Когда появляются ангелы (в заоблачной выси)

Был жаркий день начала лета. В огромном здании аэропорта висел стойкий многоголосый гул, издаваемый множеством странствующего люда, желающего, кто по делам, а кто, наоборот, по отсутствию таковых (в радостном предвкушении отдыха), разлететься в разные концы планеты. В очередях к стойкам регистрации билетов люди терпеливо ожидали того приятного момента, когда избавятся они от громоздких и тяжёлых своих чемоданов и сумок, чтобы налегке послоняться, где им вздумается. В одной из очередей, которая содержала в себе тех, кто намеревался посетить город Тель-Авив, скромно стоял священнослужитель, стараясь ничем не выделяться, что не вполне ему удавалось, ибо имел он немалый рост и размеры тела, которые визуально укрупнялись ещё и окладистой полуседою бородой и тёмно-лиловой свободной рясой. Увесистая его рука лежала на ручке чемодана-тележки, стоявшего сбоку и имевшего столь же внушительные габариты, как и его хозяин. «К святым местам батюшка направляет стопы свои… Наверное обычный для него вояж», - думалось многим, глядя на него. Сам же святой отец, изредка озираясь по сторонам, окидывал всех и вся любопытствующим доброжелательным взглядом. Окружающее казалось ему светлым и приветливым, излучающим благодушие и размеренность, пусть и имело оно несколько суетный оттенок. Не смогла испортить такого приятного настроения даже странная невидимая волна, накатившая на батюшку сразу же, как только он стал в очередь. Странность её состояла в том, что все люди, образовывавшие ту очередь к столу регистрации рейса на Тель-Авив, показались ему все разом с какими-то размытыми и как бы затуманенными чертами лиц. Причём эта странность касалась лишь тех, кто стоял именно в его очереди, ибо лица всех остальных людей он видел отчётливо и ясно. Впрочем, длилось такое необычное для него явление всего лишь несколько мгновений: после того, как два-три раза были крепко сжаты веки и носовым платком протёрты глаза, всё стало на свои места. «От жары…», - подумалось батюшке.

В той же людской линии за святым отцом, через полдюжины человек от него, стоял молодой парень, приятного и располагающего к себе вида. Имел он крепкую спортивную фигуру и ростом своим не слишком много уступал росту батюшки. От других пассажиров он отличался тем, что не было у него при себе никаких вещей и даже лёгкого портфеля, что любому могло бы показаться удивительным, а возможно так и необычным. В салоне самолёта оказалось, что места их по соседству. Оказалось также, что сам салон был отнюдь не переполненным, свободных мест хватало. Когда приветливые, излучающие само очарование, стюардессы попросили пассажиров пристегнуть ремни и даже показали, как это сделать, когда самолёт набрал скорость перед тем, как взлететь, батюшка, прикрыв глаза и часто крестясь, забормотал молитву. А когда огромная машина легко и без натуги, как бы играючи поднялась ввысь, он с облегчением вздохнул и покосился на своего соседа. Смотрел на него дольше, чем допустимо незнакомому человеку, смотрел задумчивым припоминающим взглядом.

- Вы, прошу прощения, не впервые ли на «землю обетованную»? - тихим басом и немного робея, полюбопытствовал он.

- Нет, не впервые… бывал прежде… - медленно и растягивая слова ответил молодой человек, просматривая какой-то журнал – из тех, что по нескольку штук, наряду с меню бара и рекламными буклетами, могут быть обнаружены в карманах сидений.

Батюшка в волнении вздохнул, как студент перед экзаменом:

- А я вот впервые… Бог сподобил! - он степенно перекрестился и, словно спохватившись, легонько кашлянув, представился. - Отец Иаков.

- Виталий…

- А по батюшке, простите?

- Дмитриевич, если угодно…

Лицо отца Иакова расплылось в улыбке, сделалось масляным:

- Позволю себе нескромность: вы по делам в Тель-Авив или как?

- Да, по делам… Приходится, знаете ли, иногда путешествовать…, в том числе и за пределы России-матушки.

- Хорошее дело, хорошее! Мир поглядеть – никому не во вред… Я вот, к примеру, изъездил обширные до необъятности стогна отечества нашего, а в зарубежье вот вояжирую впервые… Посему слегка теряюсь…, хотя и вижу в этом некоторые преимущества, …скажем, вы уж простите, перед вами, - батюшка лукаво улыбнулся.

