К 70-летию прорыва ленинградской блокады: детские воспоминания

У меня была мечта – поймать воробья и съесть…

Редко, но иногда птицы появлялись в городе. Даже весной все смотрели на них и думали об одном, о том же, о чем думала я. О том же. Отвлечься от мыслей о еде ни у кого не хватало сил. От голода я ощущала внутри постоянный холод, страшный внутренний холод. Также и в солнечные дни. Сколько на себя ни надень, холодно, нельзя согреться.

Очень хотелось жить.

<...>Вы не представляете, каким длинным голодному человеку кажется день. Час, минута. Долго ждешь обеда. Потом ужина. Блокадная норма дошла до ста двадцати пяти граммов хлеба в день. Это у тех, кто не работал. По иждивенческой карточке. С этого хлеба текла вода. Разделить его надо было на три части – завтрак, обед, ужин. Пили только кипяточек.

С шести утра я занимала зимой (помню больше всего зиму) очередь в булочную. Стоишь часами. Пока подойдет моя очередь, на улице опять темно. Горит свеча, и продавец режет эти кусочки. Люди стоят и следят за ним. За каждым движением - горящими, безумными глазами. И все это в абсолютном молчании.

Трамваи не ходят. Воды нет, отопления нет, электричества нет. Но самое страшное – голод. Я видела человека, который жевал пуговицы. Маленькие и большие пуговицы. Люди сходили с ума от голода.

Был момент, когда я перестала слышать. Тогда мы съели кошку... Я расскажу потом, как мы ее съели. Потом я ослепла... Как раз тогда нам привели собаку. Это меня спасло.

Не запомнила тот момент, когда мысль о том, что можно съесть свою кошку или свою собаку, стала нормальной. Обыкновенной. Стала бытом. Не проследила этот момент. Вслед за голубями и ласточками вдруг стали исчезать в городе кошки и собаки. У нас не было никого, как-то мы не заводили их, потому что мама считала: это очень ответственно, особенно большую собаку взять в дом. Но мамина подруга не могла сама съесть свою кошку и принесла ее нам. И мы съели. Я опять стала слышать. Слух исчез у меня внезапно, утром еще слышала, а вечером мама что-то говорит мне, а я не отзываюсь.

Прошло время... И вот мы опять умираем. Мамина подруга привела нам свою собаку. И мы ее тоже съели. И если бы не собака, мы бы не выжили. Конечно, не выжили бы. Это – ясно. Уже начали опухать от голода. Сестра не хотела утром вставать... Собака была большая и ласковая. Два дня мама не могла... Как решиться? На третий день она привязала собаку к батарее на кухне, а нас выгнала на улицу...

Помню эти котлеты...

Очень хотелось жить...

Часто собирались и сидели возле папиной фотокарточки. Папа был на фронте. Письма от него приходили редко. «Девочки мои...» – писал он нам. Мы отвечали, но старались его не расстраивать.

Мама хранила несколько кусочков сахара. Маленький бумажный мешочек.

Это был наш золотой запас. Один раз... Я не выдержала, я знала, где лежит сахар, залезла и взяла один кусочек. Через несколько дней еще один... Потом... Прошло немного времени – опять... Скоро в мамином мешочке ничего не осталось. Пустой мешочек...

Заболела мама. Ей была очень нужна глюкоза. Сахар. Она уже не может подняться... На семейном совете решили – достать заветный мешочек. Наше сокровище! Ну вот мы его и сберегли для такого дня! Мама обязательно выздоровеет. Старшая сестра стала искать, а сахара нет. Весь дом перерыли. Я вместе со всеми искала...

А вечером призналась...

Сестра меня очень била. Кусала. Царапала. А я просила ее: «Убей меня! Убей! Как я буду теперь жить?!» Я хотела умереть...

Я вам рассказала о нескольких днях. А их было всех девятьсот.

Девятьсот таких дней.

На моих глазах девочка украла на базаре у одной женщины булочку. Маленькая девочка... Ее догнали и повалили на землю. Начали бить... Били страшно. Смертным боем. А она торопилась доесть, проглотить булочку. Проглотить раньше, чем ее убьют.

Девятьсот таких дней.

Наш дедушка так ослабел, что один раз упал на улице. Он уже прощался с жизнью. А шел мимо рабочий, у рабочих продуктовые карточки были получше, ненамного, но лучше. Так этот рабочий остановился и влил дедушке в рот подсолнечного масла – свой дневной паек. Дедушка дошел до дома, рассказывал нам и плакал: «Я даже имени его не знаю!»

<...>

Иду из булочной. Получила дневной паек. Эти крохи, эти жалкие граммы. А навстречу мне бежит собака. Поравнялась со мной и обнюхивает – слышит запах хлеба.

Я понимала, что это – наше счастье. Эта собака. Наше спасение!! Я приведу собаку домой...

Дала ей кусочек хлеба, и она за мной пошла. Возле дома еще кусочек ей отщипнула, она лизнула мне руку. Вошли в наш подъезд... Но по ступенькам она поднималась неохотно, на каждом этаже останавливалась. Я отдала ей весь наш хлеб... Кусочек за кусочком. Так добрались мы до четвертого этажа, а наша квартира на пятом. Тут она уперлась и не идет дальше. Смотрит на меня... Как что-то чувствует. Понимает. Я ее обнимаю: «Собака миленькая, прости... Собака миленькая, прости...» Прошу ее, упрашиваю, и плачу... И она пошла...

Очень хотелось жить.

И вот услышали. По радио передали: «Блокада прорвана! Блокада прорвана!» – счастливее нас людей не было. Счастливее нельзя быть. Мы выстояли!! Блокада прорвана!

По нашей улице шли наши солдаты. Я подбежала к ним... А обнять – сил не хватило...

В Ленинграде много памятников, но нет одного, который должен быть. О нем забыли. Это – памятник блокадной собаке.

Собака миленькая, прости...

Галина Фирсова – 10 лет.
Светлана Алексиевич "Последние свидетели. Соло для детского голоса".