Как это всё случилось, и кто виноват № 20 ("задний двор" Европы)

Кожинов В.В. Россия век XX (1939 - 1964) 

Часть вторая. 1946 - 1953 

Глава 5. СССР и мировая ситуация послевоенных лет

Выше отмечалось, что демонтаж Коминтерна был начат еще до войны. Чрезвычайно показательно, например, что сталинский “отчетный доклад” на ХVII съезде партии, 26 января 1934 года, завершался следующим утверждением: “Рабочий класс СССР есть часть мирового пролетариата... наша республика — детище мирового пролетариата” [174] ; между тем его доклад на ХVIII съезде, 10 марта 1939 года (до начала Второй мировой войны оставалось около шести месяцев), заключали рассуждения о советском государстве , которое полновластно осуществляет “хозяйственно-организаторскую и культурно-воспитательную работу” в стране (там же, с. 646). Что же касается “мирового пролетариата”, то Сталин тогда заявил: “... буржуазии ... удалось в известной мере отравить душу рабочего класса ядом сомнений и неверия”. И надеяться, по его словам, можно только на то, что “успехи рабочего класса нашей страны ... послужат к тому, чтобы поднять дух рабочего класса капиталистических стран” (с. 650), — то есть на зарубежный рабочий класс как таковой надежд нет... Естественно, роль иностранных компартий представлялась при этом не столь уж значительной, и Коминтерн, который всего несколько лет назад находился в центре внимания правителей СССР и на который расходовались немалые средства, оказывался не очень нужным, и состоявшийся летом 1935 года VII конгресс Коминтерна стал последним...

Но созданный после войны Коминформ являл собой в определенной степени преемника Коминтерна, — правда, главное положение в нем заняли партии восточноевропейских стран, находившихся в “советской зоне”.

В связи с этим необходимо разграничивать два существенно различных аспекта проблемы: “контроль” СССР над Восточной Европой и, с другой стороны, фактическое “присоединение” ее к СССР.

В уже упомянутой речи, произнесенной 5 марта 1946 года, Черчилль выразил резкий протест по поводу того, что страны Восточной Европы “в той или иной форме подчиняются... все возрастающему контролю Москвы ” [175] . 14 марта Сталин столь же резко возразил Черчиллю на страницах “Правды”. Отвергая определение “контроль”, Иосиф Виссарионович вместе с тем сказал, что в восточноевропейских странах перед войной были “правительства, враждебные Советскому Союзу”, и враг смог беспрепятственно “произвести вторжение через эти страны ... что же может быть удивительного в том, — заключал Сталин, — что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства,  лояльно относящиеся к Советскому Союзу” [176] .

В первом своем утверждении Сталин был не очень точен: не желая, по-видимому, напоминать о том, что к 1941 году Словакия, Венгрия, Румыния, Хорватия, даже Болгария и т. д. фактически влились в Третий рейх, он сказал только о “враждебности” их тогдашних правительств. Но его “оправдание” политики СССР, стремившегося “добиться” наличия в этих странах “лояльных” правительств (для чего, в сущности, был необходим определенный “контроль” над этими странами), являлось всецело обоснованным и вполне естественным, — хотя сегодня множество авторов твердит обратное.

Ведь того же самого добивались тогда США! Так, служивший в американской разведке с 1941 года и ставший позднее одним из заместителей директора ЦРУ Рэй Клайн с не лишенной наглости откровенностью рассказал в своем — отчасти мемуарном — сочинении о том, как, начиная с 1947 года, США предпринимали разнообразные меры для того, чтобы в Италии не пришла к власти коммунистическая партия, пользовавшаяся тогда поддержкой широчайших слоев итальянского населения.

Вот приведенные Клайном цитаты из тогдашних американских документов: “США никогда не поддержат запрос об экономической помощи Италии (она находилась тогда в тяжелейшем положении, ярко воссозданном в получивших всемирную известность “неореалистических” итальянских кинофильмах. — В. К.), если в правительстве ее будут партии, враждебные Соединенным Штатам... Если коммунисты выиграют ... на выборах, то вся совокупность наших позиций в Средиземноморье, так же, как и, возможно, во всей Западной Европе, будет подорвана” [177] . И “ЦРУ занялось и доставкой денег, и оказанием различного рода технической помощи, необходимой для победы на выборах”. Было предписано “начать психологическую войну” (с. 166), но не обошлось и без “поставок довольно хилым вооруженным силам Италии оружия и амуниции, а также оказания им технического содействия” (с. 164).

