"Служу Советскому Союзу!.."

Дворец пионеров, где я работал аккомпаниатором, был, по сути, фашистской организацией. Я употребляю это слово с тем, чтобы лишний раз подчеркнуть, что любая идея, какой бы приглядной и заманчивой ни казалась, неминуемо будет сведена человеком к тому, чтобы ей поклоняться в урон и ущерб самому человеку... И тогда любые слова, любые термины сведутся к одному единственному значению – унизить, растоптать ещё живого человека, сравнять его с Великим Мертвецом, родившим своё Бессмертное учение для Смертного Человека... Хотя кто там и что рождал, разве Ленин? Нет, конечно... Учение под названием «ленинизм» породили во имя и здравие последующей власти, вплоть до «развитого социализма», победившего непонятно кого, но окончательно...

Наверное, да... Наверное, нельзя человеку жить без небесного свода над собой, без Бога, смиряющего мученическую человеческую душу. Нельзя рождённому человеку знать и видеть только землю под ногами, немыслимо вверх не взглянуть ни разу... Но, превращая ребёнка в пионера, нужно знать точно, что в марше отрядов, в сборе дружины не таится никакая детская игра, а, наоборот, вытаптываются свои будущие могилы... Там, где дрессируется новое поколение, жизнь убита – там есть опасность, что когда-нибудь эти шеренги посмеют вытаптывать всё, где бы они ни прошли. И совершенно не случайно, что дети эти придут на комсомольские слёты, партийные съезды, умея только победоносно заносить свой шаг надо всем...

И когда я однажды заметил зам. директора, – женщине доброй, деликатной и интеллигентной, – что это всё массовый психоз, она с воодушевлением возразила: «Да это же прекрасно! Все вместе, все так хорошо и дружно поют – им весело, всем ведь весело!..»

Я мало обращал внимания на людей – да и что их особенно пристально разглядывать, когда почти все на одно лицо, под одним и тем же ярмом, без своих слов, а часто и безо всяких мыслей?.. Поэтому на каждой моей работе случалось какое-нибудь драматическое событие, где я был, пожалуй, главным зачинщиком... Позже мне, правда, объясняли, что такая уж моя особенность – заваривать кашу, где бы я ни появлялся... В этом не уверен, судить не могу... Знаю, что вёл я себя, как правило, совершенно естественно, здраво, как мне казалось... А что там было на самом деле, я до конца понять не мог – жил всё-таки с завязанными глазами. И оставалось только удивляться и возмущаться...

Илья Дувалов, человек ещё без имени, некоторое время не знал, что выбран в состав редколлегии. Это было тем более неожиданно, что его вообще никуда никогда не выбирали. Он слыл во всяком коллективе человеком нерадивым, более того, неугодным... Так уж было... Везде он являлся белой вороной – человеком как бы странным и (я бы добавил) с болезненным самосознанием... То есть, он наверняка не знал о себе ничего определённого, и на вопрос: «Кто ты есть такой?..» — ответа у него быть не могло...

Правда, года два назад, он попробовал себя в настоящей «районке» – в сельской газетке с тиражом всего-то шесть тысяч. Но вряд ли кто-нибудь успел заглянуть в его трудовую книжку, где была соответствующая запись такого факта...

Его выбрали, конечно же, потому, чтобы спихнуть положенную общественную нагрузку со всякого другого... А всякие были все в данной организации – и нагрузки им были как-то не туда, не к жизни ихней.

Новость такую Дувалов принял – и засветился благодарностью... Это восторг, это радость, это (О, Боже) – столько энергии в нем!.. Деньги бы ещё платили за это, так бросил бы Дувалов ко всем чертям баян в любой угол, человеком бы стал, а там...

Надо признаться, Илья Дувалов уж очень искренне мечтал о подобном – есть же такой счастливо-несчастный тип людей! Они могут, они очень многое могут, но именно то, что могут они, — именно это страной не предусматривается... Странно как-то... Для всех баловство, для всякого рода Дуваловых – дело... Странно!..

А тут, кстати, и праздник – 23 февраля – есть повод, и есть наконец-то право... И пусть он был самым обыкновеннейшим номером – последним даже при голосовании количества членов редколлегии – все же он был, и это было теперь его правом... Так что, всю работу по первому выпуску он взял на себя. Редактор же, Лариса, едва вышедшая замуж в свои только 19 лет, филологичка будущая, так как уже поступила в университет, тоже с благодарностью, а ещё большей радостью, вручила оклемавшемуся от скуки Дувалову полную и всю инициативу, что и было нужно.

