Работа иного характера

Изучая деятельность Спецотдела в период 20 — 30–х годов, нельзя ограничиться рассмотрением лишь криптографической ее направленности. Этот отдел проводил и иную работу, что определялось, на наш взгляд, двумя главными причинами. Во–первых, несмотря на то, что формально он был при ВЧК–ГПУ—ОГПУ—НКВД, его некая закрепленность за этими органами, увы, в определенной степени предписывала его сотрудникам выполнение и некоторых задач отнюдь не криптографического свойства. Во–вторых, расширение функций Спецотдела определялось, по–видимому, в значительной мере тем, что Г. И. Бокий был, с одной стороны, членом коллегии ВЧК–НКВД, а два года (1925–1926) и заместителем Ф. Э. Дзержинского, а с другой стороны, этот человек был видным государственным деятелем. Его традиционно ведущее положение в партии выделяло Бокия из числа других руководителей органов. Бокий был членом ВЦИК РСФСР всех созывов и членом ЦИК СССР, делегатом всех съездов партии, начиная с VI, куда он был делегирован как секретарь Петербургского комитета партии, член ЦК. Видимо, для таких деятелей партии, какими были Бокий и, естественно, Дзержинский, работа в органах была лишь одной из граней их деятельности по строительству государства нового типа. Бокий был и членом Верховного суда СССР, и видным деятелем Коминтерна.

Таким образом, масштаб работы, задачи, которые решали эти лица, были значительно крупнее, нежели деятельность одного ведомства, даже такого, как чекистские органы.

Аппарат же этих органов в целом, в том числе и сотрудники Спецотдела использовались в связи с этим нередко для решения общегосударственных проблем. В Спецотделе такая «специфика» его работы проявлялась практически с самого момента создания.

В начале мая 1921 г. Ленин лично поручил Бокию провести расследование, связанное с хищениями ценностей из Государственного хранилища ценностей в Москве (Гохрана). Этот факт известен и даже описан Юлианом Семеновым в его романе «Бриллианты для диктатуры пролетариата». Не вдаваясь в подробности, мы здесь остановимся лишь на некоторых обстоятельствах этого дела, десять томов которого и сейчас хранятся в Российском государственном военном архиве в Москве.

В 1920 г. московская ЧК уже проводила расследование хищений в Гохране, некоторые меры были приняты, но, как оказалось, результатов не дали.

Уже при первом ознакомительном обследовании Гохрана, проведенном 5—6 мая 1921 г., Бокий имел возможность убедиться, что разборка, сортировка, хранение ценностей (золотых, серебряных вещей, драгоценных камней и т.п.) осуществлялись здесь без должного учета, что дало возможность совершать крупные хищения как работникам Гохрана, так и призванным их контролировать работникам Рабоче–крестьянской инспекции (Рабкрина или РКИ).

Через несколько дней Бокий представил полный план расследования. Ленин одобрил его и предложил не только ревизовать Гохран, но и создать комиссию, которая бы подготовила предложения по исправлению его работы и работы Рабкрина. Возглавить комиссию, было предложено Бокию.

Под видом инспекторов Рабкрина на работу в Гохран были приняты три сотрудника Спецотдела. С этого момента к Бокию регулярно стала поступать информация о состоянии дел в Гохране. Вскоре выяснилось, что основными расхитителями ценностей являются оценщики Гохрана Пожамчи, Александров и Шелехес. Как ювелиры, это были крупнейшие специалисты.

До революции Пожамчи представлял несколько заграничных фирм по продаже драгоценных камней в России. Вел дела с размахом, был хозяином крупных ювелирного и часового магазинов в Москве. Александров также прежде владел торговой фирмой по продаже драгоценных камней и жемчуга в Москве, в Антверпене имел фабрику по гранению алмазов. Был ювелирный магазин и у Шелехеса.

В сейфах этих трех лиц во время устроенной внезапной проверки обнаружили бриллиантов более чем на 4 тысячи карат. Притом таких бриллиантов, которые имели особую ценность на мировом рынке.

Крали ценности в Гохране и работники Рабоче–крестьянской инспекции.

Во время расследования хищений в Гохране между Бокием и Лениным произошел такой инцидент. Оказалось, что один из оценщиков Гохрана, а именно Я. С. Шелехес, имел двух братьев — старых революционеров. Семью Шелехесов знали Бухарин, Томский, Крупская и другие. Поэтому сразу же после ареста Якова Шелехеса от этих лиц последовали просьбы о его освобождении.

Ленин, под давлением родственников и знакомых Шелехеса, настаивал на его освобождении или смягчении меры наказания. Из письма Бокия Ленину от 9 августа 1921 г.:

«Вами поручено мне ведение следствия по делу Гохрана, о ходе какового следствия я Вас еженедельно ставлю в известность. Среди арестованных по сему делу имеется оценщик Гохрана гр–н Шелехес Яков Савельевич (родной брат т. Исаева–Шелехеса), за которого хлопочут разные «высокопоставленные лица», вплоть до Вас, Владимир Ильич… Эти бесконечные хлопоты ежедневно со всех сторон отрывают от дела и не могут не отражаться на ходе следствия.

Уделяя достаточно внимания настоящему делу, я убедительно прошу Вас, Владимир Ильич, разрешить мне не обращать никакого внимания на всякие ходатайства и давления по делу о Гохране, от кого бы они ни исходили, или прошу распорядиться о передаче всего дела кому–либо другому…».

Ответ Ленина, полный глубочайшего возмущения строптивостью Бокия, пришел в тот же день.

