Из серии "Путешествие в детство" НА ПАСЕКЕ

Дед Никита – водовоз на колхозной пасеке уже много лет, сам не помнит, сколько. Пасеку на лето вывозили подальше от хутора, ставили там, где стыкуются поля с разными культурами – гречихой, клевером, подсолнечником. Шалаш делали непременно в лесополосе: прохладно и за абрикосами далеко ходить не надо; падают они, жёлтые, душистые, иные с розовыми  бочками, на мягкую подстилку уже порыжевшей травы и потому остаются целыми, не пораненными. Разбитые же плоды сразу начинают портиться. Сохнут пахучие шарики не на солнце, а в тенёчке, в продуваемых ветерком местах. Дня через три-четыре плоды становятся как бы поморщенными и поменьше размером. Разлущишь такую ягодку, а она сладкая, как мёд. Дней через десять собирай готовую сушку, теперь уже коричневую и с тягучей кисло-сладкой мякотью. Дед Никита не зевает, не ждёт, пока заявятся бабы на качку мёда, те мигом всё загребут, а в жадности и спешке больше ногами потопчут. Повесив через плечо широкую, сшитую собственными руками сумку из мешковины, неспешно, с любовью собирает дед дары жаркого лета: надо же так, сама природа преподносит тебе на блюдечке готовый продукт, вари всю зиму узвар и не поглядывай. Набрав полную сумку, несёт Никита досушивать абрикоски, бережно раскладывает их  на одной из старых крышек от улья, выставляет на солнышко, чтобы тут они дошли до пороха.

Живёт дед в преддверии того момента, когда он, приехав домой на выходные,  подаст своей хозяйке полную сумку тарахтящих, как орехи, жердёлов:

- На, мать, я в посадке насобирал.

- Боже ж мой, какие сухие да лёгкие, а запах-то, запах, - задыхаясь, воркует счастливая Уляша. – Я, Микита, тоже без дела не сижу. Вот посмотри, каких я насушила.

В руках она держит железное решето, полное сухих янтарных половинок.

- О, ну твои хоть на показ выставляй!

- Не скажи, целые абрикоски в узваре разбухнут и становятся как только что с дерева, а раскусишь – вкус и запах - не передать. Ты молодец у меня, таких мужиков поискать, днём со свечкой не найдёшь.

Никита, чувствуя, что похвальба жены уже переходит в юмор, ухмыляется, важно приподнимает голову и разводит руками, дескать, бывают такие, как он, но редко.

- Что ж я тебе, шиком лыт?

-  Что, что? – переспрашивает со смехом Уля.

И оба хохочут, довольные дедовым словесным перевёртышем.

- От, будь ты неладен тот, кто не лыком шит, - вытирает слёзы дед. – И вывернет же язык слова наизнанку.

Внучка у Савенковых уже барышня, в шестом классе учится. Знает все стариковские казачьи песни, берёт первым голосом, и так ладно у них получается, сердце радуется от полного слияния душ и понимания того, о чём поётся в песне.

- Ну что, Варюха, поедем мёд качать? – преподносит сюрприз дед.

- Ой, а можно мы Анютку с собой возьмём?

- Как же с подружкой расстаться, беги зови, кобылка уже запряжена.

Варюха с дедом впереди на деревянной перекладине, Анюта сзади, в зелёном ворохе травы, заготовленной для коняги. Дед помахивает кнутом, причмокивает, понукая рыжую упитанную Ласточку, которой совсем не хочется уходить далеко от дома. Она спотыкается на ровном месте,  без надобности вертит из стороны в сторону головой, усердно фыркает – в общем, балует, всем своим поведением  выказывая  недовольство и досаду.

- Ишь, застоялась, не хочет работать, - повышает голос хозяин, несколько раз чувствительно хлестнув кнутом по крупу привередливой живОтины.

Ласточка сразу всё поняла, пошла ровной рысцой, гордо приподняв голову, и только частые повороты ушей взад-вперёд выдавали её несогласие с седоком. Хорошего хода без понуканий хватило норовистой лошадке только на половину пути. И тут она опять замедлила, постепенно перейдя на шаг. И что вы думаете, это я просто так иду шагом? Есть причина на то, чтобы идти не то что медленно, а даже приостановиться. И как бы подтверждая свои мысли, Ласточка напряглась, приподняв репицу, громко, с несколькими перекатами рыкнула, вывалив целую гирлянду зелёно-коричневых комков. Девчонки покатывались со смеху от такой откровенной прихоти рыжухи, а она, важно переставляя задние ноги, обмахивалась хвостом, как бы  спрашивая: ну что, там всё чисто? не замаралась ли ненароком?

