Тень вождя

Юрий Миронов

Тень  вождя

Содержание

От автора........................................................................................................................................................................ 3

Глава  I.       Партия нового типа........................................................................................................................... 4

Реминисценции.......................................................................................................................................................... 4

Диалектика в действии........................................................................................................................................ 9

Мистика Слова......................................................................................................................................................... 10

Этапирование........................................................................................................................................................... 12

Глава  II.           Мещанский век............................................................................................................................... 15

Мещане........................................................................................................................................................................... 15

Революция мещан.................................................................................................................................................. 16

Крушение....................................................................................................................................................................... 19

Глава  III.         «Экономические проблемы ...».......................................................................................... 21

Социализм и рынок............................................................................................................................................... 21

Верные принципам................................................................................................................................................. 22

В терминах Маркузе.............................................................................................................................................. 25

Глава  IV.          Марксизм +......................................................................................................................................... 29

Глава  V.            Народ, нация, этнос.................................................................................................................... 32

Глава  VI.         Прогулки по левому интернету....................................................................................... 42

Их величие.................................................................................................................................................................... 42

На руинах..................................................................................................................................................................... 47

Старый вопрос................................................................................. 50

От автора

            Кто знает, были ли так мудры хромой Тимур и Сулейман Великолепный, как это рисуют льстивые летописцы-царедворцы, или они были просто баловнями судьбы, вознесенными на вершину очередным поворотом колеса фортуны. Но европейская традиция, восходящая к Гаю Юлию, подталкивает многих из достигших вершин в политике к писательству, что оставляет потомкам материал для оценки реального уровня мышления этих деятелей, ведь в писательстве человек раскрывается почти до нага.

            В марксистской традиции по примеру Маркса, Энгельса, Бебеля, Каутского, Ленина, Троцкого сложилось к тому же представление, что на высших постах партии совмещение роли лидера-организатора и главного теоретика является само собой разумеющимся, так что Иосиф Сталин, «великий вождь и отец всех народов», был просто вынужден проявить себя в этой сфере интеллектуального стриптиза и тем самым оставить потомкам достаточный материал для оценки своих теоретических способностей.

Реминисценции

«Партия большевиков – партия нового типа» - представители старшего поколения помнят этот вопрос из экзаменационных билетов по курсу «История КПСС». Ответ на него содержал перечень атрибутов, восходящий к брошюре И.В. Сталина «Об основах ленинизма» /[1]/, которая, как видно из подзаголовка, является переработкой лекций, прочитанных им в апреле 1924 года. Сам Ленин не имел особой склонности к подобной формализации, но его последователь выполнил эту работу со всей присущей ему основательностью. Раскроем главу VIII этой работы и конспективно, как для шпаргалки, перечислим особенности такой партии. Итак:

• Партия является передовым отрядом рабочего класса. – Это определение содержит два тезиса: а) партия является отрядом рабочего класса, т.е. его частью, и б) партия является политическим вождем класса, его штабом.
• Партия является организованным отрядом рабочего класса, т.е. системой партийных организаций, в которых меньшинство подчиняется большинству, и руководство всей работой осуществляется из центра (демократический централизм).
• Партия является высшей формой классовой организации пролетариата, у которого могут быть и другие организации, объединяющие части беспартийной массы рабочих: профсоюзы, кооперативы, фабрично-заводские организации, парламентские фракции, женские объединения, печать, союзы молодежи, боевые организации, Советы депутатов (если пролетариат находится у власти) и т.д. По отношению к ним партия выступает как руководящая и направляющая сила.
• Партия является орудием диктатуры пролетариата, т.е. средством для удержания власти пролетариатом.
• Для выполнения этих функций партия должна обладать единством воли и внутренней сплоченностью, не допускающей фракционной деятельности. Партия укрепляется, очищая себя от оппортунистических элементов, являющихся проводниками мелкобуржуазного влияния.

Правда, в 1924 году Сталин говорил еще только о новой партии, в отличие от партий II-ого Интернационала, но в Кратком курсе уже говорится о партии нового типа /[2]/. С желтеющих страниц этих книг до читателя доходит уже приглушенный временем гул ожесточенных схваток эпохи победоносной революции, жестокой борьбы различных сил в возрождающейся России, - борьбы, причины которой были, казалось, совершенно ясны ее современникам и участникам, но вызывают бесконечные споры у ныне живущих поколений.

Оценки тех или явлений из уст непосредственных участников событий обычно пристрастны, пропитаны целями текущей борьбы, и требуется время, чтобы спокойно и объективно выяснить, где и как в этих спорах отражаются реальные черты исторических явлений.

Разумеется, партия большевиков была партией промышленного пролетариата, и как таковая, выражая непосредственно интересы рабочего класса, смогла объединить вокруг него в 1917 году беднейшее крестьянство и городские низы, создав союз большинства населения России. Ее идеология – марксизм-ленинизм – являлась научным развитием естественного коммунизма этого общественного класса, непосредственно заинтересованного в ликвидации безвозмездного отчуждения прибавочной стоимости, создаваемой его трудом.

Однако это является, скорее, определением сущности партии, в то время как, говоря о «типе», подразумевают обычно более формальные характеристики, относящиеся к структуре или организации деятельности партии.

