Голоса жизни... Валерий Рыженко...

ГОЛОСА ЖИЗНИ…

                                                  «Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели будешь разгадывать всю

                                                  жизнь,  то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу

                                                  быть  человеком». Ф. М. Достоевский.

    У Аркадия  Семёнович бывают состояния, когда ему кажется, что жизнь словно вытекает из его плоти, и  «переселяется»   в сознание, которое одно  только и способно воспринимать окружающее и в котором отбиваются   остатки затихающего  стука сердца.

    С таким чувством он уходит в небольшую угловую комнату, на стенах которой красным карандашом   написаны таблица умножения, азбука. На  паркетном полу с поистёртыми рисунками  звезд разбросаны игрушечные бурые, белые медвежата, куклы с «золотистым» волосом, сплетённым в  мелкие косички…

   Сознание «проглатывает» виденное и высекает другую картинку: деревянная белая лошадка с застывшими глазами и с наполовину обрубленным хвостом  на дощечке с четырьмя покосившимися скрипящими колесиками.

   Картинка  недолго держится в сознании и проваливается  в прошлое, а прошлое разбито на годки и не любой годок  из него вытащишь.

   Сознание   не по цифрам   раскладывает годки, а по его  памяти.

   Аркадий Семёнович открывает нараспашку окно, защищённое с улицы решеткой черного цвета с переплетающимися гладко отшлифованными тонкими прутьями. Плотно задвигает коричневые с белыми полосками «толстые» шторы, чтобы отгородится от света, который потоком хлыщет с пышущего жаром солнца в комнату, вызывая болезненные ощущения и темноту в глазах.

   Он ложится лицом вниз на красный  диван, обхватывает голову сцепленными друг друга руками и замирает.

   В метрах ста от окна пролегает   автомобильная двух полосная  трасса, и через открытое окно в комнату врывается шум пробегающих  машин: легковушки, тяжеловесные  бомбардирские фуры…, который начинает  распадаться в сознании  на голоса, но не просто на голоса, а на голоса, в  которых отражаются годы прошлого.

   Намысник.

   Сознание Аркадия Семёновича начинает рыскать в поисках картинки. Минут десять и из серого тумана в сознании проявляются первые голоса. 

- Мам. Дай мне хлебушка с  намысника, есть хочу, - бубонит белобрысый в мешковатой рубашонке  мальчонка  лет пяти.

   Он становится на цыпочки, вытягивается в струнку и пытается дотянуться до алюминиевой  мелкой миски, в которой лежит четвертушка буханки чёрного хлеба.

   Намысник две струганные доски, которые скрепляются между собой более короткими досками в виде полочек. Высоко висит он. Только  рука взрослого и дотянется.

- Потерпи, - отвечает худощавая невысокая женщина с серыми высушенными глазами и закрывает намысник белой тряпкой.

- Ага, -  с укором отвечает  мальчонка, он готов заплакать, но знает, что слезы не помогут, они не волшебные, и алюминиевую миску с намысника в его руки не столкнут, а поэтому налегает на слово. -  Ты всегда говоришь: потерпи. Батьке хлеб  дала?  - с напором говорит он. - Дала. А мне нет.

- Так если я батьке не дам, он работать не сможет. И кто нас тогда кормить будет?

- Я, -  отвечает мальчуган и добавляет, - когда вырасту.

- Тебе ещё расти да расти, - вздыхает женщина.

   Мальчонка хотя и мал, но язык, словно сверло.

- А ты меня почаще хлебом корми, я быстрее и вырасту.

   Картинка начинает разваливаться в сознании Аркадия Семёновича, но ему кажется, что разваливается не картинка, а его сознание, которое словно пилит на куски кто-то невидимый. Липкий, колючий страх наваливается на него. Сознание охватывает паника. Мысли становятся ломкими, словно сухие ветки.

   Единственный выход выкарабкаться из панического состояния – отыскать в сознании другую картинку, чтобы  занять мысли. А картинок много, но, как правило, из помутневшего сознания вырываются не те,  которые хочет видеть  Аркадий Семёнович, а те, которые выталкивает подсознание.

   Яблоко от яблони.

   Шум проезжающих машин нарастает, и из него вырываются новые голоса.