При этом необходимо учитывать, что Италию отделял от США Атлантический океан, а ряд восточноевропейских стран непосредственно граничил с СССР! Поэтому “контроль” США имел гораздо меньшее “оправдание”, чем аналогичные действия СССР...

Другое дело — фактическое вовлечение восточноевропейских стран в политико-экономическую систему СССР — то есть, в конечном счете, в геополитические границы России-Евразии, что представляло собой, строго говоря, бесперспективное дело. Весьма показательно, что ранее, в 1939 году, Сталин, возвратив в состав СССР Западные Украину и Белоруссию, отказался присоединить к нему собственно польские земли, хотя Германия, захватив западные территории Польши, предлагала установить границу с СССР по Висле.

Однако после Великой Победы, которая даже в глазах Михаила Пришвина — ранее крайне или хотя бы весьма критически относившегося к происходившему в стране — представала как победа социалистического строя, Сталин уверовал, что можно и должно создать растущий во все стороны “лагерь социализма”, который будет теснить “лагерь капитализма”. И это отнюдь не было его личным убеждением (хотя ныне “экспансия” СССР в Восточную Европу толкуется обычно как выражение субъективного сталинского произвола).

Выше цитировалось письмо Александра Солженицына, отправленное с границы Восточной Пруссии, — письмо, в котором с явным удовлетворением говорилось, что армия находится на границе “войны отечественной и войны революционной” — то есть войны, призванной распространить социализм-коммунизм на Запад, включая и саму Германию. И эту настроенность разделяло тогда с Солженицыным множество людей в СССР (о чем — ниже), хотя ныне ее пытаются свести к личному экспансионизму Сталина.

Может, впрочем, показаться нелогичным, необоснованным тогдашнее (1944—1945 годов) резко критическое отношение Солженицына к Сталину, который ведь уже тогда, без сомнения, предусматривал продвижение социализма на Запад, — пусть и не в тех масштабах, о которых мечтал в то время “революционно” и “коминтерновски” настроенный Солженицын. Однако Сталин, планируя распространение социализма на страны Восточной Европы, не имел в виду каких-либо революций в этих странах; переход власти к тамошним партиям коммунистического характера представлял собой своего рода дворцовые перевороты, опиравшиеся на дислоцированные в этих странах войска СССР.

Ныне, после ликвидации восточноевропейского “соцлагеря”, новые правители этих стран открыто и часто с негодованием высказывают убеждение, что их страны были безосновательно “вырваны” на полвека из Европы, к которой они извечно принадлежали, — и это, надо признать, геополитическая истина, — хотя, вместе с тем, нельзя отрицать, что эти страны — своего рода “окраина” Европы, и они никогда не имели в ней того статуса, который присущ основным европейским государствам. Тем не менее они, если прибегнуть к “недипломатическому” языку, всегда предпочитали быть “задним двором” Европы, нежели “передним крыльцом” Евразии-России, — это ясно, например, из истории Польши в прошлом столетии (отмечу, что мне не раз довелось убедиться в этом предпочтении еще в 1960-х годах, когда я часто и тесно общался со многими литераторами восточноевропейских стран, а в конце 1980-х годов я прямо сказал об этом в своих интервью польской и чехословацкой газетам).

Как уже отмечено, создание “соцлагеря” из стран Восточной Европы подразумевало не “революционные” акции в этих странах, а переход их под эгиду государственной мощи победоносного СССР. Вопреки цитированным словам Солженицына, эта мощь, двигаясь на запад от границы СССР, несла в себе вовсе не “революционность”, а, напротив, определенный “консерватизм”, что, в частности, выразилось в возрождении (разумеется, частичном и переосмысленном) наследства российского славянофильства ХIХ века. Уже во время войны начал издаваться популярный журнал “Славяне”, а вскоре после Победы был восстановлен Институт славяноведения АН СССР; и в журнале, и в Институте так или иначе оживала славянофильская традиция. Ведь большинство стран и, тем более, народов, которые вошли в “соцлагерь”, были славянскими и потому будто бы естественно тяготели к славянским народам СССР, составлявшим преобладающую часть его населения.