Сталин в своем анализе с самого начала противопоставляет партию большевиков партиям II-ого Интернационала, адаптировавшимся в условиях мирного хода событий к парламентской форме борьбы, превратившимся, по его оценке, в придатки своих парламентских фракций, привыкшие действовать в мирных условиях и полностью обанкротившиеся в эпоху войн и революций.

Но в царской России ограничения парламентаризма, бесправие Думы были таковы, что реализация через это учреждение политических программ оппозиции была явно неосуществима. Буржуазные партии еще могли использовать свое пребывание в Думе для лоббирования частных интересов стоявших за ними групп, но для демократических партий (большевиков, эсеров, меньшевиков) куцый думский парламентаризм был ценен лишь как легальное прикрытие (не очень, впрочем, надежное) для развертывания внепарламентских форм борьбы. При этом очевидно, что партию эсеров, например, с ее боевой организацией вряд ли справедливо трактовать как партию парламентского типа.

Демократические партии в России и после Февральской революции не успели стать партиями парламентского типа, поскольку в этот период центр политической борьбы сместился на улицу, и дискуссии в Советах, на фабриках и заводах, в воинских частях и на крестьянских сходках носили отнюдь не парламентский характер.

Впрочем, и западные социал-демократии в бурный период 20–30-ых годов располагали мощными инструментами внепарламентского действия, и, в первую очередь, контролировали такую силу, как профсоюзы, а также и другие массовые организации, в число которых, например, в Германии входили фабрично-заводские комитеты, возникшие во время революции 1918 года, и военизированные отряды «Железного фронта».

Группа атрибутов «партии нового типа» в определении Сталина, связанная с идеологическим единством партии, в 1924 году, несомненно, более отражала программные установки будущего вождя, нежели реальную историю большевизма. Даже в самые критические периоды Революции и Гражданской войны партию сотрясали яростные дискуссии по кардинальным вопросам ее деятельности, так что известная резолюция X-ого Съезда является свидетельством реальности угрозы разделения партии на части в эпоху, когда партийные лидеры еще не утратили навыков самостоятельного партийного строительства. Эта резолюция, впрочем, так и осталась формальным актом, и подлинное идейное единство было достигнуто использованием репрессивного аппарата государства.

Аналогичные замечания можно сделать и в отношении «демократического централизма». До падения царизма, разумеется, не могло быть и речи о строгом соблюдении демократических начал в партии и выборности всех органов сверху до низу, но и централизованное руководство было в значительной мере затруднено, так как ЦК за рубежом не имел оперативной связи с местными организациями, находившимися в подполье, а члены созданного для оперативного руководства Русского бюро ЦК были, большей частью, в тюрьмах или в ссылке.

Но и после Октябрьской Революции, в условиях разрухи и Гражданской войны партийные комитеты на местах принимали самостоятельно решения иногда чрезвычайной важности, вспомним хотя бы действия российской делегации во главе с Троцким на переговорах о мире в Бресте или решение о расстреле царской семьи в Екатеринбурге.

Окончание Гражданской войны не сняло проблемы централизации управления, причем не только на окраинах. Даже в Москве связь между политическим и хозяйственным руководством в первое время во многом осуществлялась благодаря личности В.И. Ленина. После его отхода от дел экономическое руководство шло, в основном, через наркоматы и совнарком, помимо ЦК, свидетельством чему может служить опубликованная недавно переписка Сталина с Молотовым. Летом 1925 года он пишет из Сочи /[3]/:

12 июля: «Из газет видно, что хозорганы СССР наметили уже программу строительства новых заводов…».

20 июля: «[В] ‘Эконом. Жизни” читал заметку “Проверка проекта Днепровского строительства”, из которой видно, что партия (и ВСНХ) может быть незаметно втянута в дело Днепростроя, требующее до 200 млн. рублей, если мы вовремя не примем предупредительных мер. Т. Дзержинский издал, оказывается, “Приказ”, по которому поручается т. Троцкому представить хозяйственно-технический и финансовый план строительства к середине октября…»

28 июля: «На днях читал в газетах, что текстильный синдикат решил, будто бы, не очень расширять производство в наступающем году ввиду недостатка сырья…»

Малочисленный в то время аппарат ЦК просто не мог переварить все возникавшие хозяйственные проблемы. Централизм партийного управления хозяйством стал развиваться в течение следующих десятилетий. Таким образом, и этот атрибут партии в сталинском тексте является скорее программным, чем историческим.

Что-то не складывается у вождя с формальными признаками, и следует, по-видимому, вернуться к сущностному определению партии.

Говоря о большевиках как о политической партии, выражающей интересы промышленного рабочего класса, Сталин по своему обыкновению нанизывает дополняющие друг друга определения: партия класса, передовой отряд класса, часть рабочего класса … - стоп, в этом месте будущий вождь лукавит.

Партия большевиков никогда не была чисто пролетарской, она всегда была по составу как бы двухслойной, объединением группы профессиональных революционеров и «сознательных» рабочих преимущественно крупных промышленных предприятий.