И все же Бокий довел расследование до конца. Вина преступников, в том числе и Шелехеса, была доказана. Они были расстреляны.

В тот же период работники Спецотдела расследовали ряд других дел, в том числе хищения в Коминтерне. Нам бы хотелось обратить здесь внимание читателя на то, что главным в этой деятельности Бокия и его коллег было не просто ведение собственного расследования как такового, а поиски путей совершенствования работы государственных органов и учреждений.

Было у Спецотдела еще одно большое дело, которым занимались его сотрудники много лет, и которое также было чрезвычайно далеко от криптографии.

Еще в 1919—1920 гг. ЦК партии поручил Бокию стать одним из организаторов системы исправительно–трудовых учреждений страны. Бокий привлек к этой работе и других сотрудников отдела. Однако перед тем как коротко остановиться на ней здесь, позволим себе сделать некоторые предварительные замечания.

Мы не сделаем открытия, сказав, что вопрос об учреждениях подобного типа, создававшихся в России в первые годы Советской власти, сложен и заслуживает тщательного изучения, что, собственно, сейчас и делается, и не только силами ученых–историков, но и силами отдельных заинтересованных лиц и организаций, в том числе и общественных. Но все, что связано с системой сталинских лагерей, болью отзывается в сердце народном, это вечная и незаживающая рана. Именно поэтому этой теме посвящают свои произведения лучшие деятели нашей культуры, искусства, литературы. Однако исследователей подобной темы подстерегает, на наш взгляд, большая опасность — опасность оказаться во власти некой молвы, исходить в своих выводах из ложных или неточных посылок. Что мы имеем в виду? На наш взгляд, любое историческое исследование имеет реальную научную ценность лишь в том случае, если помогает, хотя бы в небольшой степени, приблизиться к пониманию истинной исторической картины, выявить подлинные причины исторических событий.

Последние годы книжные прилавки завалены изданиями на историческую тему. Но только часть из них представляет собой скрупулезные и добросовестные исследования. Большинство же написанных бойким языком творений  весьма легковесны. То же самое можно сказать и о подавляющем большинстве мемуаров.

На ТВ на поток поставлены выступления лиц, до сего времени не имевших ничего общего с исторической наукой, теперь же с легкостью необыкновенной объясняющих зрителям события далекого и недавнего прошлого. Поражает категоричность суждений и оценок этих новоиспеченных «историков». В погоне за популярностью и сенсацией или по каким–то другим причинам, на основании выхваченных из общей картины фактов, а порой и просто слухов, читатели и зрители приучаются категорично судить о людях и событиях. Как тут не вспомнить слова В. Каверина: «Умные, способные,  образованные люди заняты тем, чтобы убирать малейшие преграды на торном пути читательского (зрительского, слушательского. — Т. С.) сознания».

Чешскому просветителю XVII в. Яну Амосу Каменскому мы обязаны появлением аббревиатуры SCHOLA— Sapienter Coqitare Honeste Орегаге Loqui Arqute — «Мудро мыслить, благородно действовать, умело говорить». Эти же «уроки истории» порой учат говорить безграмотно, а действовать — не думая о последствиях.

«Позвольте, а как быть с фактами, которые приводят очевидцы того или иного события?» — спросит меня пытливый читатель. Факты, как известно, вещь упрямая. Но вот очевидцы…

Один факт, даже яркий, на наш взгляд, еще не может быть основанием для окончательного вывода. Любой факт может быть истолкован субъективно, что обычно и происходит.

Для наглядности представим себе описание того или иного события, например какого–то боя периода Великой Отечественной войны, данное разными его участниками — солдатами, офицерами, генералами, видевшими все своими глазами. Их описания будут в значительной степени отличаться одно от другого, а возможно, окажутся даже взаимоисключающими. И причины тому могут быть разные. Во–первых, любые впечатления сугубо индивидуальны, во–вторых, все эти лица в бою стояли как бы на разном уровне, позволяющем понять и оценить ход происходящего. Чем такой уровень выше, тем шире поле обзора, больше информации, глубже понимание происходящего. Чем ниже уровень, тем субъективнее впечатление. Важно и время описания. Если рассказ ведется по горячим следам, то сведения более правдивы и достоверны. Если уже прошло какое–то время, то последующие жизненные события накладываются на предыдущие и многое предстает в ином свете. На первое впечатление может оказать влияние и чье–то иное мнение, да и просто может подвести память.

Чтобы восстановить реальную картину прошлого, надо иметь не один факт, а целое море фактов, которые важно бережно сопоставлять и делать предварительные выводы. Факты необходимо проверять и перепроверять, искать им различные толкования и объяснения.

Ключ к пониманию исторических событий или персонажей получить чрезвычайно трудно. История от других наук отличается тем, что выводы в ней всегда носят относительный характер. Особенно важным нам представляется то, что изучающий историю должен попытаться проникнуть сквозь толщу времени, насколько это возможно, в сознание и мировосприятие людей иного времени, пусть даже не столь отдаленного. Ведь люди прошлого всегда другие, можно даже сказать, что они представляют другую цивилизацию. Наша логика — не их логика, их поступки детерминированы другой эпохой, они видели и знали то, чего не видим и не знаем мы. И рассуждаем мы об их поступках, исходя из нашего сегодняшнего восприятия действительности, лишенные, по существу, возможности рассуждать иначе. Именно поэтому надо, вероятно, быть особенно осторожными в выводах и избегать категоричности в суждениях.