- И в чём же эти преимущества? - несколько удивлённо посмотрев на говорливого своего соседа, спросил Виталий Дмитриевич. Он, по-видимому, неохотно втягивался в ни к чему не обязывающую дорожную беседу, но и не сильно противился тому. Времени лёта впереди была уйма, – почему бы и не поговорить, а то и не подискутировать с представителем церковных кругов? Возможно, что ему это было даже интересно, ибо такие встречи с ними (в неформальной, как говорится, обстановке) происходят не часто.

- В чем? В непривыкшем взгляде! - блаженно выпалил отец Иаков.

- В свежести ощущений! - вдохновенно добавил он.

У молодого человека возникла игривая мысль, которую он надеялся развить в разговоре с батюшкой и которую он поспешил высказать:

- Простите, отец Иаков, но как вы можете говорить о свежести взглядов на какие-то вещи, принадлежа к самому консервативному людскому сословию? К людям, которые даже в силу своих обязанностей должны придерживаться определённых догматов и схем? Нет ли здесь с вашей стороны некой …фривольности? - улыбнулся он.

Священнослужитель внимательно и пристально на него посмотрел.

- Вы это серьёзно?

- Не совсем… Наполовину…, - всё улыбаясь провоцировал батюшку Виталий Дмитриевич. Ему хотелось слегка поерничать. - И, коль свела нас с вами воля случая, мне бы было интересно хоть в общих чертах знать те границы, за которые служителям культа преступать не дозволено. Если, конечно, это не идёт вразрез с профессиональной этикой и не нарушает каких-нибудь, неведомых нашему брату-мирянину, устоев!

- Зачем же так усложнять? - недоумённо вопросил батюшка. - Все мы люди, все человеки! И человеческое нам не чуждо! И наш брат, как вы выразились – служитель культа, способен любоваться природой, архитектурой, картиной! Причём, как ваш брат-мирянин разнится друг от друга, так разнимся и мы в своих эстетических вкусах, наклонностях… Зачем же выстраивать нас под один аршин, под линейку? Что же касается «профессиональной этики», то никаких масонских тайн здесь и не может существовать! …Это в храме я пастырь, духовно молитвами заботящийся об овцах своих… В жизни же обыденной я могу в той или иной ситуации подсказать, дать совет, но не могу диктовать и настаивать! Не могу сковывать человека жёсткими рамками! Улавливаете? Каждому свыше дана свобода выбора!

- О-о! Святой отец! Если мы с вами затронем эту тему, то, боюсь, нам не то, что трёх часов полёта не хватит, а и в три дня не уложимся!

- Да уж…! Тайна сия велика есть!

С их сидениями поравнялись две стюардессы с тележкой. Они разносили напитки. Виталий Дмитриевич взял минеральной воды, отец Иаков попросил чаю, а получив его, он степенно и не спеша установил стакан в круглое отверстие полки, выдвинутой из сиденья впереди, перед тем осторожно отхлебнув из него.

- Хорошая весть – когда скажут: надо есть! - блаженно протянул он, улыбаясь, искоса взглянув на Виталия Дмитриевича и посмотрев затем вслед бортпроводницам.

- Красота! - весело подмигнув, подначил тот.

- Красота – до венца, а ум – до конца! - внушительно и веско, как бы ставя на нежелательной теме точку, изрёк отец Иаков.

- Да…, - задумчиво, с глубокомысленным видом поддержал его сосед. - Красоты, глянцевой и какой-то мертвенной, бездушной в наш век хватает… А вот ума ему, обезображенному и истерзанному пустой информационно-компьютерной шелухой… не помешало бы… И когда всё это кончится?

- Когда всё кончится? - оживился батюшка. - Видите ли, любезнейший Виталий Дмитриевич, по-видимому, окончательного окончания всего, завершения так сказать действа, как в театре, когда занавес опускается, скрывая за собою всё на сцене, а в жизни – всё сущее, боюсь вас разочаровать, не существует! Если что-то в этом мире заканчивается, то только для того, чтобы дать дорогу, уступить место чему-то начинающемуся! И не факт, что начало то будет лучше того, что завершилось…! Оно вам надо? Довольствуйтесь тем, что имеете в наличии.