Группа профессиональных революционеров состояла из представителей разных сословий, большей частью молодых людей, прошедших школу тюрем и ссылок, людей, чьи социальные связи в прежней среде были значительно ослаблены или полностью разорваны, людей, легких на подъем и, как говорят теперь, «контактных», мало озабоченных собственным благополучием и видящих смысл и цель своей жизни в своей трудной и опасной деятельности. Среди них было много интеллигентов, достаточно образованных, иногда с университетским образованием, как молодой В.И. Ульянов, но много было и таких, кто получил все свое образование в марксистских кружках и тюремных камерах.

Этот слой подвижников-революционеров не замыкался сам на себя, а имел корни в довольно стабильной среде промышленных рабочих. Сама доктрина марксизма обязывала коммунистов к объединению с протестным движением рабочего класса, к внесению в это движение организационных форм и политического содержания.

Базой такого объединения стали большевистские ячейки, или –в позднейшей терминологии – первичные организации в среде рабочего класса. Именно они были проводниками революционной идеологии, поскольку до революции – впрочем, как и ныне – капитал обладал подавляющим преимуществом в средствах массовой информации, не говоря уже о терроре царской охранки. В этих условиях большевистское слово, передаваемое из уст в уста через хорошо знакомых по совместному труду и быту товарищей, оказывалось вполне конкурентоспособным с безадресной пропагандой буржуазной прессы и поповских проповедей, рассчитанных на индивидов-одиночек в неорганизованной толпе.

Другой чрезвычайно существенной чертой строения партии была организация первичных ячеек по производственному принципу.

С одной стороны, это было вызвано самой целью революционной деятельности большевиков – превращения стихийного протеста рабочих, который всегда развивался на конкретных фабриках и заводах, в сознательное революционное движение против существовавшего строя, а с другой стороны, определялось характерными бытовыми условиями жизни рабочего сословия в то время. В начале XX века в России даже в крупных промышленных центрах рабочие селились в непосредственной близости от предприятия, они практически не пользовались для поездок на работу городским транспортом (к тому же, недостаточно развитым), фабричный гудок будил рабочие окраины по утрам и собирал рабочих на смену.

Если на встречу с агитатором на надежной квартире приходили соседи и друзья хозяина, то это были, как правило, и его товарищи по работе. Так что созданная в некотором рабочем микрорайоне партийная ячейка фактически оказывалась первичной организацией конкретного предприятия. «Наша нелегальная социал-демократическая рабочая партия – писал Ленин, - состоит из нелегальных рабочих организаций (часто называемых “ячейками”), которые окружены более или менее густой сетью легальных рабочих обществ (страховых касс, профессиональных союзов, просветительских обществ, спортивных обществ, обществ трезвости и пр.) … Иногда нелегальные организации довольно широки, иногда они совсем узки, даже сводятся к “доверенным людям”»/[4]/.

Производственный принцип партийного строительства, по-видимому, казался в то время самоочевидным, и даже не упоминается в перечне атрибутов, данных Сталиным. Позднее он был распространен на армейские подразделения и на сельско-хояйственные «первички», поскольку в деревне производственные и территориальные структуры в виде сельских общин - совпадали.

Диалектика в действии

Двухслойная структура и организация первичных ячеек по производственному принципу сохранились в партии вплоть до ее краха, но суть этих явлений претерпела с течением времени кардинальные изменения.

Верхний слой партии, состоявший в начале 20-х годов из профессиональных революционеров, к концу правления Сталина был замещен обширным слоем партийных чиновников. Эта смена, как известно, происходила в жестокой борьбе, втянувшей в себя все советское общество, в ней участвовали разные группы, причем в этом кипящем котле политические программы и лозунги не всегда соответствовали реальным целям борющихся сил, нередко группы обменивались программными установками, и борьба шла зачастую за власть или выживание.

Уже на IX съезде партии Т.В. Сапронов (группа «децистов») говорил о «диктатуре партийного чиновничества» /[5]/. Немного позже отреагировал на происходящие изменения Ленин, однако к тому времени он был уже тяжело болен, и его паллиативные предложения расширить представительство «сознательных рабочих» в ЦК и РКИ вряд ли могли переломить наметившуюся историческую тенденцию. 

Л.Д. Троцкий в борьбе против группы Сталина выдвинул теорию о советском обществе, как переходном от капитализма к социализму, в котором сталинская бюрократия, являясь как бы раковым наростом на теле пролетарской диктатуры, «…экспроприировала пролетариат политически, чтобы своими методами охранять его социальные завоевания», поскольку она «по самой своей функции заинтересована в экономическом и культурном росте страны: чем выше национальный доход, тем обильнее фонд ее привилегий» /[6]/.

В начале 30-х годов, когда группа Сталина перешла в борьбе с другими фракциями к широкому применению репрессивного аппарата государства, левые коммунисты открыто обозначили сталинский режим, как «мелкобуржуазную диктатуру»: так хранящаяся в уголовном деле лидера группы демократического централизма Т.В. Сапронова рукописная работа (1931 г.) носит название «Агония мелкобуржуазной диктатуры» /[7]/, а в Платформе «Союза марксистов-ленинцев» (группа М.Н. Рютина) утверждается, что Сталин «…превратился в мелкобуржуазного авантюристического политикана и диктатора» /[8]/.