- Да никуда ты  не поступишь учиться.  Твой отец поселковый -  пропойца Апой, и ты станешь Апоем.

   В сознании Аркадия Семёновича вырисовывается стиснутый выкрашенными в желтый цвет стенами  длинный кабинет с единственным мелким  окошком, похожим на квадрат. Чёрный громоздкий  канцелярский  стол, захвативший половину кабинета, с массивным мраморным  чернильным прибором, за которым, угнездившись на деревянном стуле с решетчатой спинкой, сидит узколобый, с налившейся краснотой на носу директор школы.

   Он размашисто  строчит деревянной ручкой с железным пером по белому линейному  листу.

- Вот и твоя характеристика, - довольно говорит он шестнадцатилетнему парню в украинских шароварах и с умоляющими глазами.

- С такой характеристикой я в лётное училище  не поступлю, - дрожащим голосом отвечает парень. – Военком меня с такой характеристикой уже заворачивал.  А вы написали снова то же самое.

   - Не то же самое. Число я поставил другое. И не спорь со мной.  А какую характеристику я должен написать тебе? Ты же вор. Вор. Зерно в пульманах воровал? Воровал. Тебя чуть не посадили.

- Так зерно возле вагона в грязи валялось. Я и подобрал.

- А ты пошел бы к начальнику милиции и спросил бы: можно   его подобрать? Ты же не пошел и не  спросил. Выходит, что украл без спроса.

   Мутная фраза, но другой она и не может быть, поскольку выскакивает из похмельного сознания.

   Узколобый растирает нос рукой с пальцами, измазанными чернилами, красное пятно расползается по всему лицу.

-  Я что должен писать под твою диктовку? Я твой классный руководитель и служу государству, а не тебе.

   Слова, сказанные более полувека назад. Казалось бы, что они должны были бы стереться, затеряться в недоступных уголках, но в сознании ничего не теряется и ничто не исчезает. Всё остается: и сказанное, и сделанное.

   Аркадий Семёнович пытается вспомнить дальнейший разговор, но картинка «убегает» из сознания. Сначала исчезает узколобый, за ним парень, предметы в кабинете начинают кружится и  терять очертания… Опять пустота. А её нужно чем-то наполнить, зацепиться... Иначе вгрызется снова этот липкий, колючий страх и если дать ему волю, то высосет всё живое без остатка.

   С глаз долой.

   Шум машин нарастает. От него начинают даже дрожать стёкла.

- Не поступишь, сынок, учиться, будешь всю жизнь солдатские портянки мотать. И на глаза мне и отцу не показывайся. И денег я тебе на командировку не вышлю.

   Одноэтажная солдатская серого цвета  казарма с блестящим начищенным мастикой полом, двухъярусные железные кровати, выровненные по ниточке, с аккуратно заправленными  серыми одеялами и  окнами – гляделками, через которые можно  увидеть заасфальтированный   прогнувшийся от ежедневных строевых плац.

   На массивной табуретке, на которую перед сном солдаты укладывают форму в стопочку,  сидит знакомый Аркадию Семёновичу сержант и читает письмо.

   Вытащило сознание Аркадия Семёновича  из памяти сержанта, отыскало  в каких- то затаённых своих  уголках.  Вспомнило ночные летние караулы на стрельбище. Грустью повеяло.

   В караулах созерцало сознание раскинувшуюся по небу звездную рать, переносилось за тыщу вёрст в приютившийся под буграми небольшой  посёлок с узенькими пыльными  улицами между   акациями и тополями, не вздрагивало от истошного крика «Рота подъем» и не наливалось  кровью и мутью от десяти километровых марш – бросков в противогазах.

-  Да не в командировку я еду, - вздыхает сержант. - Соврал я тебе мать. Меня посылают учиться, но зачем вам писать об этом. Вы будете тревожиться, ждать. Вот когда поступлю, тогда и напишу. – Он вздыхает опять. -  Помнишь, как я не поступил в  сумское училище и с дуру телеграмму тебе дал. А дядя Семён перехватил её на почте, а потом бежал по всему посёлку и кричал: «Вера, Вера радуйся.

Аркашка не поступил, домой вернется, помощничком отцу на каракубе или в депо будет, грошей  столько зарабатывать вместе  станут, богатыми будете». Ну, а если  не поступлю, останусь на сверхсрочную портянки мотать.