Кто из наших читателей видел фильм Марианны Голдовской «Власть соловецкая», читал соответствующую литературу, тот наверняка вспомнит упоминавшиеся в этой связи фамилии Бокия, Эйхманса, некоторых других сотрудников Спецотдела. Кровавая история ЧК… Что можно, казалось бы, к этому добавить? Однако вопрос сложнее, чем кажется на первый взгляд. На основании многолетних исследований разных исторических источников мы приходим к выводу, что история советских исправительно–трудовых учреждений довоенного времени пережила по крайней мере два различных этапа. Первый из них относится к 20–м, второй — к 30–м годам. Это соотносится с эволюцией, которую претерпела советская политическая и государственная система того же времени.

Исправительно–трудовые учреждения существуют во всех странах. Однако они различны. Разница заключается в принципах организации таких учреждений, в методах их работы. Пришедшие к власти большевики начали в этом отношении, как говорится, «за здравие». Вспомним хотя бы знаменитую Болшевскую коммуну ГПУ, организованную в 1924 г. Сейчас о ней мало что известно, в отличие от коммуны, описанной А. С. Макаренко. Причина кроется в том, что вложившие душу в ее создание, в дело воспитания из уголовных элементов — кадров для воровского мира — полноценных граждан своей страны люди: М. С. Погребинский, С. П. Богословский и другие были расстреляны, а их дело, по существу, вычеркнуто из истории. Кто помнит теперь, что были коммунарами этой коммуны корифей нашего футбола Хомич и многие, многие другие. Житель подмосковного города Королева Яков Гиршевич Резиновский, с которым я познакомилась когда–то, еще с довоенных пор собирал материалы по истории этой коммуны. В результате его самоотверженной, подвижнической работы была создана уникальная огромная коллекция документальных материалов о людях той эпохи, их делах и судьбах. Разве не важен опыт их работы сейчас, когда на новом «революционном витке» ее истории нашу многострадальную страну вновь захлестнула волна преступности, в том числе и детской?

Спецотдел принимал участие в создании Болшевской коммуны, в работе с болшевцами. Однако главным для Спецотдела всегда был СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения. Бокий много лет возглавлял комиссию по инспектированию лагерей, в том числе СЛОНа. С 1922 по 1928 г., правда, с перерывами, заместитель начальника Спецотдела Ф. И. Эйхманс был начальником Соловецкого лагеря.

Кстати сказать, «открытие» Соловков в качестве лагеря принадлежит отнюдь не чекистам. В пору существования Северного правительства генерала Миллера здесь были расстреляны сотни «красных».

Эйхманс создал здесь организацию СОАОК — Соловецкое отделение Архангельского общества краеведения, в задачи которого входило изучение собственно научных проблем, связанных с биологией, гидрохимией, фауной островов, ведением фенологических наблюдений, а также работой историко–археологической секции, предполагавшей создание музея истории островов и Соловецкого монастыря. Читатель может посчитать, что мы что–то преувеличиваем, пытаемся приукрасить картину. Но нет, первые создатели системы лагерей делали упор на воспитательный, созидательный аспект. В июне 1923 г. по случаю годовщины СОАОК Соловки посетили Шмидт, Руднев, Бенкен и другие известные ученые. Выступивший здесь на торжественном заседании профессор Бенкен предложил создать единый научный центр по связи общества с академической наукой, высказал пожелание организовать экскурсионную работу и присылать студентов на Соловки на практику с целью изучать и популяризировать их опыт.

 Сотрудники Биосада с председателем СОАОК 

В 1924 г. на Соловках стал издаваться журнал «Соловецкие острова» Во вступительной статье к первому номеру тот же Эйхманс писал: «…Исправительно–трудовая политика Соловецких лагерей, воспитательно–просветительная работа как метод этой политики, вопросы местной экономики и промышленности, изучение края, опыты ведения культурного сельского хозяйства на севере, пути, приведшие в Соловки невольных их обитателей, — вот содержание, определяющее… цель и задачи журнала…»

Сейчас можно говорить с презрением о наивности людей, отдававших все силы, здоровье, жизнь построению общества справедливости, но вряд ли это будет верной оценкой их деятельности. Когда–то в юности Дзержинский написал в письме сестре Альдоне: «Я хотел бы объять своей любовью все человечество, согреть его и очистить от грязи…» Вероятно, эти чувства были побудительными мотивами для многих его единомышленников, работников Спецотдела в том числе.

В 1930—1931 гг. Эйхманс возглавлял научную экспедицию на остров Вайгач, которая имела целью определить запасы свинца на острове и составить его геологическую карту. Экспедиция состояла из заключенных Соловецкого лагеря из числа «каэров» (контрреволюционеров — политических заключенных), среди которых были специалисты геологи, химики и т.д., а также других заключенных, составивших три рабочие бригады. Два года провели участники экспедиции на острове. Их жизнь в это время не отличалась ничем от жизни участников любой другой научной экспедиции. Охраны не было. На пароходах «Георгий Седов» и «Глеб Бокий» завозили им строительный лес для поселка, продукты и необходимое оборудование. Бегала по острову овчарка по кличке Вайгач, подаренная Эйхмансу перед экспедицией… Армандом Хаммером. Иногда прилетали самолеты. Остров был изучен досконально, карта составлена. После экспедиции все ее участники были отпущены на свободу. Такая научная работа с заключенными была не случайна. Очевидно, что эти идеи принадлежали Бокию и его ближайшему окружению.