Однако, термин «мелкобуржуазный» в этой полемике не несет в себе содержательного смысла, он является просто характерным для той эпохи «ругательным» политическим словом, поскольку ни одна из противоборствовавших групп не признавала существования в Советской России после свертывания НЭПа такого сословия – мелкой буржуазии, если не учитывать этимологически и исторически абсурдного применения этого термина к русскому единоличному крестьянству.

Это само по себе примечательное обстоятельство требует некоторого анализа, который мы отложим до следующей главы. Здесь же мы остановимся на одном, ярко проявляющимся качестве мышления вождя, вынесенного им, скорее всего, в юности из семинарии.

Мистика слова

          Этим качеством мышления Сталина была его особого рода «модальность» в отношении к реальности, которую он рассматривал только в категориях долженствования, т.е. как надо, как должно быть в соответствии с приписанным реальному явлению именем, а не как оно есть на самом деле. Сталинская модальность мышления определялась словом, которое связывалось с обозначаемым объектом почти мистической связью. Подобная мистика распространялся им не только на оценки настоящего и прогнозы на будущее, но и, как известно, на прошлое.

Мы уже видели, как он интерпретировал с этой точки зрения историю партии большевиков. В борьбе с Троцким эта черта мышления вождя привела к полной переработке истории Октябрьской революции, и работа с целью возвеличения его собственной роли продолжалась далее на протяжении всей его жизни. Под его руководством многочисленная идеологическая обслуга создавала новую историю, весьма сильно отклоняющуюся от реального прошлого.

Но не мог же он, сам участник событий, не замечать или не осознавать производимой фальсификации! Конечно, это диктовалось не только личным тщеславием, но и текущими потребностями удержать свою неограниченную личную власть. Но что могло произойти после его смерти? Или Сталин был совершенно равнодушен к будущим оценкам потомков, мол, после нас хоть потоп? Однако поток апологетики, многочисленные монументы и т.п. свидетельствовали все же о его желании закрепить созданную им историю и в глазах потомков.

А почему бы и нет? Он же поднял своего предшественника (Ленина) на почти божественный уровень и за тридцать лет стал рядом с ним, его ученик, но сравнявшийся с ним по значению и гениальности. Преемники, воспитанные при нем, несомненно будут заинтересованы в опоре на такие авторитеты. Тем более, что он пришел к уверенности о необратимости социалистических преобразований в СССР.  «В мире нет таких сил, которые могли бы остановить поступательное движение советского общества. Наше дело непобедимо» /[9]/.

Это был уже его личный вывод, не опирающийся на авторитеты прошлого. В его основе лежало принятое им положение о том, что в Союзе ликвидированы классы, заинтересованные в реставрации капитализма, а военная и экономическая мощь СССР гарантирует от реставрации извне. Но через полвека выяснилось, что в Советском Союзе не оказалось классов, заинтересованных в защите построенного социализма.

Сталинский однозначный прогноз позднее стал официальной доктриной. Гипноз этого тезиса был столь велик, что в него верили не только сторонники, но и противники коммунизма, верили, не взирая ни на что, вплоть до самого краха системы, который так и оставил большинство исследователей в некотором недоумении.

Он видел советское общество таким, каким оно должно быть согласно с его понятием о социализме. Что касается, как называли их тогда, «негативных» явлений, их динамики и тенденций, то все это было для него на уровне шума, случайных искажений уже сформировавшегося целого. Спустя полвека многозначные прогнозы Троцкого кажутся все же более реалистичными.

Этапирование

Исторические процессы в представлении вождя всегда состояли из более или менее резких переходов между некоторыми определенными этапами.

То обстоятельство, что различные реальные составляющие общего потока разрешаются, как правило, не одновременно, завершаясь иногда в более поздние сроки или начинаясь несколько, казалось бы, преждевременно по сравнению с общим ходом процесса, образуя переплетение различных по происхождению тенденций, т.е. своего рода полифония реального исторического процесса не то что игнорировалась вождем, а просто не входила в круг его понятий. При этом и сами понятия в сталинских текстах приобретали свойства замкнутости, жесткой определенности, и для перечисления их атрибутов хватало, как правило, пальцев одной руки.

Характерным примером этого является борьба Сталина против теории «перманентной революции» Троцкого. В понимании Сталина, например, русская революция 1917 года распадалась на два самостоятельных, как бы завершенных этапа: буржуазную революцию и социалистическую.

Период после Февраля сталинская историография толкует как время постепенного завоевания большевиками масс, их (масс) прозрения в отношении буржуазных и мелкобуржуазных партий. Социальная жизнь страны в этот период, который был лишь подготовкой Октября с точки зрения составителя «Краткого курса...», как бы застыла в ожидании решения центральной властью наиболее насущных проблем.

Между тем именно в это время (с февраля по октябрь) народ, в первую очередь, русское крестьянство, практически решил наиболее важные для него проблемы, опираясь в этом деле на уже исторически сложившиеся у него властные структуры прямой демократии – деревенский мир.