У Виталия Дмитриевича от удивления приподнялись брови:

- О! Да вам, отец Иаков, я вижу, не чужды философические порывы! Порывы, которые даже не в духе церковной вашей догматики, а несколько свободного, а то и еретического толка! Вижу! Узнаю закалённого бойца, способного, так сказать, по гамбургскому счёту… Ну, что ж! Извольте! Готов скрестить шпагу!

Отец Иаков внимательно и долго, с прищуром глаз посмотрел на него:

- Кого-то вы мне напоминаете… Ну, а сами-то вы что же – правдоискатель?

- Я бы выразился: смыслоискатель.

- Ну, это почти одно и то же.

- М-м… Я бы не поспешил с таким …утверждением. Ведь, согласитесь, не всегда в смысле есть правда, как и в правде не всегда присутствует смысл.

- Не согласен! Ибо по большому счёту, Божеская правда наполнена и объята Божеским же смыслом!

- Ну! Нам ли – маленьким человечкам – судить о таких высоких и недостижимых вышинах! - Виталий посмотрел в иллюминатор. - Кстати, сейчас, кажется, мы с вами максимально к ним приближены!

Отец Иаков тоже обратил свой взгляд на тот вид, что простирался за бортом лайнера. Лицо его расплылось в блаженном удовлетворении от увиденного. Картина ослепительно белеющих, простирающихся в бесконечность облаков, которые на вид были упруго-мягкими, так, что на них хотелось лихо плюхнуться всем телом, в сладкой истоме раскинув в стороны руки, картина сине-бирюзового глубокого неба, с неустанно источающим свои невидимые лучи в бездны пространства светилом на нём, не могла не привести в восторг! С минуту они любовались тем безмолвным и величественным великолепием. Наконец батюшка с благоговейной уверенностью прошептал:

- Вот где Божьи красоты!

Они оба всё не могли оторвать взгляды от иллюминатора.

- Так есть Бог? - спросил молодой человек прямо в лоб.

Отец Иаков призадумался и ответил не сразу.

- Помните у Горького, «На дне»? «Если веришь – есть, если не веришь – нет… Во что веришь – то и есть!»… Это сказал простой человек, из народа… А как глубоко! Как основательно! И как перекликается с библейским «по вере вашей да будет вам»*!

________________

*Матф. 9:29

- Да, но это годится и применимо для тех, кто успел уверовать или разувериться, кто имел для этого шанс и время. А как быть с теми, у кого их не было? В силу ли возраста (дети), в силу ли умственной неспособности к таким вещам (армия убогих, недоразвитых и проч.)?

- Вечный вопрос, вечная проблема теодицеи… В подобной полемике и дискуссиях на эту тему ведь великое множество копий уже было сломлено! И, если я не ошибаюсь, не было в баталиях тех ни победителей, ни побеждённых… Так стоит ли нам понапрасну будоражить и поднимать тот вопрос Ивана Карамазова о «слезе безвинного дитяти», который побудил его «отказаться от билета»? Ведь обширность этого вопроса не уступает обширности того, который о свободе воли, и на который, как справедливо вы заметили, будет и трёх дней мало!

- Во-первых: время от времени «будоражить и поднимать вопрос Ивана Карамазова» никому бы не помешало, так как вопрос этот – из коренных, а во-вторых: не немцы же мы какие, чтобы всю дорогу бок о бок ехать, насупившись и глядя в разные стороны! Не по-русски это как-то! Ведь, как известно, где собрались два-три русских интеллигента, там непременно до хрипоты обсуждаются фундаментальные основы бытия, смысла мироздания!

- Так и сидим-то не по-русски – с чаем и минералочкой! - рассмеялся отец Иаков.

- Ох! Как же вы правы! В самую суть! И если вы желаете…, то…, - подхватил его настроение и Виталий.

- Нет, нет! Это я так… Забавы ради… Вообще-то я почти не употребляю, да и постный день сегодня.

Они по инерции веселья ещё перекинулись несколькими смешливыми фразами и на некоторое время замолчали, задумавшись каждый о своём. В салоне лайнера шла обычная полётная жизнь: люди иногда поднимались со своих мест, перемещались мимо Отца Иакова и Виталия в одну и другую стороны, издавая при этом всеразличнейшие звуки, которые тут же тонули в равномерном фоне шума двигателей, по-хозяйски заполнявшем пространство внутри самолёта. Весело щебетали детскими голосами две девочки-ровесницы, годков четырёх, вероятно, познакомившиеся только здесь в самолёте, иногда одёргиваемые внушительными голосами своих матерей, когда становились уж слишком шумными. Всё казалось спокойным и размеренным, а для стюардесс – привычным и обыденным, как всякая работа. Первым нарушил обоюдное молчание молодой собеседник святого отца:

- А приход ваш, батюшка, где, если не секрет? В каких краях? - спросил он, повернув голову и просто посмотрев на него.