   Свернулось сознание. Оборвалось на этой мысли и захлопнуло картинку.

   «Чудная была мать, - думает Аркадий Семёнович, - когда меня подбирали в Вышку, она писала: сынок, затаскали нас и в поссовет, и в милицию, всё с батьком пишем, да пишем, уже пальцы истёрлись, откуда мы, какие родственники, не в тюрьму тебя там сажают. Ты отпиши, хоть в какую и куда».

   Комиссия по распределению выпускников  Вышки.

   Аркадий Семёнович  шарит по поверхности белого журнального столика, куда он кладет «фенозепам», когда ложится спать. Разжевывает таблетки и заглатывает их, не запивая. Он давно потерял в них веру, но  делает это по привычке. Когда они не помогают, Аркадий Семёнович прибегает к тому, во что он верит. Водка, но и здесь сознание ставит подножку. Нашептывает: выпей, на душе легче станет.

    Обманывает само себя, потому что на следующий день   оно  начинает с клятв: в последний раз, больше не буду… А как отлегла муть от души, снова нашептывает.

- Он диссидент, - слышится Аркадию Семёновичу. - Говорит, что Маркс, Энгельс и Ленин не иконы и молиться на них он не собирается. А вы хотите его  за границу отправить.

    Низкорослый с яйцевидной головой  преподаватель по научному коммунизму язвительно смотрит на коротко подстриженную, плотно сбитую женщину с насмешливо – презрительным выражением на лице, которая крутит в руках медный портсигар.

- Вот Вы, преподавательница иностранных языков, бывшая разведчица,  не говорите так, как он. Вы…

- Он  владеет иностранными языками, - перебивает его женщина, устремляя насмешливый взгляд на яйцевидную голову, вместившуюся между  полковничьими погонами. -  И наша школа не церковь. А Вы насколько я знаю не батюшка.  На рясу погоны не одевают.

   Она достает из портсигара папиросу «Беломорканал»  и закуривает, выпуская клубы дыма на звездный ряд за столом. Звездный ряд с разномастными погонами  проглатывает её дым и  слова и дает отмашку.

   «А ведь с виду обыкновенная баба, - думает Аркадий Семёнович, - а мужиков в рог сгибала, начальник школы её стороной обходил…».

   Эта картинка сменяется другой.

   Однокомнатная квартира в четырех этажном доме в посёлке Кучино. Узкая прихожая, в которую боком входишь и боком выходишь; кухня: от дверей три шага сделал и в окно уперся; комната для трех предметов: узкий диван, если раскинешь, то полкомнаты захватит; книжный шкаф: дверцы откроешь – диван собирай; и круглый стол, прижатый у окну.

   Возле окна  с «поснеженой» головой дробная женщина, которая держит в руке   потемневший медный портсигар.

- Отстояли Вы меня на комиссии.

- Да не тебя я отстаивала, - отвечает женщина. – А хотела посмотреть на их закисшие в самодовольстве рожи.

   Вот и всё, что осталось  в сознании Аркадия Семёновича от Евгении Фёдоровны.

   ДУРАЧОК.

    Шум от машин становится невыносимым. Они несутся стаей, словно на гонках.

-Ты, лейтенантик - двухзвёздочный решил  полковника подмять. Что на оперативном совещании сказал: это не важно, товарищ полковник, что я лейтенант, а Вы полковник, важно, что мы коммунисты.

    Квадратный кабинет с двумя забранными решетками окнами с двойными рамами и задернутыми специальными брезентовыми «шторами». Глухота и беспросветность. За длинным поистёртым столом сидит   лысый с бородавчатым лицом полковник.  На стульях сотрудники особого отдела. Перед полковником, вытянув руки по швам, стоит молоденький с удивленным лицом лейтенант.

- Ты смотри, - на лице полковника даже шевелятся бородавки. -  Только выскочил в лейтенантские погоны, а уже порядок собирается наводить? Ты поучись у старших товарищей, - полковник выбрасывает взгляд на сотрудников, которые, опустив головы, и прячась друг за друга, молчат, - как себя нужно вести перед полковником. 

   «Как же так, - думает лейтенант, - ведь меня этому учили пять лет».