Именно эта власть осуществила летом и осенью 1917 года крестьянскую революцию в России, уничтожив помещичье землевладение и передав частновладельческие земли и сельскохозяйственный инвентарь в распоряжении крестьян, разгромив при этом усадьбы и изгнав (а то и побив) бывших «господ». Декрет о земле, принятый большевиками по эсеровскому проекту, лишь конституировал проделанную мужиком работу и был нужен уже не столько мужикам, сколько новой власти, дабы мужик не отвернулся от нее, как это он сделал по отношению к мелкобуржуазным партиям, так и не решившимся поддержать крестьянскую революцию.

Так же и декрет о мире, по сути, лишь констатировал задним числом принятое мужиком решение окончить войну, принятое и воплощенное в реальные действия отчасти путем братаний с противником, отчасти путем отказа вести активные боевые действия и подчиняться офицерам, а главным образом, путем простого ухода с фронта – дезертирства.

Мужик с удовлетворением выслушал эти декреты и ушел в свою деревенскую глухомань, оставив большевиков и пролетариев самостоятельно решать «их» проблемы. Фронт рухнул, города остались без подвоза топлива и продовольствия, заводы останавливались.

Большевики по началу попытались решать проблемы снабжения городов путем записанного в их программах прямого товарообмена между городом и деревней, для этого сформировали несколько составов с промышленной продукцией, собранной с конфискованных оптовых складов для обмена на хлеб, но то ли пропорции обмена не устроили мужика, то ли в это время мужик не очень нуждался в городских товарах, переваривая захваченное летом барское добро, но опыт этот не удался, и с началом гражданской войны большевики перешли к практике продотрядов.

Таким образом, реальные процессы в 1917 году протекали весьма сложным образом. И если в политической плоскости, в городах и прежде всего в столицах, установленные в феврале порядки вплоть до октября менялись довольно слабо, и, несмотря на ожесточенные схватки на улицах городов, на митингах, в советах и т.п., реальная жизнь горожан сохраняла свои недавно приобретенные формы, то в деревне в этот период произошли кардинальные изменения, затронувшие образ жизни подавляющего большинства населения России и предопределившие дальнейшую судьбу революции. Но переплетение этих процессов не влезает в упрощенную сталинскую схему этапирования.

            С юности, выпавшей на последние годы правления великого вождя, припоминаются суждения взрослых о легкости и понятности сталинских работ (а тогда изучение очередного произведения вождя было обязательным во всех учреждениях). И позже при прохождении курсов научного коммунизма в высших учебных заведениях студенты и преподаватели предпочитали негласно пользоваться «Кратким курсом…», а не многословными и нудными учебниками хрущевской поры.

            Но эта простота, все же не была сознательным приемом, адаптацией к возможностям широкого круга читателей, как это делал Лев Толстой в своей публицистике.

Это было кардинальное свойство сталинского мышления, просматривающееся во всех его публикациях, основанное на своего рода глухоте к реальности, как если бы из всего исполнения симфоническим оркестром он слышал лишь ритм, отбиваемый ударными инструментами, а все остальное сливалось бы для него в случайный, несущественный шум.

Мещане

В нашей политической литературе слово «буржуазия» стало эквивалентом слова «капиталисты», и в первой половине XX века в менталитете марксистов полностью господствовало представление о мелкой буржуазии как о сословии мелких предпринимателей (лавочников) и ремесленников. Но еще в XIX веке слово буржуа было эквиваленьно русскому мещанин. В современном русском языке этот смысл более точно отражает слово “горожанин”.

Это сословие является одним из древнейших сословий, включавшим в себя свободных жителей городов, источником существования которых было не землепашество (как для крестьян) и не владение пашней и пахарем (как для феодалов). В него изначально, в докапиталистическую эпоху, входили помимо лиц, владевших собственными орудиями производства (ремесленников) или капиталом (купцов), те, кто выходил на городской базар с единственным товаром – собственной рабочей силой, которую покупали для услуг или службы. Эту часть горожан составляли поденщики и наемная прислуга, клерки из частных контор и мелкие чиновники, цирюльники и адвокаты, сторожа и солдаты, комедианты и профессора университетов; все они нанимались за плату, обусловленную рынком, но не ниже определенного уровня (в крайнем случае – «за стол и постель»), т.е. за свою стоимость.

Этот принцип оплаты труда намного древнее собственно промышленного капитализма, и капитал, собирая на мануфактурах и фабриках городскую бедноту и разоренных крестьян, отнюдь не изобретал новых взаимоотношений, а использовал традиционную, давно сложившуюся форму оплаты наемного работника по его стоимости.  Разумеется, цена у каждой категории служивых горожан была своя, общим было то, что они не производили товара, а их труд или продукт их труда поступал непосредственно на потребление нанимателя, без промежуточного захода на рынок.

Развитие капитализма изменило структуру сословия горожан: фабричное производство ликвидировало ремесленников, а крупные торговые фирмы заметно потеснили лавочников. В начале XX века многим казалось, что с проникновением капитализма в деревню общество окончательно распадется на два класса: капиталистов и рабочих при незначительном числе маргинальных групп наемных служащих и лиц свободных профессий.

Однако XX век опроверг эти предположения. В течение этого столетия в промышленно развитых странах быстро нарастало число горожан, занятых службой и услугами

Ныне, как и прежде, эта категория горожан включает в себя людей весьма различных профессий: мусорщиков и слесарей из автосервиса, кельнеров и клерков, чиновников и военных, медиков и преподавателей и проч., проч., проч.