Между тем “племенная” концепция русских славянофилов прошлого столетия была заведомо поверхностной; более глубокая и более масштабная мысль Константина Леонтьева убедительно опровергла славянофильскую программу. Еще в 1873 году он писал, что “для России завоевание или вообще присоединение других славян было бы роковым часом ее разложения и государственной гибели[В этом уместно видеть пророческий смысл, ибо недавняя гибель СССР началась именно с гибели восточноевропейского «соцлагеря».]. Если одна Польша, вдобавок разделенная на три части [Между Пруссией, Австрией и Россией.], стоила России столько забот и крови, то что же бы произвели пять-шесть Польш?” [178] (курсив самого К. Н. Леонтьева). В “соцлагере” оказался десяток западно- и южнославянских народов общей численностью более 60 млн. человек (к 1990 году — более 80 млн.), а также более 40 млн. (к 1990-му — около 60 млн.) немцев, румын, албанцев, венгров (то есть к 1990 году — только в два раза меньше, чем население СССР)...

Геополитическая “несовместимость” с так или иначе присоединяемыми к СССР европейскими (пусть и восточными) странами со всей ясностью выразилась в том, что уже в июне 1948 года происходит весьма резкий разрыв СССР с Югославией, — хотя, казалось бы, она была наиболее близким союзником (в частности, именно Белград в 1947 году был избран в качестве местопребывания Коминформа!). В 1953-м разразилось восстание в Восточном Берлине, в 1956-м — в Польше и с особенной силой в Венгрии.

Все это в течение долгого времени объясняли происками “буржуазных” элементов и подстрекательством империалистического Запада. Отчасти такое мнение не лишено оснований, но показательно, что первый конфликт был с коммунистической властью Югославии, второй начали берлинские рабочие , третий и четвертый были порождены расколом внутри “рабочих” партий и т. д.

Ныне, как уже сказано, полувековой период в истории восточноевропейских стран определяют как искусственную “вырванность” их из Европы, и рядом с этим геополитическим толкованием чисто политические и экономические объяснения пред стают в качестве второстепенных и имеющих относительное значение.

Правда, геополитическая подоснова конфликтов между СССР и восточноевропейскими странами стала очевидной только через много лет. Первоначально эти конфликты нередко осознавались в узкополитическом плане: СССР представал как воплощение “консерватизма”, даже “реакционности”, а те или иные из восточноевропейских стран — как носители “прогрессивности” и прямой “революционности”. Так, известный югославский деятель Милован Джилас (позднее ставший антикоммунистом) в своих воспоминаниях “Беседы со Сталиным” поведал о том, что он “был прямо потрясен и оглушен” сталинской речью, обращенной в начале 1945 года к югославской правительственной делегации: “Он (Сталин. — В. К. ) мало или вовсе ничего не говорил о партиях, о коммунизме, о марксизме, но очень много о славянах, о народах, о связях русских с южными славянами...” [179]

В силу недостаточной осведомленности и под воздействием тенденциозных мнений многие авторы и сегодня истолковывают ситуацию в послевоенной Восточной Европе явно неправильно: СССР преподносится в качестве носителя революционно-коммунистической тенденции, а та же Югославия — либерально-демократической. Между тем не так давно были изучены сохранившиеся в архиве отчеты о состоявшемся в конце сентября 1947 года совещании Коминформа, из которых стало очевидным следующее:

“Особенно активно выступали югославы. М. Джилас дал целый обзор ошибок руководства компартии Франции, начиная еще с войны, критика носила резкий характер... Югославский представитель обвинил французов в либерализме, фетишизации парламентских методов борьбы, в постоянных уступках буржуазии.

