам, что вызывает у них желание работать с кем-либо другим, что приводит к материальным потерям. Майлз Дэвис бы осудил, но нам нужно было оплачивать офис и кормить восемь человек рабочих плюс двух дизайнеров из Строгановки. 

Для начала я предложила место эрзац-директора знакомому столяру, представительному голубоглазому брюнету, мастеру спорта по вольной борьбе из города Петушки. Брюнет испуганно отказался. Он из Петушков-то уехал, чтобы не сесть. И старался не ввязываться в авантюры. Тогда я подумала с горечью, что нужный мужчина будет стоить слишком дорого.

И вдруг он возник сам: опытный, знающий и абсолютно бесплатный Борис Генрихович Цибуль. Он сразу взял дела в свои руки. Начиная с первого раза, когда кто-то из звонящих спрашивал подозрительно: «А кто у вас директор? А можно с ним поговорить?» Я ответила: «Бориса Генриховича нет на месте, но ему все передадут». Собеседник обрадовался и начал нормально разговаривать.На бумагах директорами оставались мы с Люсей, но люди, конечно, понимали, что это только бумаги: Борис Генрихович просто не хотел светиться. Он явно был стреляным воробьем, скорее всего, с опытом подпольного бизнеса еще в советские времена. Теперь на переговорах, если что-то нас не устраивало, мы сообщали, что оставим решение на усмотрение начальства: как Борис Генрихович решит, так и будет.

Это было крайне удобно. По сочетанию имени, отчества и фамилии было ясно, что Борису Генриховичу Цибулю пальца в рот не клади, и народ инстинктивно доверял его решениям. Его уважали. Он никогда не подходил к телефону, но всегда решал вопросы в самые краткие сроки, и спорили с ним гораздо меньше, чем со мной. Под Новый год наш главный субподрядчик, немецкая фирма-застройщик, передал мне для Бориса Генриховича подарочный письменный набор. Я его быстро где-то посеяла (видимо, правильно народ не доверял голубым локонам). Борис Генрихович ответил посеребренной настольной статуэткой в виде льва, скалящегося на авторучку. Пару лет мы процветали. Потом обстоятельства изменились. При загадочных обстоятельствах «повесился» жизнерадостный парень из компании-субподрядчика (фирма перешла в руки его бывших сотрудников). Люся заболела, постоянные заказчики из числа директоров фирм бросили участвовать в выставках, зато начали заказывать ремонты своих квартир, коттеджей и складов. А еще позже наступил дефолт. Фирма закрылась.

Борис же Генрихович сделал последний красивый жест: он улетел на Канары. Да, прямо-таки взял и улетел, как Карлсон! Евгений Яковлевич, глава московского представительства немецкой фирмы, передавал Борису Генриховичу лучшие пожелания и жалел, что не пришлось встретиться. По-моему, он ему завидовал.