Служащая часть современных горожан подобно промышленным рабочим живет продажей своей рабочей силы на рынке труда, но, не производя товаров, их труд не принимает формы абстрактного труда, являющегося основой эфемерной субстанции стоимости. Тем самым в отношении них нельзя говорить о прибавочной стоимости или о прибавочном неоплаченном труде, т. е. об эксплуатации их капиталом.

Разумеется, капитал, постепенно охватывая все стороны жизни общества, превращает и служащих горожан в источник своей прибыли в сфере услуг, перепродавая по сути дела нанимаемую им рабочую силу горожан конечным потребителям, но действующий в этой сфере капитал подобен торговому капиталу, и получаемая им прибыль происходит из прибавочной стоимости, создаваемой производящими товары классами.

Это сохраняется и после экспроприации капитала, и хотя теоретики коммунизма отрицали существование рынка труда в условиях советского социализма и утверждали, что распределение в нашей стране в принципе осуществляется по труду, однако такое распределение возможно лишь, если конкретные виды труда сводятся к абстрактному, общественно-необходимому труду, что осуществимо только в условиях товарного производства, посредством рынка. Но в этой ситуации труд служащих горожан остается, как и при капитализме, несводимым к абстрактному труду по самой своей природе, и, по крайней мере, эта категория трудящихся в СССР сохранила дореволюционный modus vivendi, т.е. оплату по стоимости своей рабочей силы.

Революция мещан

Таким образом, изменения в верхнем слое партии в сталинское время означали смену сословного представительства в нем. Вместо профессиональных революционеров, людей, свободных от социальных связей и готовых полностью примкнуть к политической борьбе пролетариата, управляющие этажи партии заполнялись чиновничеством, т.е. людьми, обраставшими корнями в своей социальной среде, связанными родством, знакомствами и бытом с городом, с горожанами, озабоченными благополучием своей семьи, своим социальным ростом и продвижением своих детей.

Постепенно партийная иерархия ограничивала возможность влияния «первичек» на вышестоящие инстанции: если в 20-ых годах, во времена партмаксимума, высшие руководители партии состояли на учете в первичных организациях крупных предприятий, где они были обязаны отчитываться на регулярных «чистках» и разъяснять свои политические взгляды перед рядовыми членами партии, то, в конце концов, самой острой проблемой, разрешенной к относительно свободному обсуждению в первичных организациях, остались бытовые прегрешения ее членов.

Этот переворот не был бескровным, он сопровождался жестокой борьбой, втянувшей в себя всю страну. Жертвами его стали миллионы людей на громких политических процессах и на закулисных заседаниях троек, людей, большей частью не понимавших ни подлинных причин борьбы, ни своей роли в ней.

В результате под полами сталинской шинели возникло уникальное для XX века общество, в котором сословие, бывшее дотоле всегда в услужении, стало господствующим. Ему досталась огромная и богатейшая земля, заселенная мужественным и трудолюбивым народом с высочайшей культурой и вековыми коммунистическими традициями. Народ этот, недавно свергнувший паразитическую угнетавшую его надстройку, шел с готовностью к новому миру в этом уникальном обществе.

И как же распорядилось этим историческим шансом служилое сословие?

            Оно постаралось преобразовать это общество по образу и подобию своему, превратив остальные сословия также в наемных служащих. Марксизм с его центральной идеей освобождения рабочего класса мало подходил в качестве идеологической базы для такого преобразования, однако другого под рукой ничего не было, и были потрачены усилия тысяч людей (правда, не слишком талантливых) для перелицовки наследия великого мыслителя под нужды новых властителей. В результате возник действительно новояз: понятия, некогда ясные и прозрачные для людей, приобрели фантасмагорический, вывернутый наизнанку смысл.

     Понятие обобществление, т.е. передача в распоряжение людей, обратилось в огосударствование, т.е. подчинение сложной иерархии, нависавшей над людьми. Свободный труд превратился, как и предсказывал Лев Толстой, в принуждение к труду. Свободное объединение работников на земле приняло известные формы колхозов с полным отчуждением земледельцев от земли, от своего исконного права и долга самостоятельно обрабатывать ее.

Само слово свобода в истолкование жрецов служивого сословия превратилось в свою противоположность, в слепое подчинение власти и обстоятельствам, полностью утратив свой сладкий вкус: да и действительно, какое может иметь слуга представление о свободе? Свобода нужна самостоятельным работникам, творцам, а для служивого человека в ней появляется нужда, если только он становится господином. 

Новое господствующее сословие не только наложило жесткие рамки на все остальное общество, но и в самом себе учредило жесткую иерархию. Классовая солидарность никогда не была характерным качеством сословия горожан. Оно, конечно, расслоилось на враждебные друг другу группы и стало под прикрытием красных знамен и партбилетов тянуть на себя и власть, и богатство. Государственные чиновники, установив себе в первую очередь на рынке труда максимальную цену, начали постепенно увеличивать объем своих привилегий и накапливать личные богатства, сначала в форме сокровищ: золота, камушков, валюты.