Он утверждал, что во Франции и Италии имелись условия для полного захвата власти, осудил в связи с этим роспуск и разоружение по инициативе компартии партизанских от рядов. Выступление Э. Карделя (также один из высших тогдашних правителей Югославии. — В. К. ) было посвящено в основном критике итальянских коммунистов: “Не могут долго сидеть вместе в одном и том же правительстве коммунисты, представители революционного рабочего класса, антиимпериалистических сил и социализма и представители финансового капитала и империализма или их лакеи, начиная с социал-демократии...” Кардель даже ставил вопрос шире, говоря о появлении в международном коммунистическом движении во время войны и после тенденции, обозначающей некоторый уклон от революционной теории марксизма-ленинизма... Эта тенденция заключалась в признании некоторыми компартиями возможностей мирного парламентского развития империализма, а не ... дальнейшего обострения его внутренних противоречий и классовой борьбы... [180]

Перешедший впоследствии на антикоммунистические позиции (такого рода “метаморфозы” вообще типичны для наиболее “радикально” настроенных людей), Джилас в своих воспоминаниях старался умолчать о собственной коммунистической агрессивности 1940-х годов. Но он все же “проговорился” об одном своем “столкновении” со Сталиным в ходе совещания в Москве в феврале 1948 года. Обсуждался текст заключенного незадолго до того югославско-болгарского договора, в котором договаривающиеся стороны обязывались “поддерживать всякую инициативу, направленную ... против всех очагов агрессии...” Сталин вмешивается: “Нет, это превентивная война — самый обыкновенный комсомольский выпад! Крикливая фраза...” (Джилас, цит. соч., с. 129). В тех же воспоминаниях, кстати сказать, Джилас удостоверяет, что Сталин был категорически против развязывания какой-либо войны; но об этом мы еще будем говорить.

 Ппоследовавший вскоре разрыв Югославии с СССР осознавался тогда в Белграде как итог конфликта между “революционностью” югославских коммунистов и “реакционностью” Сталина и его окружения. В 1960 году автор этого сочинения побывал в Белграде, и даже в то время все югославы, с которыми довелось общаться, истолковывали конфликт 1940-х годов именно так!

Впоследствии — скажем, во время волнений в Чехословакии в 1968 году — конфликт с СССР осознавался уже по-иному — как противостояние “демократической” и “тоталитарной”, или хотя бы “авторитарной” идеологии, и это было уже существенным приближением к осознанию геополитической несовместимости “европейского” и “евразийского”. Но в 1948 году противоречие между той же Югославией и СССР толковалось в ней как противоречие подлинного марксизма, социализма, революционности и нарастающих в СССР консерватизма, традиционности, даже отказа от социализма. Разрыв Москвы и Белграда совершился после того, как Сталин познакомился с изложением речей на “закрытом” заседании Политбюро ЦК КПЮ 1 марта 1948 года (изложение это опубликовано в книге Ю. С. Гиренко “Сталин — Тито”. — М., 1991, с. 349, 350):

“Восстановление русских традиций — это проявление великодержавного шовинизма. Празднование 800-летия Москвы (в сентябре 1947-го. — В. К.) отражает эту линию... Недавнее постановление ЦК ВКП(б) о музыке (10 февраля 1948-го. — В. К. ) — это возврат только к русскому классицизму... Такая политика Советского Союза говорит о глубоких изменениях, происходящих в стране. Об этом говорил Кардель, особенно Джилас и другие... Гошняк даже сказал так, что политика СССР — это препятствие к развитию международной революции. Тито ответил на это репликой: “Точно”... Кардель заявил: “Нам навязывается понятие новой демократии, а мы — народная демократия. Это — принципиально новое, и это в Советском Союзе не могут понять...” Кидрич в свою очередь ответил Карделю: “Они будут противиться строительству социализма, поскольку в СССР происходит перерождение...” Кидрич относится к Советскому Союзу исключительно высокомерно, считая, что в Советском Союзе существует малокультурье...” Последнее уже ближе к истинной сути проблемы...

