Сталин как шапочка из фольги

На модерации Отложенный

Почему множество людей вспомнило о Сталине и начало обсуждать его роль в истории России? Размышляет Андрей Десницкий.

Андрей Десницкий. Фото Анны Гальпериной

Андрей Десницкий. Фото Анны Гальпериной

В моем детстве, пришедшемся на позднесоветские годы, о Сталине говорить как-то было не принято. Все знали, что он был, и все знали, что было при нем, и оценки различались уже тогда: для кого отец народов и победитель врагов, а для кого кровавый тиран и убийца родных — но об этом вслух обычно не говорили, как не говорят о какой-то сложной и скандальной семейной истории. Все в курсе, но лучше помолчать, не бередить раны — все равно ничего хорошего из таких разговоров не выйдет.

Да и официальная пропаганда особенно на эту тему не распространялась: в войне победил и социализм построил весь советский народ, руководимый партией, ну и Сталин там тоже был, конечно. Но с ним всё как-то сразу было ясно, такой умеренно-положительный герой, даже не герой, а скорее часть пейзажа, данность нашей истории. Настоящими героями были «те, кто в штыки поднимался как один, те, кто брал Берлин».

Да они еще живы были, эти герои, и были они не такими уж и старыми. В плацкартном вагоне поезда можно было запросто встретить немолодых подвыпивших мужиков, которые с хрипотцой и матерком вспоминали, кто на каком фронте, докуда дошел, сколько раз ранен — и как тупо штурмовали в лоб укрепленные высоты, как клали роту за ротой, и как орали не «за Родину, за Сталина», а всё больше «…твою мать!» — но Берлин всё-таки взяли. Только цена уж больно велика оказалась.

Так непохожи были эти поездные ветераны на чисто выбритых коммунистов в пиджаках с наградами, которых приводили к нам в школу на 23 февраля и 9 мая, с такими же гладкими официальными рассказами о Победе. И было так во всем: приглаженная героическая версия и вот эта жуткая окопная правда под водку, над селедочкой на столике плацкартного вагона. Сталин вроде как был и там и там, но говорили — не о нем, а о себе.

А потом пошла перестройка, и вот тут заговорили о Сталине, сталинщине, сталинизме и всех прочих производных. Казалось, народ спешит выговориться за десятилетия молчания, и какая фигура тут была удобнее, однозначнее Сталина! Ленин, революция — это для многих всё еще были святыни непререкаемые, ну, а тут — убийца и верных ленинцев, и акмеиста Мандельштама. Кто тогда мог хоть полслова в защиту Сталина сказать? Разве что Нина Андреева в своей знаменитой публикации в «Правде», да и то с какими знатными оговорками: «Вместе со всеми советскими людьми я разделяю гнев и негодование, по поводу массовых репрессий, имевших место в 30-40-х годах по вине тогдашнего партийно-государственного руководства. Но здравый смысл решительно протестует против одноцветной окраски противоречивых событий, начавшей ныне преобладать в некоторых органах печати». По нынешним временам почти либеральный текст.

И даже когда перестройка превратилась сначала в демонтаж, а потом и просто в развал, когда на месте бывшей советской власти стало возникать что-то непонятное, но такое желанное уже просто потому, что непохожее — все еще писали «Огоньки» про Сталина, а мы читали, словно хотели удостовериться: гвозди в гроб все вбиты прочно, не воскреснет. Главное, чтобы не воскрес!

Был в ту пору даже некий «процесс над КПСС», выяснявший очень важный для эпохи массовой приватизации вопрос: жила ли КПСС на собственные членские взносы или все-таки владела всем государством. С тем же успехом можно было выяснять, платил ли товарищ Сталин на своих дачах за свет и воду из личных средств, или их тоже за счет членских взносов оплачивали… Да какая разница, не в том же проблема.

Но тогда не было ни одного судебного процесса, который выяснил бы совсем иное: личную степень вины и ответственности тех, кто сажал, кто доносил, кто пытал, кто расстреливал. В Германии такие процессы продолжались вплоть до недавних пор — в 2011 г. был приговорен к 5 годам заключения Иван Демьянюк, бывший охранник нацистского лагеря, которому на момент вынесения приговора шел 92-й год.