Наиболее зажатой оказалась собственно наиболее значимая для общества часть горожан, включая такие группы, как медики, преподаватели, научные работники, т.е. та массовая интеллектуальная среда, которая всегда являлась основным носителем идеологии сословия в целом при всех общественных укладах, поскольку по роду своих занятий она составляла стабильное ядро мелких горожан: именно в этом ядре люди сохраняли свои профессии пожизненно, становясь действительно элитой общества – Мастерами своего дела.

            Остальные горожане, с завистью наблюдая жизнь своих преуспевающих в партийно-государственном аппарате товарищей по классу, пытались повысить свой статус как легальными, так и другими способами.  Наибольший эффект это давало в области снабжения, торговли и криминального бизнеса, особенно при поддержке со стороны власти.

            Сращивание партийно-хозяйственной номенклатуры, торгового и теневого бизнеса, в конце концов, произошло, создав особо затхлую атмосферу поздне-советского периода, прорезаемую изредка вспышками уголовных скандалов, тайной подоплекой которых была почти всегда подковерная борьба за власть и капитал, тайной, впрочем, лишь номинально, поскольку понимание происходящих процессов давно уже распространилось во всех слоях общества, и в первую очередь в среде производящих классов, создав барьер отчуждения между рабочими, крестьянами и некогда их властью.

Крушение

          Что же обрушилось в СССР?

            И левые, и правые в унисон говорят о крушении социализма, в полном согласии с выводами великого вождя. Разве что Троцкий полагал, что в отдельно взятой стране, даже такой как Россия, до победы мировой революции можно говорить лишь о непрерывном приближении общества к социализму.

В сущности, при взаимной терпимости это различие было бы несущественным: кто может точно определить точку достижения достаточно туманного идеала в развивающемся обществе? Но спор шел не о научных концепциях, а о власти, и потому он был абсолютно бескомпромиссным.

Собственно, ныне в какой-то мере сбылось предсказание Л.Д. Троцкого.  «Дальнейшее беспрепятственное развитие бюрократизма – писал он, - должно бы неизбежно привести к приостановке экономического и культурного роста, к грозному социальному кризису и к откату всего общества назад.  Но это означало бы не только крушение пролетарской диктатуры, но одновременно и конец бюрократического господства. На смену рабочему государству пришли бы не “социал-бюрократические”, а капиталистические отношения». 

Правда, реставрация обошлась без грозных социальных потрясений, и даже правящий слой общества почти не изменился персонально.

Всякая революция приводила к освобождению совершившего ее класса, к усилению его господства в обществе. Буржуазные революции не только полностью освободили капитал от феодальных ограничений и подчинили ему общество, но на современном этапе практически освободили владельцев капитала от общественных обязанностей, постепенно превращая их в чисто паразитический класс.

Октябрьская революция, совершенная под руководством рабочего класса, в своем развитии, несмотря на огромные социальные достижения, в конечном итоге привела к отчуждению пролетариата от власти, к ограничению его политической свободы и экономических прав хозяина в обществе. Этот процесс с горечью наблюдали многие объективные мыслители.

«Крайне важно отметить, - писал Г. Маркузе, - что отмену частной собственности Маркс рассматривал только как средство для упразднения отчуждения труда, а не как самоцель. Обобществление средств производства как таковое представляет собой лишь экономический факт, как и всякое другое явление экономики. Его притязание стать началом нового социального порядка зависит от того, как человек поступит с этими обобществленными средствами.  Если они не будут использованы для развития и удовлетворения потребностей свободного индивида, они просто перерастут в новую форму подчинения индивидов гипостазированному всеобщему. Отмена частной собственности только в том случае знаменует формирование новой социальной системы, когда хозяевами обобществленных средств производства становятся свободные индивиды, а не общество» /[10]/.

Так один из крупнейших мыслителей XX века передает главную идею Маркса, главную цель его революционной теории: освобождение человека труда. И если первая попытка решения этой задачи в Советской России потерпела неудачу, то нам следует понять – почему? Ведь история еще продолжается, и мы живем в быстро меняющемся мире.

Социализм и рынок

В конце 2004 года в интернете-журнале «Марксизм и современность» на сайте marx-journal.communist.ru развернулась дискуссия о преодолении товарного производства при социализме, возвращающая нас к работе Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР».

            В «Экономических проблемах…» Сталин утверждает, что своим существованием при социализме товарное производство обязано наличию двух форм собственности: государственной и колхозной. Это - подкрашенный на колхозный лад тезис, которым в начале 20-ых годов Ленин и Троцкий обосновывали необходимость НЭПа: свободная торговля, как естественная форма обмена между городом и крестьянской деревней.

«…Государство может распоряжаться лишь продукцией государственных предприятий, тогда как колхозной продукцией, как своей собственностью, распоряжаются лишь колхозы»,- фарисействует великий вождь в то время, когда партийные и советские учреждения контролировали всю деятельность колхозов: и сроки посевной, и распределение культур в севообороте, и сроки уборки урожая и сдачи его по установленным ценам государству, и вообще всю внутреннюю жизнь деревни. Ниже он и сам подтверждает это, повествуя об установлении цен на хлопок и зерно в Средней Азии, в котором, конечно, не участвовали сами производители хлопка и зерна («…ЦК пришлось взять это дело в свои руки…»).