В первый же день Илья Дувалов посягнул на будущих авторов – вербовка проходила блестяще... Передовицу он попросил подготовить Бабарыкина – то ли туриста, то ли пожарника, то ли кого ещё из напутствующих пионерское племя; очерк об участниках войны – методиста худ. отдела, Валю; профсоюзную и комсомольскую колонки – пред. месткома Ирину Сергеевну и комсорга Аллочку... Увы, секретарь парторганизации, Елена Николаевна, материал готовить отказалась...

Дувалов, смею заострить на этом особое внимание, был не просто наивным и легковерным молодым человеком – он был предрасположен к доброй вере в добрые сердца и чистые помыслы людей не просто многократно, а как-то даже до бесконечности, будто два зеркала, смотрящие отполированными своими лбами друг в друга... И уж если любой секретарь парторганизации для него, Дувалова, зеркало непорочное, в котором-то и греха быть не может, что бы там, в плоских глубинах его, душу свою сомнительную отразить, без стыда да с мольбой и вопросом о правде своей, то уж что тут с таким уж Дуваловым поделаешь?.. Вероятно, обида его была чистой, словно родник, а глаза так доверчиво и живо светились, что Елена Николаевна посчитала за грех не отразиться в этих доверчивых глазах всей своей возможной девственно-зеркальной глубиной. Поэтому вскоре она подошла к нему первой...

— Илья Алексеевич, — начала она как бы с чувством превосходства, но тут же перешла на вполне человеческий дружелюбный тон, — я решила вам помочь. Вот, посмотрите, специально для вас нашла у себя...

Это были какие-то брежневские слова о печати – простые, философские, глубинные – уму Дувалова совершенно недоступные. Но Дувалов, в свои двадцать семь лет, Леонида Ильича презирал. А как можно было относиться к человеку с экрана, который говорит о чём-то, что ни прошлому, ни будущему, ни даже настоящему (на всего-то одну ничтожнейшую секундочку) не пригрезится? Но Брежнев Брежневым, а партия партией – в партию Дувалов ещё верил... И он совершенно небезысскуственно убеждён был, что партия – это хорошо; а вот человек – поди ж ты – почему-то хуже... Поэтому кого же презирать?!. И совсем не мог понять молодой и вздорный Дувалов, что если и он, и другие все вдруг простили бы Леониду Ильичу несусветный грех его, да признали в нём, как и в каждом человека, то дружно бы тогда из генсека отправили бы его на отдых или ещё куда – в пастухи бы, к примеру... И мир принял бы тогда сообразное ему положение – у всех людей бы вдруг исправился вестибулярный аппарат – и получили бы все по способностям своё, что ни на есть, самое святое право на потребности... И тогда бы человек не в партию бы отправлялся на труды свои грешные, а дело бы делал – партию скотин на выгон бы благополучно водил... Не понимал, увы, всего этого Дувалов, а потому омрачил резко, по-революционному, да и посмотрел на Елену Николаевну жёстким, чуть ли не партийным взглядом. Елена Николаевна, к такому и такое, понимающая вполне, тут же подтянулась, враз перестала быть просто, доброй бабой, но голос тут же выдал как-то по-предательски её милую женскую суть.

— Я хотела, что бы эти слова были как бы эпиграфом, девизом нашей газеты, — пролепетала она, и добавила покруче, — вам виднее...

— Простите, Елена Николаевна, но слова-то у нас одни, «вечные»... Насчёт пролетариев и соединения слышали, может быть?

— Конечно, конечно... Я как-то не подумала. Что ж, тем лучше. Будем надеяться, что газета наша в надёжных руках.

Дня через два материалы были собраны. Бабаракин (не турист, и не пожарник, а руководитель юных «историков») весьма старательно, красивыми убористыми линейками букв, на обеих сторонах машинописного листа, перекатал передовицу из «Молодого коммуниста», и даже предоставил сей номер журнала Илье Дувалову, дабы тот не усомнился в печатном слове Бабарыкина.

— Что, сам не мог написать?..

— Ну, я подумал, так внушительнее будет. Это же передовица!..

— Да, конечно, — согласился, издеваясь, Дувалов, — передовица – она шутить не любит...

