Вступил бы Сергей Иванович Тальберг в ПР?
М.А. Булгаков. Белая гвардия.
<...>
И вот тоненький звоночек затрепетал, наполнил всю квартиру. Елена бурей
через кухню, через темную книжную, в столовую. Огни ярче. Черные часы
забили, затикали, пошли ходуном.
Но Николка со старшим угасли очень быстро после первого взрыва радости.
Да и радость-то была больше за Елену. Скверно действовали на братьев
клиновидные, гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга.
Впрочем, и до погон еще, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены,
образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая вода
уходила через нее незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина этому в
двухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга, Сергея
Ивановича...
Эх-эх... Как бы там ни было, сейчас первый слой можно было читать ясно.
В верхнем слое простая человеческая радость от тепла, света и
безопасности. А вот поглубже - ясная тревога, и привез ее Тальберг с собою
только что. Самое же глубокое было, конечно, скрыто, как всегда. Во всяком
случае, на фигуре Сергея Ивановича ничего не отразилось. Пояс широк и
тверд. Оба значка - академии и университета - белыми головками сияют
ровно. Поджарая фигура поворачивается под черными часами, как автомат.
Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И в благосклонности
тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметил
это. Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд,
который вез деньги в провинцию и который он конвоировал, у Бородянки, в
сорока верстах от Города, напали - неизвестно кто! Елена в ужасе
жмурилась, жалась к значкам, братья опять вскрикивали "ну-ну", а
Мышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.
- Кто ж такие? Петлюра?
- Ну, если бы Петлюра, - снисходительно и в то же время тревожно
улыбнувшись, молвил Тальберг, - вряд ли я бы здесь беседовал... э... с
вами. Не знаю кто. Возможно, разложившиеся сердюки. Ворвались в вагоны,
винтовками взмахивают, кричат! "Чей конвой?" Я ответил: "Сердюки", - они
потоптались, потоптались, потом слышу команду: "Слазь, хлопцы!" И все
исчезли. Я полагаю, что они искали офицеров, вероятно, они думали, что
конвой не украинский, а офицерский, - Тальберг выразительно покосился на
Николкин шеврон, глянул на часы и неожиданно добавил: - Елена, пойдем-ка
на пару слов...
Елена торопливо ушла вслед за ним на половину Тальбергов в спальню, где
на стене над кроватью сидел сокол на белой рукавице, где мягко горела
зеленая лампа на письменном столе Елены и стояли на тумбе красного дерева
бронзовые пастушки на фронтоне часов, играющих каждые три часа гавот.
Неимоверных усилий стоило Николке разбудить Мышлаевского. Тот по дороге
шатался, два раза с грохотом зацепился за двери и в ванне заснул. Николка
дежурил возле него, чтобы он не утонул. Турбин же старший, сам не зная
зачем, прошел в темную гостиную, прижался к окну и слушал: опять далеко,
глухо, как в вату, и безобидно бухали пушки, редко и далеко.
Елена рыжеватая сразу постарела и подурнела. Глаза красные. Свесив
руки, печально она слушала Тальберга. Он сухой штабной колонной возвышался
над ней и говорил неумолимо:
- Елена, никак иначе поступить нельзя.
Тогда Елена, помирившись с неизбежным, сказала так:
- Что ж, я понимаю. Ты, конечно, прав. Через дней пять-шесть, а? Может,
положение еще изменится к лучшему?
Тут Тальбергу пришлось трудно. И даже свою вечную патентованную улыбку
он убрал с лица. Оно постарело, и в каждой точке была совершенно решенная
дума. Елена... Елена. Ах, неверная, зыбкая надежда... Дней пять...
шесть...
И Тальберг сказал:
- Нужно ехать сию минуту. Поезд идет в час ночи...
...Через полчаса все в комнате с соколом было разорено. Чемодан на полу
и внутренняя матросская крышка его дыбом. Елена, похудевшая и строгая, со
складками у губ, молча вкладывала в чемодан сорочки, кальсоны, простыни.
Тальберг, на коленях у нижнего ящика шкафа, ковырял в нем ключом. А
потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос
укладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы. Никогда. Никогда не
сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей
побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте -
пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут.
Тальберг же бежал. Он возвышался, попирая обрывки бумаги, у
застегнутого тяжелого чемодана в своей длинной шинели, в аккуратных черных
наушниках, с гетманской серо-голубой кокардой и опоясан шашкой.
На дальнем пути Города I, Пассажирского уже стоит поезд - еще без
паровоза, как гусеница без головы. В составе девять вагонов с
ослепительно-белым электрическим светом. В составе в час ночи уходит в
Германию штаб генерала фон Буссова. Тальберга берут: у Тальберга нашлись
связи... Гетманское министерство - это глупая и пошлая оперетка (Тальберг
любил выражаться тривиально, но сильно, как, впрочем, и сам гетман. Тем
более пошлая, что...