Другие сотрудники тоже в разное время работали с заключенными лагерей. Например, два года ведал лагерем на Колыме П. X. Харкевич — помощник Бокия, будущий начальник армейской дешифровальной службы…

Картина могла бы сложиться весьма идиллическая, но мы далеки от такого понимания вещей. В недрах внешне, казалось бы, благополучной системы уже давно, в те же 20–е годы, зародился и теперь принимал все большие размеры монстр политической диктатуры, монстр террора. Искажалась сама суть государства и, как следствие, его жизнь во всех проявлениях. Эти искажения прежде всего сказались на структурах власти, на их функционировании. Повлияло это и на деятельность Спецотдела. Руководство отдела оказывалось все больше вовлекаемым в поток кошмарной круговерти. Руководители государства требовали решения общих задач, отодвигая решение криптографических, главных для отдела задач на второй план.

В стране все шире разворачивалась борьба с политическим инакомыслием любыми средствами и способами. Коллективизация, раскулачивание вызвали голод в стране и, как следствие, недовольство политикой партии не только в деревне, но и со стороны голодающих рабочих и армии, состоявшей в своем большинстве из тех же крестьян. Прокатилась волна восстаний. Недовольных карали, и карали жестоко. В лагеря стали ссылать уже не только уголовников или каэров, если так можно сказать, прежнего образца, как это было в начале 20–х, а совершенно новую категорию «политических» — партийных оппозиционеров или им сочувствующих. Часто жертвами репрессий становились люди, не имевшие ничего общего ни с политикой, ни с оппозиционными группами.

Например, в ночь на 28 апреля 1933 г. в Луганске местными властями были произведены аресты среди рабочих, бывших когда–то членами социалистических партий, и интеллигенции. Всего арестовали до 400 человек с целью предупреждения готовящейся общей забастовки местных предприятий, в том числе металлургического завода им. Ворошилова. Среди арестованных оказались и партийцы, входившие в состав делегации, которая за несколько дней до этого была в Харькове у Г. Петровского с жалобой на сокращение пайка и на перерывы в продовольственном обеспечении, с просьбой об увеличении зарплаты в соответствии с ростом цен.

Кровавая фантасмагория, в которую оказалась ввергнута страна, тяжким бременем ложилась на души и совесть старых партийцев — теперешних государственных и партийных руководителей. Многие начинали осознавать ужас трагедии, пытались сопротивляться. Гибли в борьбе естественной и насильственной смертью. Можно предположить, что мысль о всеобщей причастности к созданию системы террора отравляла сознание и жизнь многих. Но не всех. Фанатики, стоя подчас в позе праведников, губили и предавали других. Потом, естественно, гибли сами в мясорубке порожденной ими системы. В среде высших партийных и государственных деятелей атмосфера также становилась все более невыносимой. Чекисты пытались сопротивляться складывающейся системе. Уже в марте — апреле 1933 г. по требованию Политбюро ЦК, которое во все времена определяло задачи, стиль и методы работы всех звеньев государственной системы, в том числе и органов государственной безопасности, Коллегия ОГПУ была вынуждена исключить из союзных, краевых и областных коллегий ОГПУ 23 члена коллегий, а из краевых и областных управлений 58 руководящих работников органов. Их обвинили в примиренческом отношении к внутрипартийным оппозиционным элементам. Во исполнение решения Политбюро коллегия ОГПУ предоставила своим областным и краевым коллегиям право вынесения окончательных постановлений о применении «высшей меры социальной защиты» — расстрела по делам о вредительстве и саботаже в государственном хозяйстве без представления таких постановлений на утверждение коллегии ОГПУ.

Летом 1933 г. прокурор СССР, он же первый заместитель Менжинского Акулов и второй заместитель Менжинского — начальник Управления союзной милиции Прокофьев были кооптированы в состав Политбюро. Известно, что в 1936 г. был отстранен от должности и арестован Г. Ягода, ставший наркомом НКВД после смерти Менжинского, а до этого бывший уже с 1921 г. заместителем главы чекистских органов. Кроме обвинения в шпионаже, Ягоде были предъявлены обвинения в том, что органы опоздали с репрессиями на три–четыре года. Заступивший на пост наркома НКВД Н. И. Ежов, давно занимавший крупнейшие партийные посты (члена Политбюро, председателя ЦКК), был идеальным исполнителем для воплощения в жизнь активной репрессивной и карательной политики. Переполнялись, и притом в значительной степени членами РКП(б), лагеря, которые не имели уже ничего общего с исправительно–трудовыми колониями начала 20–х годов, только в июле — декабре 1936 г. в лагеря Западно–Сибирского края были отправлены 4767 человек. Был открыт новый лагерь на севере Красноярского края в районе Дудинки. Это был концлагерь «особой изоляции» на 1000 человек, предназначенный для бывших партийцев, приговоренных к длительному заключению. Во второй половине 1937 г. в Енисейске была закончена постройка нового полит-изолятора «особого назначения» на 1500 заключенных. С назначением Ежова сеть полит-изоляторов росла с каждым месяцем: лишь с ноября 1936 г. по июль 1937 г. их было открыто восемь, а до того существовало всего три. Ежов начал проводить политику репрессий и против сотрудников НКВД. Им предъявлялись различные обвинения, в том числе в сочувствии партийным оппозиционерам, спасении людей от арестов.

В феврале — марте 1937 г. была проведена очередная чистка НКВД. Ежовым и его ставленниками были раскрыты «чрезвычайные злоупотребления» в аппарате НКВД, как в Центре, так и на местах со стороны «завуалированных троцкистов и других парт-оппозиционеров».