 ***

Итак, великая Победа породила в сознании Сталина, как и множества людей СССР, своего рода эйфорию: казалось, что мощь социалистической Державы, разгромившей гигантскую военную машину, способна целиком и полностью переделать по своему образу и подобию более чем 100-миллионное население Восточной Европы, включая советскую зону оккупации Германии, превращенную в 1949 году в ГДР.

Правда, в верхнем эшелоне власти СССР нашелся человек, который вскоре после смерти Сталина, в мае 1953 года, предложил не строить социализм в Восточной Германии; это был не кто иной, как Л. П. Берия. И в последние годы появился целый ряд публикаций, авторы которых в сущности восхваляют Берию за эту его инициативу. В одной из таких публикаций говорится, что 27 мая 1953 года [К этому времени уже назрел бунт в Восточном Берлине, разразившийся 17 июня.] на заседании Президиума Совета Министров СССР Берия заявил: “... нам нужна только мирная Германия, а будет там социализм или не будет, нам все равно...” С контрзаявлением выступил Молотов, считавший, что вопрос, по какому пути пойдет страна в самом центре Европы, очень важен. Хоть это и неполная Германия, убеждал он, но от нее многое зависит... отказ от создания социалистического государства в Германии означает дезориентацию... в целом Восточной Европы. А это, в свою очередь, открывает перспективу капитуляции восточноевропейских государств перед американцами. Молотова поддержали Хрущев, Первухин, Сабуров, Каганович и Булганин... Как утверждал потом Хрущев... он убедил Берию “окончательно отказаться от своих предложений...” “Однако, — заключает нынешний толкователь давних событий, — как показало время, прав оказался все-таки “лубянский маршал”. Уже в июле (на деле — в июне. — В. К. ) 1953 года в ГДР начались выступления рабочих, студентов, интеллигенции. Их подавили силой”. И автор — Борис Старков — выражает своего рода глубокое сожаление: “Прошло более 30 лет, прежде чем Германия воссоединилась” [181] .

Итак, Берия предлагал, мол, правильный альтернативный путь, но догматики помешали ему. Этот вывод — как, впрочем, и цитируемое рассуждение в целом, — увы, весьма легковесен. Начать с того, что Германия, строго говоря, не “воссоединилась” до сих пор, ибо принадлежавшая немцам еще с ХIII (!) века Восточная Пруссия находится с 1945 года и по сей день в составе России и Польши...

Далее, упразднение в 1953 году социализма (в широком смысле слова) в ГДР с неизбежностью должно было бы привести к установлению ее многосторонних взаимосвязей с остальной Германией и Западом вообще, — то есть к выходу из-под “контроля” СССР, а в тогдашней ситуации Восточная Германия никак не могла бы при этом быть “нейтральной” и “мирной”, поскольку отнюдь не являлись таковыми отношения СССР и Запада в целом.

Наконец, нет сомнения, что выход Восточной Германии из-под контроля СССР послужил бы мощным стимулом для аналогичных устремлений в других восточно-европейских странах...

Правда, как уже сказано, фактическое вовлечение Восточной Германии — как и других стран Восточной Европы — в геополитическое поле России-Евразии было в конечном счете бесперспективно, — как, например, и аналогичное вовлечение в это поле Польши и Финляндии в начале ХIХ века. Стоит добавить, что столь же бесперспективным являлось (в том же конечном счете) присоединение странами Западной Европы огромных территорий на остальных континентах планеты (присоединение, которое было гораздо более длительным и тяжким для так называемых “колоний” Запада).

Но одно дело — дальняя историческая перспектива и совсем иное — конкретный исторический период. Наша Победа не могла не привести к контролю СССР над Восточной Европой (что, в свою очередь, закономерно привело к вовлечению ее в евразийское геополитическое поле); это, повторю, было ее, Победы, неизбежным следствием, — к тому же, так сказать, вторичным следствием, диктуемым общим состоянием мира после 1945 года, — состоянием, в основе которого была тотальная конфронтация США и СССР, обретшего статус второй великой державы.