- Пойми (шепот), немцы оставляют гетмана на произвол судьбы, и очень,
очень может быть, что Петлюра войдет... а это, знаешь ли...
О, Елена знала! Елена отлично знала. В марте 1917 года Тальберг был
первый, - поймите, первый, - кто пришел в военное училище с широченной
красной повязкой на рукаве. Это было в самых первых числах, когда все еще
офицеры в Городе при известиях из Петербурга становились кирпичными и
уходили куда-то, в темные коридоры, чтобы ничего не слышать. Тальберг как
член революционного военного комитета, а не кто иной, арестовал
знаменитого генерала Петрова. Когда же к концу знаменитого года в Городе
произошло уже много чудесных и странных событий и родились в нем какие-то
люди, не имеющие сапог, но имеющие широкие шаровары, выглядывающие из-под
солдатских серых шинелей, и люди эти заявили, что они не пойдут ни в коем
случае из Города на фронт, потому что на фронте им делать нечего, что они
останутся здесь, в Городе, Тальберг сделался раздражительным и сухо
заявил, что это не то, что нужно, пошлая оперетка. И он оказался до
известной степени прав: вышла действительно оперетка, но не простая, а с
большим кровопролитием. Людей в шароварах в два счета выгнали из Города
серые разрозненные полки, которые пришли откуда-то из-за лесов, с равнины,
ведущей к Москве. Тальберг сказал, что те в шароварах - авантюристы, а
корни в Москве, хоть эти корни и большевистские.
Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и на
головах у них были рыжие металлические тазы, предохранявшие их от
шрапнельных пуль, а гусары ехали в таких мохнатых шапках и на таких
лошадях, что при взгляде на них Тальберг сразу понял, где корни. После
нескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом московские смылись
куда-то за сизые леса есть дохлятину, а люди в шароварах притащились
обратно, вслед за немцами. Это был большой сюрприз. Тальберг растерянно
улыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при немцах были очень
тихие, никого убивать не смели и даже сами ходили по улицам как бы с
некоторой опаской, и вид у них был такой, словно у неуверенных гостей.
Тальберг сказал, что у них нет корней, и месяца два нигде не служил.
Николка Турбин однажды улыбнулся, войдя в комнату Тальберга. Тот сидел и
писал на большом листе бумаги какие-то грамматические упражнения, а перед
ним лежала тоненькая, отпечатанная на дешевой серой бумаге книжонка:
"Игнатий Перпилло - Украинская грамматика".
В апреле восемнадцатого, на пасхе, в цирке весело гудели матовые
электрические шары и было черно до купола народом. Тальберг стоял на арене
веселой, боевой колонной и вел счет рук - шароварам крышка, будет Украина,
но Украина "гетьманская", - выбирали "гетьмана всея Украины".
- Мы отгорожены от кровавой московской оперетки, - говорил Тальберг и
блестел в странной, гетманской форме дома, на фоне милых, старых обоев.
Давились презрительно часы: тонк-танк, и вылилась вода из сосуда. Николке
и Алексею не о чем было говорить с Тальбергом. Да и говорить было бы очень
трудно, потому что Тальберг очень сердился при каждом разговоре о политике
и, в особенности, в тех случаях, когда Николка совершенно бестактно
начинал: "А как же ты, Сережа, говорил в марте..." У Тальберга тотчас
показывались верхние, редко расставленные, но крупные и белые зубы, в
глазах появлялись желтенькие искорки, и Тальберг начинал волноваться.
Таким образом, разговоры вышли из моды сами собой.
Да, оперетка... Елена знала, что значит это слово на припухших
прибалтийских устах. Но теперь оперетка грозила плохим, и уже не
шароварам, не московским, не Ивану Ивановичу какому-нибудь, а грозила она
самому Сергею Ивановичу Тальбергу. У каждого человека есть своя звезда, и
недаром в средние века придворные астрологи составляли гороскопы,
предсказывали будущее. О, как мудры были они! Так вот, у Тальберга, Сергея
Ивановича, была неподходящая, неудачливая звезда. Тальбергу было бы
хорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но события в
это время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые зигзаги,
и тщетно Сергей Иванович старался угадать, что будет. Он не угадал. Далеко
еще, верст сто пятьдесят, а может быть, и двести, от Города, на путях,
освещенных белым светом, - салон-вагон. В вагоне, как зерно в стручке,
болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам. Горе
Тальбергу, если этот человек придет в Город, а он может прийти! Горе.
Номер газеты "Вести" всем известен, имя капитана Тальберга, выбиравшего
гетмана, также. В газете статья, принадлежащая перу Сергея Ивановича, а в
статье слова:
"Петлюра - авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю..."
- Тебя, Елена, ты сама понимаешь, я взять не могу на скитанья и
неизвестность. Не правда ли?
Ни звука не ответила Елена, потому что была горда.