Было установлено, что чекистами практиковалось «уничтожение в делах своих единомышленников опасных для них свидетельских показаний и замена их благоприятными показаниями несуществующих свидетелей», при обысках не приобщались к делам найденные компрометирующие материалы, «при помощи подлога» высылаемым изменялись места и районы ссылки, а осужденным к принудительным работам в концлагерях приписывался «параграф 0», предоставлявший право на платную должность и свободный выход в выходные дни, и т.д. и т.п.

Документы, содержащие сведения о сопротивлении чекистов репрессиям 30–х годов, есть. Их изучение поможет прояснить многое в нашей истории. Ведь даже в самый страшный период 1937—1938 гг. такие примеры были. Так, в сентябре 1937 г. на партийные круги Воронежа поражающее впечатление произвело исчезновение референта по следственному производству областного отдела НКВД Гуднева. За день до своего исчезновения он освободил без доклада начальнику управления НКВД четырех человек, арестованных за «подрывную агитацию против ЦК и выпуск нелегальной литературы». Расследованием было установлено, что перед своим исчезновением Гуднев уничтожил находившиеся у него в производстве дела на лиц, арестованных по таким статьям Уголовного кодекса, которые грозили высшей мерой наказания. Одновременно с Гудневым скрылись освобожденные им лица.

Начальник Спецотдела НКВД, комиссар госбезопасности III ранга Г. И. Бокий был арестован 7 июля 1937 г. Постановление на арест подписал Н. И. Ежов Следствие по этому делу Ежов поручил вести своему заместителю, одновременно являвшемуся начальником Главного управления рабоче–крестьянской милиции (ГУРКМ) Льву Николаевичу Вельскому, 1889 года рождения, члену РКП(б) с 1917 г. Непосредственно допросы проводил старший лейтенант госбезопасности Али (Кутебаров Э. А.) — помощник начальника ОБХСС ГУРКМ. Пытали страшно. Почти одновременно с Бокием был арестован Эйхманс, которого Али лично знал с 1920 г.

В сохранившемся следственно–уголовном деле говорится о том, что Г. И. Бокий обвинялся в принадлежности к контрреволюционной масонской организации «Единое трудовое братство» и шпионской деятельности в пользу одного из иностранных государств.

Попробуем разобраться, что это были за обвинения и откуда они взялись, хотя это, на первый взгляд, напрямую не связано с нашей темой. Дело в том, что в последние годы в некоторых публикациях стало упоминаться имя Глеба Бокия (до того забытое и малоизвестное) именно в связи с масонством. Авторов подобных сочинений можно понять: масоны — тема модная, а масоны в ВЧК — тема, интересная вдвойне. И вот мы наблюдаем, как без полного и глубокого изучения данного вопроса бойко используются материалы уголовного дела Бокия (ведь доступ для исследователей в специальный архив сейчас несложен). А вопрос–то совсем не простой, как не проста и личность Глеба Ивановича Бокия, изучению жизни и деятельности которого я посвятила многие годы. История криптографической службы России стала предметом моих научных исследований позже, а вначале был Бокий…

Началось все с приглашения на научный философский семинар В. Я. Козлова, доктора физико–математических наук, члена–корреспондента АН СССР, одного из руководителей 8–го Главного управления КГБ СССР, где я в то время работала.

На одно из заседаний семинара был вынесен доклад В. Н. Никифорова о Глебе Ивановиче Бокии. Именно здесь я впервые услышала эту фамилию и что–то узнала о первом руководителе криптографической службы Советской России. Вадим Николаевич Никифоров, старший научный сотрудник одного из отделов, в свое время принимал участие в подготовке исторического сборника, вышедшего в Управлении к 50–летию специальной службы, и заинтересовался Бокием. В. Н. Никифоров приводил известные ему материалы о Глебе Ивановиче и, главное, поставил вопрос о необходимости изучения жизни и деятельности этого человека, его вклада в создание нашей службы. Я решила работать над поиском документов и материалов о Бокии. Никифоров сразу же предостерег меня, что это будет нелегко: со времени ареста и расстрела Глеба Бокия его имя не принято было упоминать в стенах нашего учреждения, и хотя он был реабилитирован еще в 1957 г., но до сих пор руководство не приветствует интерес к его личности. Возник вопрос: где искать хоть какую–нибудь информацию? Никифоров уже пробовал что–то найти, но не особенно успешно. Решили, что я начну поиски, опираясь на основные вехи биографии Бокия, указанные в первом издании Большой советской энциклопедии.

Уже через несколько дней, снабженная необходимым письмом о теме моего научного исследования, я отправилась в Центральный партийный архив. Однако на мой запрос документов о Бокии — секретаре Петербургского комитета РСДРП(б) в 1917 г., члене Русского бюро ЦК партии, одном из ближайших соратников Ленина в подготовке и проведении вооруженного восстания, мне была выдана тоненькая папочка с двумя листками бумаги, на которых рукой Бокия была заполнена краткая партийная анкета. И все. Собственно фонда Бокия не было. Начинать поиски пришлось практически с нуля. Имя человека, входившего в самое ядро ленинской когорты большевиков, имевшего партбилет за номером 7, известнейшего и авторитетнейшего петербургского подпольщика, практически отсутствовало в книгах и других печатных изданиях, где, по логике вещей, непременно должно было быть. С огромным трудом удавалось находить какие–то отрывочные сведения в архивах, разыскивать еще живых людей, его знавших. Именно тогда я впервые реально осознала, как мощно и мастерски была переиначена история нашей страны, из нее бесследно исчезли или потеряли всякое значение основные действующие лица, реальные события либо замалчивались, либо представлялись в искаженном свете. Именно изучая жизнь и деятельность Бокия, я поняла, как лживы наши учебники и другие источники по истории партии. Позднее я узнала о конкретных приказах сталинского руководства, появлявшихся на свет в период репрессий 30–х годов за подписью уполномоченного СНК СССР по охране военных тайн в печати и начальника Главлита РСФСР Садчикова, которые обязывали все наркоматы и соответствующие учреждения проводить «тщательную проверку по изъятию из библиотек… всех книг, брошюр, портретов врагов народа, а также уничтожать скульптуру, диапозитивы на стекле и пленке, клише, негативы и матрицы с изображением врагов народа, перечисленных в приказах Главлита…».