   Ему бы отрешиться от этих слов. Плюнуть, да ведь сознание уже впитало первые сомнения, но он пока не воспринимает их.  

   Не может сознание Аркадия Семёновича, хотя ему уже и на семидесятый годок катнуло,  забыть лейтенантика.

   Помнит, как тот недоумённо  смотрел на сотрудников. Майора Бабкин из Цайтхаузена с дряблым лицом и рыскающими глазами, которые исчезали из его лица, когда он заходил  в кабинет к шефу. Капитана Осташов из Хоенляйпиша. Плечистого и фигуристого, словно вытесанного из камня, подмигивающего лейтенанту: давай, не отступай, молоти шефа, молоток…  Да вся особитская ватага «была» за него.

   Лейтенант знал, что сотрудники ненавидят шефа за то, что он задерживает присвоение званий, считает их недоумками, которые не нюхали войну, а он нюхал, работая в «Смерше, но он  не понимал, что сотрудники своими жалобами на шефа науськивали его и натаскивали...

   Ведь лейтенант  - школьник, выскочивший из-за парты.  Молод, глуп, самолюбив и считает себя правдистом.

   ПРЕДАЛ.

      Шум вдруг стихает. Позабытые черты лица. Стерли  годы. Сознание пытается их восстановить, но  звенящий, рвущийся и захлестывающийся от обиды и боли  голос не дает.

- Ты предал меня. Думаешь, что я не знаю о твоих выдуманных командировках  в Майсен…  Ты не офицер, а сволочь. Ты не только меня предал, но и детей.

   Тишина. И мысль «предал, предал», словно колокол бьётся в сознании, которое рыскает в поисках оправдательного слова. Выцарапало.  

- По дурости, прости, больше не буду…

   Слова, как кочки. Надеялся, что споткнется жена на них.   

   «Что же это такое, - думает Аркадий Семёнович, -  расколотое сознание.  Ведь верило тогда оно в свои слова и душу трепало, а прошло время новый узелок завязало. Не проучила меня в первый раз. А почему? Из худой страны в благополучную приехала. И не один я узелки завязывал, а многие. Прощали жены, потому что заграничная тряпка оказалась дороже нанесенных обид».

   Путается сознание Аркадия Семёновича не потому, что старость его пригибает, а потому что выросло с паутиной жизни.  

   БУГОРКИ - ХОЛМИКИ

   Дорога снова взрывается шумом. Так, что начинают «плясать» стёкла в окне.

   Мысли Аркадия Семёновича начинают  глохнуть. Остаются какие- то их обрывки и куски картинок.

   Парашют и «звенящий рой» свинца. Приземлился возле бугорка, а кто?  Аркадий Семёнович уже и не помнит. Многие обвисали в стропах и падали комом, другие заваливались на земле с первого шага. В сознании осталось одно. Когда всё кончалось, сносили бугорки  и делали  холмики в виде бугорков, траву натыкали, чтобы выглядели, как природные бугорки. Авось не докопаются до костей.  Не на своей земле  находились. Приходилось оставлять. 

   Любопытствует сознание. Заглянуть бы в эти бугорки – холмики. Что там? Ведь и над ним когда-то появится бугорок. А знать будущее хочется. Может быть, там по Божескому уставу души в райский мир прорываются или всё по гамлетовскому: увы, бедный Йорик!

   Сознание сбоит, и в нём остаются одни прогалины, которых с каждым годом становится всё больше и больше.

   Двадцать пять … сорок лет… после окончания Вышки.

   Шум гаснет, словно вымерла дорога.

- Помянём...

   Застолье. Хрусталь и блеск графинов. И зеркала, в которых бродят поникшие фигуры.

   Из ста офицеров после двадцати пяти лет почти половинка осталась, а после сорока лавина по здоровью прошлась. Откликнулось прошлое в настоящем.

   Преследуют голоса Аркадия Семёновича до тех пор, пока не затухает сознание.

   А утром открывается новый день.

    Сознание Аркадия Семёновича пытается отыскать новое, но прошлое зависло над настоящим и будущим. И его не подавишь волей, потому что воля вытекает из сознания, а оно хитрит само с собой, подавляя прошлые иллюзии и на их месте создавая новые.