- Почему же секрет… На Вологодчине… - задумчиво ответил отец Иаков. - Сам же я родом из иных мест…

- И семья есть? Дети?

            - Как не быть? Есть… Дочь… взрослая уже. Выпорхнула, скоро три года как, из родительского гнезда, покинула кров отчий, дабы образовать свой… Сын же ещё в отроческих летах. Через год окончит школу…

Он отстранённо посмотрел в иллюминатор и безразличным голосом спросил:

- А вот интересно, где мы сейчас летим? Над какими краями?

И сразу же, без перехода, словно на волне беспокойных своих мыслей, заговорил таким тоном, каким говорят о вещах серьёзных, о тех, что требуют подхода основательного:

- Вот вы, Виталий Дмитриевич, изволили изречь, дескать, не всем даден шанс уразуметь в жизни смысл, дойти до понимания Божеских истин, прозреть, так сказать, в корень! Но, скажу вам, – вы человек ещё молодой, – что не только не всякому это дано, но не каждому это и нужно! На всякую букашку у Бога свой промысел и не в силах человеческих постичь его. Однако же всякому Господь – утешитель, всякому страдальцу и горемыке, как сказано в писании, «отрёт слезу», найдёт слово отеческое, слово сердцу отрадное! И ребёнку, о смысле безвинных слёз которого мы с вами задались вопросом, …так вот – ребёнку тому, принявшему страдания и мученическую смерть, постичь смысл которых ему не было дадено шанса, утешение такое в тысячу раз важнее и нужнее, чем собственное его понимание вопроса: почему…? Да, сдаётся мне, что и нам с вами такое положение было бы предпочтительнее! А? Как вы считаете?

- Возможно, батюшка, вы и правы… Но, согласитесь, что не очень-то комфортно участвовать в игре, смысл и правила которой вам неясны и непонятны! Блуждать в потёмках, лишь иногда выхватывая из темноты нечто освещённое и оформленное, блуждать в них, чтобы вас, …как слепых котят, время от времени тыкали носом в блюдце с молоком! И потом, я бы, скажем, пусть и не с удовольствием, но возможно, что и согласился бы многое претерпеть, многое выстрадать, смирился бы с этим, если бы кто-нибудь соизволил уведомить меня в смысле всего того… Ради чего, собственно …нужно это делать! Ради чего кто-то должен мириться и соглашаться с таким положением вещей, что он живёт жизнь свою в нищете и убожестве, а, скажем, …его одноклассник – в достатке и довольстве, а то и в роскоши…? Ради чего кто-то наделён выдающимися способностями, талантами и дарованиями, другому же едва по силам освоить азбуку с арифметикой? Почему кому-то доступны радости наслаждения музыкальными, литературными достижениями человечества, произведениями высокого искусства (а немногим избранным – и их творение!), удел же подавляющего большинства – довольствоваться суррогатом всего того, китчем, которыми их снабжают массовое производство и культура? Можно ли в таком мироустройстве обнаружить хоть каплю логики и смысла, усмотреть хоть тень справедливости?

Отца Иакова передёрнуло, он вперил взгляд в собеседника:

- Всю дорогу, как только вас увидел, мне не давал покоя, меня мучил вопрос: «Кого вы мне напоминаете?». А как только вы произнесли слово «одноклассник», всё, как по мановению волшебной палочки, сразу же стало на свои места, сразу же вспомнилась моя малая и милая родина – крохотный городок Белокаменск – и моя школа, и одноклассник мой, мой хороший школьный товарищ – Храмов Дмитрий…

Он, не закончив фразы, замолчал, не отводя упорного своего взгляда от лица Виталия, и как бы ожидая от того утвердительного или опровергающего ответа. Молодой человек отвёл взгляд и голосом, в котором ясно улавливались виноватые нотки, произнёс:

- Простите, Михаил Борисович, за этот невинный фарс… Но, согласитесь, – не сразу же раскрывать все карты! Не сразу, так сказать, …быка за рога! Необходима некоторая пауза, некоторое время… притереться друг к другу.