Архивы сохранили эти распространявшиеся Главлитом списки «врагов народа», сотни и тысячи наименований книг, брошюр и иных печатных источников, содержащих хотя бы краткие сведения об этих теперешних «врагах»… Имена и тем паче дела этих людей старательно стирались из истории. Незначительная часть таких тотально уничтожавшихся печатных источников сохранилась в фондах спецхранения некоторых библиотек. Естественно, доступ к ним был жестко ограничен.

Другой подобной акции по сокрытию правды история, наверное, не знает. Уничтожение книг в «самой свободной и счастливой стране мира» в 30–е годы озарено кровавыми отблесками костров из книг, разожженных фашистами и полыхавших в то же самое время в Европе. Разница лишь в том, что если веселые «наци» под звуки маршей тащили на костер книги, написанные чуждыми им писателями и философами, экономистами и историками, отнюдь не принадлежавшими к кругу национал–социалистов, то в Советском Союзе «республик свободных» «огню» предавались печатные источники, авторами которых были свои же братья по партии. Здесь была создана система уничтожения исторических документов и свидетельств.

В моем собственном окружении, в той самой службе КГБ, которая была детищем Бокия и которую он возглавлял 17 лет, о нем почти никто ничего не знал. Собственно, несколько человек мне говорили, что слышали это имя от прежде работавших сотрудников, но ничего толком не знали. Естественно, атмосфера в нашем ведомстве была такова, что ни у кого и в мыслях не было попытаться узнать правду. Чекисты старшего поколения, кого я еще успела застать, прекрасно владели всеми правилами игры, свято чтили традиции своего ведомства, сохранившиеся еще со сталинских времен.

В поисках материалов о Бокии я работала в партийных, исторических, специальных архивах Москвы, Ленинграда, Ташкента. Тогда же познакомилась с уголовным делом Бокия. Собирала материалы по крупицам, важна была каждая мелочь. Мне хотелось восстановить как можно полнее облик Бокия.

Я разыскала родственников Г. И. Бокия. Алла Глебовна Бокий, младшая дочь Глеба Ивановича, хотя и родилась в год его гибели и не могла помнить отца, рассказала мне кое–что со слов своей матери Елены Ивановны Доброхотовой, второй жены Бокия. Тогда же я познакомилась с зятем Бокия — бывшим мужем его второй дочери Оксаны — писателем Львом Эммануиловичем Разгоном, который в 30–е годы работал в Спецотделе ОГПУ, где был комсомольским вожаком и даже участвовал в комиссиях по чистке. Известно, что в те годы было проведено несколько чисток партийных рядов. Члены комиссий проверяли преданность и благонадежность членов партии и давали заключение оставлять их в партии или исключать со всеми вытекающими последствиями.

Разгон знал и помнил многих сотрудников, рассказывал об их работе, об атмосфере, царившей в отделе. Рассказывал о лагере, в котором сидел, о гибели своей первой жены Оксаны Бокий, страдавшей диабетом и оказавшейся в заключении без медицинской помощи, об их маленькой дочери Наташе.

Совершенно особенными были мои встречи с племянником Глеба Ивановича, сыном его старшего брата Бориса, Георгием Борисовичем Бокием — крупным ученым, членом–корреспондентом Академии наук, сотрудником ФИАН. После смерти отца в 1927 г. Георгий Борисович, в то время семнадцатилетний юноша, очень сблизился с Глебом Ивановичем, подолгу жил у него. Конечно, он многое знал и многое помнил. Но кроме его рассказов из наших встреч я вынесла еще одно: смогла представить себе облик Глеба Бокия. Дело в том, что Глеб, Борис и Георгий Борисович были очень похожи. Разговаривая с Георгием Борисовичем, я постоянно чувствовало это сходство: культура речи, деликатность в общении с людьми, широта интересов моего собеседника приоткрыли передо мной атмосферу семьи Бокиев, мир, в котором вырос и который впитал в себя когда–то Глеб Иванович Бокий.

Меня могут упрекнуть в чрезмерном пристрастии к моему герою. Это верно лишь отчасти. Ведь по мере сбора материала сквозь толщу времени для меня все явственнее проступали черты Глеба Ивановича Бокия — красивого и сильного человека, романтика и бесстрашного борца за свободу и демократию.

Шло время. Я работала над сбором материалов уже около пяти лет и все чаще стала задумываться над тем, что пора писать книгу. Однако было одно «но»: следовало получить специальное разрешение.

По существующим правилам, выход в открытый мир со своими публикациями или выступлениями сотрудников нашего ведомства, включая ученых, мягко говоря, не приветствовался. В отдельных случаях, когда тема таких публикаций была далека от наших внутренних вопросов, работы разрешалось печатать, но только после тщательной экспертизы их содержания специально создаваемыми комиссиями. Теперь же вопрос встал о публикации книги об одном из руководителей ВЧК—НКВД. За разрешением я отправилась к «главному ученому» нашей службы Владимиру Яковлевичу Козлову.