  Дед не вытерпел свинского поведения лошади:

- Ах ты ленивая скотинка, приспичило ей по дороге, не могла, бедная, вытерпеть до места!

Кнут со свистом взвился крУгом над головами хохотавших девчат, и Ласточка, не дождавшись резкого хлёсткого удара, понеслась вскачь, будто  оправдываясь: ну что такого я сделала, видишь, бегу, не ленюсь, привезу вас на пасеку вовремя. И чего беситься, кричать на меня?

Дед быстро остыл, глядя на развеселившихся девчат, им тоже овладело хорошее настроение, и он затянул одну из любимых песен:

       По-за лугом зэлэнэньким

       Брала вдова лён дрибнэнький.

Девчонки сразу включились в пение: Варюха высоко выводила, Анютка вместе с дедом в унисон тянула вторым.

       Вона брала-выбырала,

       Тонкий голос подавала.

       Там Васылько сино косэ,

       Тонкий голос пэрэносэ.

 Не всё понятно было в этой красивой песне: куда и как Васылько переносит тонкий голос? как выглядит «лён дрибнэнький»? Но мысль эта  просто мелькнула в сознании, главное же было в звучании; и кто придумал задушевную мелодию, поднимавшуюся в словах высоко в небо, а потом маревом медленно оседавшую на дорогу, тянувшуюся вслед за певцами. Первая строка повторялась дважды, постепенно нарастая в высоту, вторая, казалось, взлетала до облаков, вырываясь из глубины отчаявшейся души сына, которому  строгая мать «не дозволяет» брать в жёны вдову лишь потому, что «вдовы вмиють (умеют) чаруваты», то есть колдовать, наводить чары на человека.

За пением не заметили, как доехали до пасеки. Кругом умиротворённое, монотонное, непрерывное жужжание пчёл, запах вощины и много-много света. Вскоре загудела центрифуга, отделяя жидкий мёд от сотов в рамках. Из краника, расположенного внизу, лилась непрерывная струя прозрачного желтоватого мёда в подставленный овальный таз. Пасечники и дед были наряжены в широкополые шляпы с ниспадающими сетками – защита от протестующих пчёл, явно не желающих, чтобы кто-то бесцеремонно рылся в их домиках. Дед как помощник ходил с дымарём, оберегая людей от укусов неспокойных трудяг-насекомых. Девчатам было велено ходить спокойно, не размахивать руками, даже разговаривать не слишком громко. Усевшись  около большой чашки, над которой обрезали вощину с запечатанных сотов, любительницы сладкого набирали ложками пропитанную мёдом вощину и отправляли её, нагнувшись над посудиной, в рот. С наслаждением жевали, высасывая душистый нектар. Когда во рту оставался один воск, они вытаскивали кусочки с отпечатавшимися зубами,  с интересом рассматривали их и аккуратно складывали в баночку: пасечники просили не выбрасывать, потому как  всё это опять пойдёт в дело.

Много мёда не съешь, и вскоре насытившиеся барышни взялись за работу – переливать мёд большими литровыми кружками в молочные фляги. Две фляги, наполненные почти до краёв, плотно закрыли крышками с зажимами, погрузили на телегу. Дед уже запряг Ласточку, отдохнувшую и подкрепившуюся зелёнкой (зелёная трава), можно было отъезжать. Мёд отвозили в кладовую, там его распределяли по усмотрению колхозного правления: часть отдавали в детские ясли, несколько наполненных чашек всегда стояли на праздничных столах в День урожая, колхозникам выписывали это лакомство в каких-то особых случаях.

На обратном пути уже не пелось, сидели тихо, держа в руках зелёные пол-литровые бутылки с мёдом – плата за работу. И вдруг Варюха, пересилив себя, робко попросила: «Дедушка, а мы ещё хотим мёда». Дед приятно хохотнул:

- Ну что ж, раз хочется, надо есть.

Быстро открыл флягу и посоветовал:

- Суйте пальчик в мёд – и облизывайте.

От приставшего мёда палец становился толстым, полупрозрачным, и с него тянулась тоненькая ниточка, стекая извилистой струйкой во флягу. Миг – и палец во рту.

- Ой, Анюта, а так есть мёд ещё вкуснее, правда?

- Ешьте от пуза, наедайтесь, а то завтра этого уже не будет, - с улыбкой советовал дед, умильно глядя на девчат. И они старались.

Все события дня со временем как-то стёрлись, затуманились, а вот как, наклонившись над флягой, облизывали  покрытый мёдом палец, помнится до сих пор. И ещё добродушное лицо деда, наблюдавшего за нами, его ласковый смех и приветливые,  цвета гречишного мёда глаза.