- Да, но зачем вам понадобилось ко мне «притираться»?

Отношение отца Иакова к своему собеседнику как-то сразу переменилось и, естественно, не в выгодную для того сторону. Ох, не любим мы всего, что имеет двойное дно, что содержит в себе некую двусмысленность, недосказанность, некий подвох! Недолюбливаем мы людей двуличных, непрямых, тех которые таят в себе нечто нам неясное, непонятное, сокрытое от нашего взора! Чуть ли не как кровную обиду и нанесённое оскорбление принимаем мы такое положение, когда близкие, друзья, а то и просто шапочные знакомые не соизволяют посвятить нас в некоторые стороны своей жизни, укрывают от нас какие-то события из неё, не делятся чем-то сокровенным! И есть – подсказывает нам сердце – в такой обиде свой резон, есть в ней своя правда! Ибо в каких-то последних глубинах души каждый из нас стремится к открытости и прямоте, простой ясности и отсутствию лукавства! Вот и отец Иаков, бывший в миру Михаилом Борисовичем Ярыгиным, взглянул на Виталия после его слов тем неприязненным взором, что исходил из таких глубин, взором, который был окрашен всем тем негодующим, что оттуда поднялось. Значит, встреча эта, это «случайное» дорожное знакомство были далеко не случайны! Значит, что-то этот молодой человек замыслил в отношении к нему, скромному служителю церкви, что-то ему от него было нужно!

В продолжении таких мыслей святой отец всё сверлил Виталия испытующим пристальным взглядом, приобретшим нескрываемых враждебных оттенков.

- Да вы, отец Иаков, меня в порошок сотрёте своим таким взглядом! - попытался отшутиться тот.

И видя, что слова его, равно, как и шутливый тон, не возымели должного действия на батюшку, уже серьёзно сказал:

- Слушайте меня внимательно, Михаил Борисович! Слушайте, думайте и принимайте решение… Но с тем учётом, что у вас не так много времени, а по правде сказать, так его почти нет…, - он опустил взгляд, но тут же снова прямо посмотрел в глаза Ярыгину. - Прохождение вами земного поприща, …время вашего пребывания здесь …подошло к концу! И я послан к вам, дабы подготовить к этому событию, а попутно решить и некоторые немаловажные для восьмидесяти семи человек вопросы, некоторым образом зависящие от вас…

Он прервался, давая возможность отцу Иакову осмыслить услышанное. Тот с видом, каким строгие преподаватели взирают на завравшихся и запутавшихся учеников, казалось, не всё понял из слов собеседника. Он строго спросил:

- Кем посланы? Кто вы? Террорист? Вы собираетесь взорвать самолёт? И что вам нужно от меня? Чем я могу быть полезен таким как вы?

- Столько вопросов… и всё невпопад, - тихим голосом, таящим в себе что-то грустное, ответил Виталий, глядя батюшке в глаза тем же взглядом, пронизывающим своею открытостью, не оставляющим сомнений в откровенности человека, в отсутствии лукавства в нём. И этот его голос и в особенности его взгляд (а тут ещё вспомнилось то необычное состояние, что нашло на него в очереди в аэропорту), вдруг, так подействовали на отца Иакова, что он понял, ему открылись глаза на истину, так просто прозвучавшую в словах его молодого таинственного спутника. «…Время вашего пребывания здесь …подошло к концу!». Так вот оно что! Вот он конец, до которого, ему казалось, ещё так далеко, а он …вот он! Ему стало не то, чтобы страшно, не то чтобы он испугался, нет! О смерти он думал не раз, думал со смирением, без ропота, по-христиански, хотя и не представлял себе своего нахождения в том её состоянии, в оторванности от такой привычной и устоявшейся, наполненной своими радостями, равно как и горестями и невзгодами, жизни. Словом, отец Иаков всё понял. И, к его собственному удивлению, это подействовало на него как-то умиротворяющее и успокоительно. В душе, вдруг, стало так, словно в ней укоренилось нечто значимое и торжественное, нечто такое, без чего совсем теперь не обойтись! И теперь он смотрел на всё взглядом человека отрешённого, всё теперь показалось ему суетным и мелким, незначимым и нестоящим…

Он с чувством какого-то обречённого, но тихого вдохновения, как-то просяще и даже виновато попросил:

- Объясните, пожалуйста, Виталий Дмитриевич, мне, если можно…

- Да я-то ведь и нахожусь здесь рядом с вами для этого, - с готовностью и пониманием заверил тот. - Буду по возможности краток… Видите ли, каждый человек ещё до своего воплощения в мир сей имеет абсолютно определённые, так сказать, гравированные на незримом его памятнике даты рождения и смерти, определённые всем его «предшествующим поведением». И хотя цифры те изначально отлиты «из чугуна», человек своею жизнью может повлиять на такое положение и повлиять в том плане, что чугун второй после тире даты неким чудесным образом превращается в пластилин. И таким образом смягченная она (та дата) может быть даже изменена. Произвести подобный «эффект смягчения» может также вмешательство сил извне – сил высших или, как говорится, Божьей благодати, Божьего произволенья. В данном – нашем с вами – случае вмешательство это и происходит, ибо та «после тире», вторая ваша дата обозначена сегодняшним днём… И осталось вам, - он достал откуда-то из внутреннего кармана пиджака золотые часы тончайшей ювелирной работы и посмотрел на их циферблат, обдав при этом о. Иакова потрясающим никогда прежде им не встречаемым ароматом какого-то чудесного одеколона, - ровно тридцать три с половиной минуты. Ровно через этот отрезок времени закончится ваша физическая жизнь в этом физическом мире… Кстати, одновременно закончится она и для восьмидесяти семи пассажиров этого самолёта.

- Вы хотите сказать, что самолёт потерпит крушение?

Храмов молча кивнул головою, внимательным взглядом уставившись в лицо собеседника. Тот казался задумчивым и спокойным.

- И вы также хотите сказать, что ваша собственная дата…, та которая «после тире», в точности совпадёт с такою же, что и у этих людей в самолёте, - он кивнул в сторону пассажиров головою, - что вместе с окончанием всех их и моей физической жизни, закончится и ваша собственная физическая жизнь?

Виталий Дмитриевич ответил негромким ровным голосом, глядя в глаза о. Иакову ясным взглядом:

- Дата-то совпадёт… Это – да. Но вот время… Оно другое, …так как физически меня не стало ещё в полдень, то есть уже более трёх часов, как я нахожусь в состоянии «нежизни», в состоянии покинувшего этот мир объектов.  

Отец Иаков в свою очередь смотрел на него непонимающим вопросительным взглядом, в котором были видны и сомнение, и недоверие, и даже подозрительность. И что же оставалось делать Виталию Дмитриевичу, дабы убедить собеседника в правдивости своих слов? Ничего не говоря, он взял да и «вышел наружу», причем сделал это прямо через стену самолёта, сделал с видимой лёгкостью, без натуги. Скрестив руки на груди, спокойно уставился через стекло иллюминатора в глаза совсем сбитого с толку батюшки. При этом самолёт на всей своей сверхзвуковой скорости, на высоте восьми с половиною тысяч метров над землёй мчался навстречу (как уже понимал о. Иаков) своей гибели. И что должно было происходить с живым существом там за его бортом, он ясно осознавал. Но с его молодым новым знакомым ничего страшного не случилось – даже волосы на его голове лежали ровно и безмятежно, как это было здесь, внутри салона! К тому же, он не устремился вниз, как того следовало бы ожидать от любого обладающего массой материального тела, а спокойно следовал рядом с иллюминатором самолёта, параллельно следуя его курсу! Весь тот «фокус» продолжался не более минуты. Наконец Виталий Дмитриевич вернулся в салон на своё место. Сделал он это тем же способом, каким и покидал его.

Удивление и озадаченность на лице о. Иакова сменились выражением глубокой задумчивости, смешанным с выражением тяжкого смятения всего его естества! Сомнений не было – всё обстоит именно так, как поведал ему загадочный его спутник! Несколько минут он не мог вымолвить ни слова. И всё ещё находясь в таком своём состоянии, он медленно и как бы в забытьи, как в тумане спросил:

- Вы, кажется, что-то говорили о Божьей благодати и Божьем промысле? Или я ошибаюсь?