Больного старика поместили не в тюрьму, а в дом престарелых, где он и умер на следующий год, но для германского правосудия было принципиально важно расследовать каждый известный случай, установить виновность каждого пусть даже рядового исполнителя.

Не для того, чтобы отомстить полуживому старику, а чтобы ясно показать всем и каждому: такие преступления не имеют срока давности, их нельзя списать на приказ начальства, и если ты их совершаешь — до конца своих дней будешь скрываться от правосудия и, скорее всего, не скроешься.

Наши охранники, наши следователи и наши палачи умерли спокойно в своих постелях, равно как и наши доносчики. А кто-то, наверное, жив и по сю пору… Но зато товарища Сталина мы осудили, а с ним и Берию, и Деканозова, и Абакумова, и прочих. Как сказал Сергей Довлатов: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»

А потом как-то всё успокоилось, все оказались при деле, не до Сталина нам как-то было последние лет двадцать. И вдруг опять… Отчего бы это?

Я не психолог, и все, что скажу на эту тему, может показаться наивным и смешным, но уж больно похожа вся эта нынешняя сталиниана на коллективный невроз. Вот есть у человека некая настоящая проблема, сидит в нем какая-то заноза — но встретиться с проблемой лицом к лицу он не может или не хочет, а чаще всего, то и другое сразу. И вот он начинает эту проблему переносить во внешнее пространство: надевает шапочку из фольги, чтобы защититься от вредного излучения из космоса, которое ему всю жизнь поломало. Ну, это в самых тяжелых случаях…

А в случаях более легких — «о Сталине мудром, родном и любимом» слагает он сказ. Или о «о Сталине злобном, ужасном, кровавом», но тоже похоже на шапочку из фольги, если честно.

Страна погрязла в коррупции, инфраструктура изношена, потемкинские деревни валятся от дуновения ветра, общество разрознено, безразлично, уныло. О, приди, лучший друг физкультурников, дай по четвертачку нашим коррупционерам и с кайлом их на Колыму, и да растает от лица твоего наша хилая оппозиция, как тает воск от лица огня! Дай нам великую идею, заставь нас за что-то бороться и с кем-то сражаться, ибо сами мы унылы, вялы и ни на что доброе не способны.

О, приди, новый тридцать седьмой, оттопчись сапогами на наших хилых грудных клетках, пошли нам девять грамм свинца в затылок, ибо слабы мы и беззащитны, ибо айфоны наши и айпады не могут противостоять зомбоящику! Ты во всем виноват, кремлевский горец, твое проклятие навеки повисло над этой страной, и потому мы унылы, вялы и ни на что доброе не способны.

Параллели, конечно, напрашиваются сами: и тридцать седьмой пришел не сразу, в начале двадцатых была и своя «рабочая оппозиция», и НЭП, и многое иное, что постепенно вывели под корень, так что любое закручивание гаек поневоле заставляет задуматься: а не очередной ли это шаг в том самом направлении? Только в наши дни всё это выглядит уже просто пародией, комедией — или коллективным неврозом на сталинскую тему.

Наше общество не прожило эту травму, не переработало ее, не справилось с ней. Пока что не справилось. И значит, обречено возвращаться к ней снова и снова. Самый легкий способ отделаться от этой проблемы — затеять очередную дискуссию о роли товарища Сталина в истории. Дискуссию, в которой не может родиться не то чтобы истина (она у каждого давно своя), но хотя бы самый мельчайший новый аргумент, который бы не был повторением пройденного.

Идут у нас недели перед великим постом: о мытаре и фарисее, о блудном сыне… Христиане призваны найти себя в каждой из этих историй: не обличать фарисейство фарисея и блуд блудного сына, а найти нечто похожее в своей жизни и начать это менять, еще точнее — дать Богу изменить всё это. А не валить вину на Пилата или первосвященника Каиафу, хотя они, безусловно, виновны.

Вот и здесь нечто похожее. Оглядываясь на историю страны и на свои семейные истории, мы видим не только тех, кто истекал кровью на безымянных высотах и в камерах Лубянки, и не только тех, кто посылал их на смерть. Мы видим еще и множество людей, которые просто жили, изо дня в день делали множество маленьких выборов, не всегда легких, не всегда однозначных — и именно эти их слова и поступки позволили сначала состояться всему тому, что мы называем словом «Сталин», а затем позволили оставить всё это в прошлом.

А разве у нас теперь иначе?