Инициатива Берии (которую вскоре самым активным образом использовали для его разоблачения в качестве предателя социализма) была в то время совершенно безосновательной, и впоследствии, в 1970-х годах, В. М. Молотов, который в мае 1953-го оспорил Берию, определил причину этой его инициативы, в общем, верно: “... он (Берия. — В. К. ) коренными вопросами политики не особенно интересовался, а думал, есть сила, так нас никто не тронет. Примерно так. Во всяком случае не углублялся в это дело” [182] .

В высшей степени показательно, что даже и сын Берии, Серго Лаврентьевич, пришел к выводу о полной “утопичности” отцовской инициативы. В своей книге “Мой отец — Лаврентий Берия” (М., 1994) он стремится — что естественно — всячески реабилитировать и даже идеализировать ее героя и, в частности, продемонстрировать отцовскую прозорливость: так, он утверждает, что “отец был одним из инициаторов объединения Германии”. Догматическая “правящая верхушка” отвергла предложение Берии, однако через почти четыре десятка лет оно осуществилось. Но хорошо знающий историческую реальность сын Берии вместе с тем констатирует, что в США в 1950-х годах “просчитывали варианты дальнейшего развития событий и пришли к выводу — соответствующие документы были получены Советским Союзом по линии разведки, — что допустить объединение Германии по предложению СССР ни в коем случае нельзя... Фактически тогда Запад поддержал советскую правящую верхушку” (с. 362—363).

Серго Лаврентьевич написал об этом, по-видимому, для того, чтобы “возвысить” своего отца над правящей верхушкой не только СССР, но и США!.. Однако речь ведь идет не о политическом мыслителе, прозорливо рассуждающем о неизбежных грядущих воссоединении Германии и “возврате” Восточной Европы в свое геополитическое поле, а о государственном деятеле , призванном выдвигать реалистические решения в сфере современной политики; с этой точки зрения инициатива Берии была совершенно неадекватна реальной исторической ситуации, и приходится согласиться с Молотовым, который утверждал позднее: “Берия-то в общем мало интересовался коренными вопросами.. .”

Ныне, как уже сказано, многие — и, кстати сказать, самые разные по своим убеждениям — авторы придают существеннейшее значение бериевской инициативе 1953 года, хотя одни готовы превознести “прозорливого” Берию, другие, напротив, проклясть его как предтечу М. С. Горбачева, бездумно “подарившего” Западу ГДР. Но и то, и другое — плоды поверхностного толкования истории. Помимо прочего, инициатива Берии, по всей вероятности, вообще не оставила бы заметных следов, если бы он не был объявлен предателем и просто врагом. Ведь и Хрущев, и Молотов позднее — совершенно независимо друг от друга — свидетельствовали, что Берия, выдвинув на Президиуме ЦК утром 27 мая 1953 года свое предложение, касающееся ГДР, и получив отпор других членов Президиума ЦК, в тот же день отказался от своей инициативы! [183] А всего через три недели именно Берия руководил беспощадным подавлением бунта в Восточном Берлине...

Но после осуществленного вскоре же ареста Берии (26 июня 1953 года) его “германская” инициатива была крайне раздута на заседавшем 2—7 июля Пленуме ЦК КПСС, и нынешнее весьма широкое обсуждение этой инициативы возникло именно поэтому. Словом, так пишется сегодня история...

Примечания.

[174] Сталин И. Вопросы ленинизма. - М., 1953, с. 522.

[175] “Источник...”, 1998, № 1, с. 97.

[176] Сталин И. Т. 16, с. 27.

[177] Клайн Рэй. ЦРУ от Рузвельта до Рейгана. — New York, 1989, с. 164, 166.

 [178] Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. - М., 1996, с. 43.

[179] Джилас Милован. Лицо тоталитаризма. — М., 1992, с. 72.

[180] Мурашко Г. П., Волокитина Т. В., Носкова А. Ф. Создание соцлагеря. - В кн.: Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Том 2. Апогей и крах сталинизма. - М., 1997, с. 28, 29.

[181] “Родина”, 1993, № 11, с. 80, 81.

[182] Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. - М., 1991, с. 334-335.

[183] Там же, с. 333-334, а также: Хрущев, цит. соч., с. 269-270.