Выслушав мою эмоциональную речь, он, помолчав, сказал: «А вы знаете, какой это был страшный человек? Про него говорили разное, про какие–то оргии на даче…» — И он вновь пересказал мне покрытую паутиной молву. «Но, Владимир Яковлевич, после ареста Бокия про него специально распускали ложные слухи, не упоминали его имя в книгах, старались уничтожить все воспоминания о нем. Бокия вообще выбросили из истории страны, предварительно облив грязью. И с дачей все было совсем не так, как в распущенных слухах. Ведь столько лет прошло, пора все расставить по местам». Убеждала я начальника долго и наконец он сдался: «Хорошо, но только о жизни Бокия до его службы у нас». Я заверила Козлова, что так и будет. Когда я, счастливая, что получила разрешение, пошла к двери огромного кабинета, он проговорил мне вслед: «А вы знаете, говорили, что Бокий любил женщин!» — «Правда? Действительно, аморальный субъект! Но, знаете, Владимир Яковлевич, думаю, это было не единственное его достоинство!»

Прекрасный криптограф, опытнейший руководитель, замечательный человек, Владимир Яковлевич всегда оставался человеком системы и моей шутки не понял. Или сделал вид, что не понял.

А что касается женщин… В юности, на ежегодных балах, которые давались в Горном институте, на вечерах, проводившихся украинским студенческим землячеством, главой которого многие годы был Глеб Бокий, наверное, не одна из петербургских курсисток заглядывалась на него. Особенно когда Глеб брал гитару в руки и запевал сильным баритоном то задушевные украинские, то веселые студенческие песни.

Любил Глеб свою первую жену Софию Доллер, мать его двух дочерей. Поэтому, вероятно, совсем не простым было для них расставание в 1919 г. после десяти лет совместной жизни. О душевном состоянии Софии Александровны красноречиво говорит ее письмо Горькому, написанное сразу после разрыва с Глебом:

«…Месяц пролежала я больная в постели. Давят, душат эти проклятые стены. И так хочется вырваться из тисков этого города на простор и раздолье степей. И вот, когда становится невмоготу, когда нет сил жить настоящим, я беру Ваши книги, Ваши первые тома, где так много солнца, воздуха, где степь и море пели Вам песни свои, вся целиком ухожу в них — все, все забываю — горе, невзгоды и становлюсь другой, освеженной, отдохнувшей. И такое чувство глубокой благодарности является к Вам. Так хочется Вас видеть и сказать Вам большое спасибо от всей глубины души…»

Много лет после развода Глеб Бокий жил один, воспитывал свою старшую дочь Лену. Младшая дочь Оксана осталась с матерью, которая вскоре вышла замуж за ближайшего друга Глеба, его однокашника по Горному институту, крупного советского государственного деятеля Ивана Михайловича Москвина.

Любил Глеб Иванович и свою вторую жену Елену Доброхотову, также работавшую в Спецотделе. Их маленькой дочке Алле было всего несколько месяцев, когда Бокия арестовали.

Из своих товарищей по партии Бокий любил и ценил трех женщин, глубоко перед ними преклонялся: Надежду Константиновну Крупскую, Елену Дмитриевну Стасову и Нину Августовну Подвойскую. Много было вместе сделано и пережито.

Яркой чертой личности Глеба Бокия была его способность увлекаться чем–то новым, пытаться познать или найти что–то неизведанное. Так, еще в юности он увлекся идеей найти сокрытый где–то трон Чингисхана. И всерьез этим занимался во время поездки на реку Чу в составе экспедиции генерала Джунковского и работы десятником на строительстве «кругобайкальской», как тогда говорили, магистрали. У него был огромный интерес к идеям Блаватской и Рериха, искавших загадочную страну Шамбалу. Когда Елена Ивановна Рерих приезжала в середине 20–х годов в Москву с посланием «от махатм из страны Шамбалы», Бокий встречался и говорил с ней. Отсюда интерес Бокия к масонам. Он считал, что масоны бывают разные: современные, с деятельностью которых надо бороться, и масоны древние. Еще в начале 20–х годов Бокий, заинтересовавшись легендой о стране Шамбале, рассказал о ней друзьям. Он говорил об обитателях этой страны как о древних масонах — поборниках свободы и в какой–то степени носителях идей коммунизма. Глеба Бокия связывала многолетняя, со студенческих лет, дружба с писательницей М. В. Ямщиковой (псевдоним Ал. Алтаев). В начале века Маргарита Владимировна, будучи женой студента Гапеева, принимала участие в бурной жизни студентов–горняков, позднее помогала Бокию и Максиму Горькому в организации работы журнала «Молодая Россия», а в год революции была привлечена Бокием к работе в газете «Солдатская Правда». После революции у Алтаевой часто собирались бывшие студенты–горняки Иван Москвин, В. Кострикин, Борис Стомоняков и другие. Почти всегда бывал и Глеб Бокий. Бывшие однокашники, многие из которых теперь стали крупными государственными деятелями, известными специалистами, за чаем в уютной обстановке скромной алтаевской квартирки вспоминали старые годы, шутили, пели старинные студенческие песни. Иногда разговоры велись и на современные темы. Так продолжалось до ареста Бокия.