- Нет, вы не ошибаетесь, говорил …в том смысле, что я здесь рядом с вами нахожусь не для того, чтобы изменить, отдалить день вашего ухода из этого мира, а чтобы опередить такой страшащий всё живущее момент смерти и помочь вам «перепрыгнуть» его… Легко, безболезненно и без страха оказаться «по ту сторону»…

Святой отец, грустно ухмыльнувшись, посмотрел печальным взглядом на Храмова:

- Премного вам благодарен… Но, позвольте… с чего вы взяли, что я испуган, что я боюсь…? И коль приближается великий для каждого час, коль нить моей жизни вот-вот оборвётся и предстану я пред Всевышним, - он увесисто перекрестился, - то, уж будьте уверенны, не дам слабины! Не буду скулить, не буду истерически кататься по полу, а предстану пред Его светлы очи достойно, с молитвою на устах, - он снова набожно и сурово осенил себя крестным знамением, - …не из таковых… Так что напрасно беспокоились…

Он словно встрепенулся, вспомнив, что на груди его покоится массивный серебряный крест, быстрым движением схватил его обеими руками, закрыл глаза и стал полушёпотом читать молитвы. Он напрочь позабыл о своём спутнике, а, казалось, вместе с чтением молитв погрузился и в размышления о том, что ему, священнику, следует предпринять в эти последние минуты жизни, последние не только для него, а и для восьмидесяти семи человек – пассажиров и команды самолёта. Он открыл глаза и окинул взглядом тех из них, кто был ближе: всё так же весело игрались друг с дружкой малышки, люди все так же негромкими голосами безмятежно переговаривались между собой, всё так же кто-нибудь проходил, руками придерживаясь за спинки сидений, к туалетным кабинам. Весь тот покой и благодушие, на первый взгляд, ничего такого, о чём он только что услышал, не предвещало… Но тут первой ласточкой беды, диссонансом всей той расслабленности пассажиров и подтверждением слов его соседа явилось обеспокоенное до испуга лицо одной из стюардесс быстрой походкой проследовавшей в хвостовую часть самолёта. Через минуту после неё, с таким же выражением на своём взмокшем лице, которое он на ходу вытирал платком, туда же поспешил и бортинженер… Словом, последние сомнения отпали!

- Ну, что ж, Виталий Дмитриевич! Вижу, вы сказали правду! Спасибо, но в помощи вашей я нужды не имею! Безропотно приму всё, что мне суждено, встречу свою кончину достойным образом! Пребываю также в надежде, что смогу помочь в этом, как лицо духовного звания, и остальным страдальцам, ещё находящимся в безмятежном незнании! - его душа всё более наполнялась чувством значимости и важности того предстоящего, что захватывало дух, что придавало каждому слову нового смысла, незнакомого и небывалого. - Времени у меня, судя по вашим словам, почти не осталось, а посему давайте будем прощаться!

- Да, но что вы собираетесь предпринять? - удивлённо спросил Храмов.

- Это уже не ваша забота! - решительно, с нотками какой-то гибельной весёлости прозвучал ответ.

- Так вы что, отказываетесь от моей помощи?

- Как видите! И потом, я не получил от вас никаких уверений, а тем более никаких доказательств, что ваша помощь от Бога! Что вы не представитель других сил, не сторонник, вы уж простите, другого лагеря!

- Ну вот, пожалуйста! Очередной «блин комом» с вашей стороны! Слыханное ли дело, чтобы о «доказательствах» заботился представитель церкви, основывающей всё своё здание чисто на вере, то есть на понятии диаметрально противоположном! Согласитесь – нестыковка!

- Соглашаюсь! Но в данном случае иначе поступить не могу, ибо колеблюсь, ибо сердце моё не подаёт мне знака, который бы… помог не ошибиться в вас и ваших намерениях! А они для меня загадочны и неясны! Почему именно я? Почему не кто-то из этих несчастных? - он указал рукой на людей в сидениях, на разыгравшихся девочек. - Почему не те малютки – им ещё жить да жить!?

- Да вам ли не знать, что смерть к человеку приходит не в силу возраста, а в силу судьбы? Что «умирает не старый, а созревший»?*

- Знаю! Всё знаю! Но я выбираю их! - он твёрдо, без колебаний указал пальцем куда-то в салон. - Не вас, не вашу подозрительную помощь! А их! Я остаюсь с ними, как всякий пастырь остаётся с овцами своими – и в радости и в горе!

- Да, но это не ваши прихожане! Вы никого из них не знаете!

- А это уже неважно! Так Богу угодно! И я выполню всё, что от меня зависит, что от меня требуется! Прощайте! Прощайте! У меня совсем не остаётся времени! Совсем! А мне ещё необходимо выполнить свой долг! Вы уж простите и не держите обиды на старика!