— То-то, а ты думал, что я совсем дурак, что ли?.. Нет, Илья Алексеевич, меня не зря на истфаке мурыжили шесть лет.

Так что не подкопаешься...

Валя, методистка так рьяно ударилась в сочинительство очерка о ветеранах, что завитиеватилась вся – прибежала взбудораженная...

— Вот, я тут не дописала...

— Ничего, ничего, — добродушно откликнулся Дувалов, — ты просто молодец!

— Я бы ни за что не согласилась – только ради тебя... Ты же просил?..

— Спасибо, Валечка. Я тут как-нибудь покумекаю... Спасибо тебе!..

Ирина Сергеевна чётко увязала «всегда последние постановления пленума» с местным материалом, натолкав туда фамилии работников: тоже, мол, не лыком шиты...

А самым грамотным оказался материал Аллочки... Увы, только никак не соответствовал дате...

Материалы Илью Дувалова никак не устраивали. А, будучи человеком всё-таки серьёзным, он не мог оправдывать ни одного своего автора... Расстроившись для приличия, Дувалов решился начать свою газету с художника...

Рассказ мой теперь приобретает несколько иной оттенок. Дело в том, что фигура художника Кондратьева отмечена романтическим трагизмом и не вполне серьёзной достоверностью...

Кондратьев был старше Ильи Дувалова лет на двенадцать... Весь какой-то иссушенный и бледный; посередине лицо его было как бы вогнутым; нервическая улыбка постоянно как бы выступала при общении; общее выражение, однако, оставалось грустным и отчасти суровым...Вообще, это был тип, подверженный аскетизму, приученный к лишениям, но как-то за жизнь хватающийся, что ли – какое-то направление, какое-то настроение, и определённая цельность выделили его стразу же изо всех сотрудников дворца...

В отличие от Дувалова, Кондратьев не горел никакими желанием делать газету. Но «новоявленный редактор» так много чего-то тому доказывал, а в фантазиях своих выставлял будущую газету свою шедевром, что Кондратьев все же согласился. Тем не менее, Дувалов ещё чуть ли не целую неделю бегал за ним, чтобы, наконец-то, выкроить свободное для двоих время...

И в то время как Кондратьев перерисовывал с открытки здравого, выставочного воина, Илья Дувалов искромсал передовицу, превратив её в шесть календарных листков... Затем листки, с помеченными на них историческими датами, расклеили по диагонали газеты, а в правом нижнем углу разместили поздравления ветеранам... Форма, таким образом, была найдена – оставалось подобрать ещё 2–3 материала.

Дувалов ещё и ещё рассматривал записи своих незадачливых авторов, пока не сообразил, что помещать их он вообще не будет.

Ещё целых два дня они бились над газетой за полночь, ещё целых два дня Дувалов обдумывал, как бы это всё чтобы вышло поинтереснее... И только в ночь перед 23-м его осенило написать для газеты своё авторское вступление: дескать «Газета наша...» – стало быть, не стесняйтесь писать, сотрудничать, выносите беды свои...

И завершалась вся эта затея несколькими строфами, сочинёнными тут же, не случайно...

Нужно добавить от меня и ещё несколько слов об Илье Дувалове... Тем более что это всегда вызвано тем, что у моего героя, как у человека пишущего, нет стиля – а нет стиля, так и нет человека, если верить известным словам...

Потому-то интонации моего героя всегда, да кого-нибудь напоминают – а, это, понятно, скверно... Ну, как возьмёт он серьёзный тон, мой Илья Дувалов?.. Так непременно тогда всех начнёт лаять... А, может быть, история его всякая, и не серьёзности вовсе просит, а смеха, скажем, или же сарказма, издевательства прямого? Как тогда быть?!

Уж умным быть Дувалову никак нельзя – не положено ни по сути, ни по рангу... А глупым быть – это обидно, позорно даже, может быть... Кем же тогда казаться, кем предстать на всеобщее обозрение для достойного-то мнения?..

Не знает этого Дувалов – и я тоже не знаю...

Но думаю, не стану грешить ошибками, а выскажу мнение своё о герое тютелька в тютельку то же самое, что наговорил бы и он о себе... Тут уж форма будет надтреснута – да не Дувалова и не моя в том вина: потому как общество всегда играется серьёзными вещами, и серьёзно же занимается тем, чем вообще заниматься не следует... Впрочем, вот!..