Как–то в разговоре с Алтаевой он сказал, что название «Шамбала» указывает на присутствие в местности, где оно встретилось, когда–то «народной мудрости», близкой к коммунизму, и там, где ручей, речонка или гора называются «Шамбала», была эта мудрость когда–то… Возможно, читатель воспримет с недоумением эти рассуждения Бокия. Но это было действительно так. Этим же его привлекли семинары Барченко, идея продвижения коммунизма на Восток, опираясь на «ростки коммунизма» в Шамбале. Никаким масоном он не был. Просто время было другое и люди были другие, нам — рационалистам — едва ли дано их понять.

В начале 1956 г. к Алтаевой обратилась Елена Дмитриевна Стасова с просьбой подписать письмо к прокурору о реабилитации Глеба Бокия.

В ответном письме Стасовой Алтаева пишет 2 апреля 1956 г. (не могу не привести его почти целиком):

«…Благодарю Вас за совет относительно Глеба, но спешу вывести Вас из заблуждения, не по моей вине случившегося. Вы советуете мне указать номер моего партийного билета под подписью к прокурору, но ведь у меня нет никакого партийного билета, так как я никогда не была членом партии и никогда за такового себя никому не выдавала. Я работала в Военной организации в 17—18 годах как беспартийная и даже скрыла, что я писательница, считая, что меня будет легче руководителям учить непривычной газетной работе… "

Но что мне писать в отзыве? Что я знаю Глеба со студенческой скамьи, после отсидки в тюрьме, знаю в момент Октября, что он меня привлек к работе в «Солдатской Правде» ? Что я с ним общалась до его исчезновения с горизонта Москвы и что я убеждена в его беззаветной преданности партии?..

Леночка (старшая дочь Бокия, в тот момент только что вернувшаяся из ссылки, где она провела восемнадцать лет. — Т. С.) в ужасном положении. Ей некогда делать ни «умности», ни глупости: ради куска хлеба она взяла место машинистки в тресте на 400 р., из которых платит за угол 200 р., 200 остаются ей, и она до глубокой ночи щелкает на машинке, чтобы приработать, возвращаясь в 200–рублевый угол, чтобы переночевать…

Ей необходимо окончание дела с отцом — ведь это мешает ей получить документы о прежней службе, а я изнемогаю от своих и чужих дел, заваленная работой над выходящими книгами, которые в руках верхоглядов в издательствах приводят меня в ужас. И главное… то, что не знаешь, кому верить, — это самое ужасное. Хочется только с достоинством окончить этот отрезок жизни.

И вот моя подпись под «отзывом» и все «титулы» под ним сводятся к чему? Член Союза советских писателей, «старейшая»; стаж 66 лет; работала в «Солдатской Правде» до июльских событий 17 года; и дальше невозможно же перечислять и то, что делала как советский писатель. Будет ли это компенсировать отсутствие партийного билета?

Эти соображения заставляют меня просить заранее Литфонд после моей смерти и кремации похоронить меня на литературных мостках Волкова кладбища, где не спрашивают номер партийного билета и довольствуются принадлежностью к корпорации.

Простите, что я пишу, ударяя педаль на минор. Это невольно. Скажу откровенно — не могу привыкнуть к бюрократизму во всех инстанциях жизни, потому что помню хорошо весну революции и ту простоту отношений в Смольном и в Питере, которым давал тон Владимир Ильич и которая не привилась в Москве.

Целую Вас крепко несмотря на беспартийность

Сердечно Ваша Алтаева».

Бокий и ему подобные большевики, вероятно, смогли понять и постигнуть происходящее раньше и глубже других. В этом кроется начало их трагедии. Вспомним март 1918 г. Жаркие партийные баталии по поводу Брестского мира. Впервые высказанный Лениным тезис о спасении революции любой ценой. Именно Бокий и его окружение начали активное сопротивление этой «любой цене». Им приклеили ярлык «левых коммунистов», по существу, догматиков идеи. Они пытались сопротивляться, и за это их стали все дальше отодвигать на задний политический план. Кем стали уже в середине 20–х годов когда–то наиболее крупные партийные организаторы Яковлева, Бубнов, Бокий и другие их единомышленники? На первый план выдвинулись совершенно другие лица, которые и стали диктовать правила. С их помощью принцип достигать, как казалось, необходимого «любой ценой» набирал силу. В светлое общество будущего должны, обязаны радостно и с песней идти все. И неважно, что кому–то хочется не петь, а рыдать. И неважно, что любая революция режет по живому, что революционные потрясения раскололи страну, лишили родины миллионы людей, разбили семьи, породили кровь и злобу. Должны идти. А кто не хочет, того заставим. Или уничтожим. И ведь верили, искренне верили, что это справедливо.

Трагедия Бокия и ему подобных большевиков была, на наш взгляд, в том, что они понимали ту свою роль и ту свою ответственность за разжигание когда–то пусть и справедливого революционного гнева в массах, из которых и вырос страшный монстр террора. Справиться с ним оказалось невозможно.

Но Бокий всегда пытался сопротивляться нарушению закона. Архивы сохранили документы с именами множества спасенных им людей. Теперь кажется невероятным, что он, один из столпов партии, уже к концу 20–х годов не ходил ни на одно партийное собрание. Сталина презирал и не скрывал презрения. Его пытались убрать с поста начальника Спецотдела уже в начале 30–х годов, но он устоял — вероятно, сыграл роль партийный авторитет. Сталину откровенно говорил: «Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать».

После ареста Бокия страшно пытали. Расстреляли только в октябре. Жертвами сталинских репрессий стали более 40 советских криптографов, в том числе Ф. И. Эйхманс, А. Г. Гусев и другие…

Из книги Т.А.Соболевой История шифровального дела в России