Он стал подниматься из своего кресла, быстрыми движениями оправляя на себе рясу – видимо он уже принял решение, как ему действовать, что предпринять.

- Ну, куда вы?! Куда вы батюшка? Сядьте на место! - это произнесла раздражённым и обеспокоенным голосом стюардесса, спешащая по проходу обратно.

И уже голосом другим, громким и успокаивающим, с натянутой улыбкой она обратилась ко всем:

- Уважаемые пассажиры! Просьба: всем пристегнуть ремни и не подниматься со своих мест! Сохраняйте спокойствие!

_____________

*из х.ф. «Сибириада»

После её слов в салоне самолёта не осталось и следа тех благодушия и расслабленности, что были там до того. Он, как пчелиный улей, наполнился тревожным гулом. Раздавались обеспокоенные вопросы, обращённые в пустоту. Притихли дети, сразу же оказавшиеся рядом со своими родителями. Пробудились дремавшие – они переспрашивали остальных: что произошло?

Отец Иаков после слов бортпроводницы в нерешительности опустился на место. Виталлий Дмитриевич сопровождал его движения уважительным взглядом, хотя и с лёгкой, едва заметной улыбкой. Его губы к тому же что-то неслышно шептали. Сидение, что было слева от о. Иакова на протяжении всего полёта было пустым. Но как только батюшка, смущённый в душе своей и терзаемый мыслями о том, что бы ему следовало предпринять, грузно и медленно сел в кресло, он, вдруг, левым локтем почувствовал, что прикасается к чьей-то руке. Он удивлённо повернул голову …и опешил! Рядом с ним сидел и улыбаясь смотрел на него не кто иной, как его одноклассник и школьный товарищ Димка Храмов!

- Не удивляйся, Миша! Сын испытывал тебя! - спокойно сказал он тихим голосом, добрым и благожелательным взглядом рассматривая при этом друга. - Ты не подкачал! Да я в тебе и не сомневался ничуть! …Ну, пойдём с нами?

- Куда?! - ошарашено с придыханием прошептал Ярыгин.

- Куда? Работать! Работы у нас – непочатый край! Работы захватывающей и интересной! Тебе, я уверен, понравится! Многие из наших уже трудятся, а ты запоздал!

Оба Храмовы уже стояли и благодушно, по-доброму смотрели сверху вниз на него. Михаил Борисович начал было тяжело подниматься, но, вдруг, обессилено рухнул на место:

- Не могу! - с болью в голосе вскричал он. - Не могу, Дима! Не могу их, людей, покинуть! Нельзя мне! Нельзя мне их предать! Нельзя мне спасаться в одиночку!

- Да кто же тебе сказал, что ты их покинул? Дело сделано! Ты их спас!

Ярыгин с тревожным сомнением и в то же время с надеждой посмотрел сначала на своего одноклассника, потом на его сына. Их лица не оставляли никаких сомнений в правдивости того, что только что он услышал. Мало того, глядя в эти лица у него откуда-то укоренилась глубокая и твёрдая убеждённость, что за свою судьбу и за судьбы находящихся в самолёте людей можно быть абсолютно спокойным! И как бы в подтверждение этого, в салон впорхнула та же бортпроводница и с расплывшимся в счастливой улыбке лицом облегчённо и громко объявила:

- Всем можно отстегнуть ремни! Команда справилась с непредвиденно возникшими форс мажорными обстоятельствами и с честью вышла из затруднительной ситуации!

Наградой ей за такое приятное сообщение были «бурные продолжительные аплодисменты» обрадованных пассажиров…

                                               *                      *                      *

К благополучно и мягко приземлившемуся в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион Аэробусу А-330 спешила бригада «скорой медицинской помощи». Выходившие из салона пассажиры сочувственно покачивали головами. Мама одной из маленьких девочек, так весело игравшейся со своею подружкой в салоне самолёта, держа её за ручку, отвечала дочери:

- А умер дядя потому, что у него было больное сердечко, и когда он испугался там высоко в небе, оно не выдержало …и он умер.

- А я не испугалась! - задорно произнесла малышка, подпрыгивая с ножки на ножку, и весело помахав рукой на прощанье свей подруге, увлекаемой её мамой вглубь огромного зала аэропорта…

- Ты конечно же не испугалась! Ты у нас смелая! И будешь такой ещё долго-долго, до самой старости…  

                                                                   (отрывок из книги)