- Я думаю, что мне беспрепятственно удастся пробраться через Румынию в
Крым и на Дон. Фон Буссов обещал мне содействие. Меня ценят. Немецкая
оккупация превратилась в оперетку. Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра, по
моим расчетам, тоже скоро рухнет. Настоящая сила идет с Дона. И ты знаешь,
мне ведь даже нельзя не быть там, когда формируется армия права и порядка.
Не быть - значит погубить карьеру, ведь ты знаешь, что Деникин был
начальником моей дивизии. Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, ну
самое позднее - в мае, мы придем в Город. Ты ничего не бойся. Тебя ни в
коем случае не тронут, ну, а в крайности, у тебя же есть паспорт на
девичью фамилию. Я попрошу Алексея, чтобы тебя не дали в обиду.
Елена очнулась.
- Постой, - сказала она, - ведь нужно братьев сейчас предупредить о
том, что немцы нас предают?
Тальберг густо покраснел.
- Конечно, конечно, я обязательно... Впрочем, ты им сама скажи. Хотя
ведь это дело меняет мало.
Странное чувство мелькнуло у Елены, но предаваться размышлению было
некогда: Тальберг уже целовал жену, и было мгновение, когда его
двухэтажные глаза пронизало только одно - нежность. Елена не выдержала и
всплакнула, но тихо, тихо, - женщина она была сильная, недаром дочь Анны
Владимировны. Потом произошло прощание с братьями в гостиной. В бронзовой
лампе вспыхнул розовый свет и залил весь угол. Пианино показало уютные
белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густым
черным строем и разноцветный рыжебородый Валентин поет:
Я за сестру тебя молю,
Сжалься, о, сжалься ты над ней!
Ты охрани ее.
Даже Тальбергу, которому не были свойственны никакие сентиментальные
чувства, запомнились в этот миг и черные аккорды, и истрепанные страницы
вечного Фауста. Эх, эх... Не придется больше услышать Тальбергу каватины
про бога всесильного, не услышать, как Елена играет Шервинскому
аккомпанемент! Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять
зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет
пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные
светом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник, - совершенно
бессмертен.
Тальберг все рассказал тут же у пианино. Братья вежливо промолчали,
стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был
человек-тряпка. Голос Тальберга дрогнул.
- Вы же Елену берегите, - глаза Тальберга в первом слое посмотрели
просительно и тревожно. Он помялся, растерянно глянул на карманные часы и
беспокойно сказал: - Пора.
Елена притянула к себе за шею мужа, перекрестила его торопливо и криво
и поцеловала. Тальберг уколол обоих братьев щетками черных подстриженных
усов. Тальберг, заглянув в бумажник, беспокойно проверил пачку документов,
пересчитал в тощем отделении украинские бумажки и немецкие марки и,
улыбаясь, напряженно улыбаясь и оборачиваясь, пошел. Дзинь... дзинь... в
передней свет сверху, потом на лестнице громыханье чемодана. Елена
свесилась с перил и в последний раз увидела острый хохол башлыка.
В час ночи с пятого пути из тьмы, забитой кладбищами порожних товарных
вагонов, с места взяв большую грохочущую скорость, пыша красным жаром
поддувала, ушел серый, как жаба, бронепоезд и дико завыл. Он пробежал
восемь верст в семь минут, попал на Пост-Волынский, в гвалт, стук, грохот
и фонари, не задерживаясь, по прыгающим стрелкам свернул с главной линии
вбок и, возбуждая в душах обмерзших юнкеров и офицеров, скорчившихся в
теплушках и в цепях у самого Поста, смутную надежду и гордость, смело,
никого решительно не боясь, ушел к германской границе. Следом за ним через
десять минут прошел через Пост сияющий десятками окон пассажирский, с
громадным паровозом. Тумбовидные, массивные, запакованные до глаз
часовые-немцы мелькнули на площадках, мелькнули их широкие черные штыки.
Стрелочники, давясь морозом, видели, как мотало на стыках длинные
пульманы, окна бросали в стрелочников снопы. Затем все исчезло, и души
юнкеров наполнились завистью, злобой и тревогой.
- У... с-с-волочь!.. - проныло где-то у стрелки, и на теплушки налетела
жгучая вьюга. Заносило в эту ночь Пост.
А в третьем от паровоза вагоне, в купе, крытом полосатыми чехлами,
вежливо и заискивающе улыбаясь, сидел Тальберг против германского
лейтенанта и говорил по-немецки.
- O, ja, - тянул время от времени толстый лейтенант и пожевывал сигару.
Когда лейтенант заснул, двери во всех купе закрылись и в теплом и
ослепительном вагоне настало монотонное дорожное бормотанье, Тальберг
вышел в коридор, откинул бледную штору с прозрачными буквами "Ю.-З. ж.д."
и долго глядел в мрак. Там беспорядочно прыгали искры, прыгал снег, а
впереди паровоз нес и завывал так грозно, так неприятно, что даже Тальберг
расстроился.
Комментарии