Дувалов уж старался не передирать никогда чужих мыслей, предпочитая свои, пусть и не лучшие. И, конечно же, он совершенно знал, что выходки ему с такой газетой никто не простит: Валя возмутится что её очерк о ветеранах так и не появился; Лариса перепугается, и такого злого наговорит всего в свои 19 лет, что только диву в это давайтесь, как в годы те юные можно так безукоризненно усвоить правила игры – подумать, так родилась она с такой чистопородной моралью; а уж об Елене Николаевне ни в сказке сказать...

И от таких-то ясных мыслей, в ночь перед праздником, Дувалов заснуть не мог... Уже завтра – нет, сегодня утром...

«Эх, люди-то, люди, — думалось ему, — нет, зачем же лгать?.. Ведь прекрасно всё знаете, всё понимаете... Зачем же лгать?..»

И думал он ещё, что писанина их ни на что не пригодна...

«Нет, и я не поэт, понимаю... И статья моя не так уж, чтобы очень... Но всё же это всё лучше, чем вы смогли мне написать. А другого ничего под рукой-то и не было...

Но мысли его оставались бесплодными, а переживания, может быть, и вовсе не нужными.

А Кондратьев?.. Он ведь, крути не крути, а по молодости работал в областной комсомолке... Толк знает. И газета ему понравилась, что тут скажешь?»

Впрочем, всё это было впустую... И сомнения-то эти всё пустяк, чего расстраиваться?..

И уж даже мне, описывая такие переживания Ильи Дувалова, неловко за себя как-то... Что страдать-то, из-за чего?.. И вот тут-то я должен ещё раз остановиться, и неумело поразмыслить...

Что же человеку дороже: дело его или его благополучие?.. Если благополучие, то причём же тогда его отравленное сердце, убитая душа?.. А если дело, то как же жить человеку?!

Ну, а Дувалов? С его бы фантазиями книжки писать, а не правду свою доказывать, которую-то никто с него не спрашивает... Но Дувалов уж в плену предстоящих сцен...

«У, бездари!.. Палец о палец не ударили, а туда же... Да, что, так всегда было – все эти коллективы только и умеют, что присвоить чужое или стереть в прах. Если всё хорошо – они воспитали, они выпестовали... И всё они, они, они... Что они? Только стадом и ходят... А что, что можно сделать, как возмутить их, чтобы наконец-то прорвало?.. Посмотрим, сегодня посмотрим...»

И так, успокоив себя под утро, Дувалов наконец-то уснул...

В девять утра он уже был во дворце. Предстояла ещё поездка в воинскую часть. Во дворце же все об этом позабыли... Лариса бегала с газетой в руках от одного сотрудника к другому, ища поддержки и одобрения за то, что была вынуждена сорвать со стены эдакое чёрт знает что. А Елена Николаевна призвала Дувалова к себе.

— Как вы смели, — с каким-то злобным страхом спрашивала она, — что за своеволие? Почему вы посвятили своё стихотворение зав. массовым отделом? Вы понимаете, что это пахнет подхалимажем? Чем она лучше других?

— Но она фронтовичка, Елена Николаевна...

— Ну, так что? Что она, одна? У нас их много. А ваша статья!.. Кто вам дал право агитировать, чтобы бедами своими делились? Какие могут быть ещё беды? И потом, что вы вздумали всех поучать! Где те материалы, что вам давали наши работники? Почему их в газете нет?

— Да они понаписывали чёрт знает что!..

— Всё, с вами мы ещё разберёмся. Отдайте сюда материалы – все, что есть. И идите, вы свободны.

— Вам бы разобраться как секретарю... И нужно поступить иначе.

— Нечего меня тут учить. Разберёмся теперь и без вас...

— Раньше надо было, когда газета делалась! А теперь все тут сели на готовое.

— Я не хочу с вами разговаривать, выйдите!

И тут вбежала Аллочка...

— Едем, Илья Алексеевич, автобус пришёл...

На сцене воинской части зачитывали поздравления... И в ответ звучало: «Служу Советскому Союзу!..» У Дувалова от слов этих пробегал холодок по спине: было торжественно, было свято... И ему тоже очень хотелось сказать такие же слова...

Газета же вся была перелицована заново – она висела теперь со следами прежнего клея и взлохмаченной бумаги... И её украшала передовица молодого коммуниста Бабарыкина из «Молодого коммуниста», очерк из фамилий Вали, худ. отдел – и всё прочее, и всё прежнее...

Зачем?