            На самом деле область товарных отношений была шире, чем товарообмен между городом и деревней, и, рассуждая о воздействии закона стоимости на производство, Сталин-практик покидает зыбкую почву недоработанной предшественниками теории и указывает на реальную основу товарного производства в СССР – рынок потребительских товаров.

Но этот факт проходит мимо внимания Сталина-теоретика, ведь он уже объяснил существование товарного производства в СССР привычным тезисом, а то обстоятельство, что городская (в основном, государственная) торговля логически и реально была весьма слабо связана с существовавшей где-то за пределами асфальтовых шоссе чисто номинальной колхозной собственностью вообще остается им незамеченным.

Сталин-практик признает, что закон стоимости воздействовал на предприятия, выдававшие конечную продукцию массовому потребителю, но, в основном, промышленность Союза была «социалистической», т.е. государственной, и функционировала вне рамок рыночных отношений.

Разумеется, сектор нетоварного производства был при Сталине непропорционально широк, однако, наличие такого сектора не является исключительной особенностью советской экономики. Вождь этого опять-таки не замечает. А между тем атомные арсеналы и пусковые площадки всех «великих» держав заполняют предметы, не имеющие стоимости с точки зрения Маркса, и труд, затраченный на их производство в государственных или частных фирмах, никогда не принимал формы абстрактно-человеческого труда. Читатель без труда может вспомнить и другие примеры такого рода.

            Эта работа вождя, возобновившая упомянутую выше дискуссию, была, пожалуй, наиболее невнятной и путанной из всего им собственноручно написанного. Чего стоит одна маниловская формулировка основного закона социалистического производства, выходящая собственно за пределы экономических категорий, закона, реализацию которого, впрочем, несмотря на его «естественный», т.е. независящий от воли людей характер, великий вождь оставлял, по-видимому, своим преемникам.

Верные принципам

          Прошло больше полувека, и вот профессор кафедры экономики и права Санкт-Петербургского университета и член Петровской академии наук и искусств М.В. Попов решился на некоторую ревизию сталинского анализа. Первый его тезис состоит в том, что в рамках обобществленного социалистического производства продукт труда перестает быть товаром, а непосредственно становится общественным продуктом, так что при социализме товарного производства быть не должно. При этом наличие колхозной собственности не меняет дела, поскольку государственная и кооперативная собственности – «это одна, общественная, собственность на все средства производства, но выступающая в двух различных формах». Фактически, как мы уже указывали, так оно и было, но в теоретическом плане это исполнение дачниками-горожанами известной песни «все вокруг колхозное, все вокруг мое» вновь ставит вопрос: а откуда же тогда взялись у нас все эти категории – цены, товары, прибыль, себестоимость, и т.п., которые проф. Попов далее объединяет общим названием товарность.

            Сталин-практик, как мы видели, оставлял за товарностью хотя бы область потребительского рынка, рассматривая эти категории в промышленности в качестве удобных механизмов учета и управления, заимствованных пролетариатом у капитала и полностью перелицованных на социалистический лад. Теоретик Попов этим удовлетвориться не может. Действительно, соглашается он с классиками, в чисто коммунистической и даже социалистической экономике товарности не будет, но, во-первых, наша экономика не достигла еще чисто социалистического уровня, а была в какой-то мере переходной от капитализма к социализму (неужели возвратился Лев Троцкий?), а во-вторых, согласно диалектике, каждая вещь является единством противоположностей, так вот, товарность, как наследие капитализма, и была той противоположностью обобществления, которая присутствовала во всей нашей экономике в качестве диалектического отрицания социализма, правда, как выражаются генетики, в некотором рецессивном виде. В чрезвычайно рецессивном, подчеркивает Попов, дабы не быть причисленным к одиозной группе экономистов-рыночников («таких ренегатов и отщепенцев, как Л.А. Абалкин и Н.Я. Петраков»).

            Остается, правда, непонятным, куда денется эта товарность на этапе совершенного социализма, и как он будет себя чувствовать, не имея внутри себя своего отрицания, так сказать, в метафизическом одиночестве, но это, как понимает читатель, пока не актуально.

            Карл Маркс, по его признанию, в первом томе «Капитала» несколько щеголял гегелевской терминологией, однако каждый читатель мог заметить, что его анализ проходил на основе фактического, реального материала, и это «щегольство» выливалось лишь в иллюстрацию совпадения логических категорий с реальными свойствами предмета. Проф. Попов пошел в рассматриваемой статье в обратном направлении, он конституирует свойства реальности исходя из абстрактных свойств диалектической логики.

            Однако, обобществление и товарность – это пока просто логические понятия, им должно что-то соответствовать в реальности, и действительно, проф. Попов обнаруживает это что-то: «…товарность – это момент подчинения производства каким-либо иным, не общественным интересам, когда удовлетворение общественных интересов выступает не как цель, а лишь как средство для удовлетворения каких-либо иных интересов».

С этого момента повествование проф. Попова могло бы стать на научную основу, поскольку политическая экономия начинается там, где появляются интересы. Чьи интересы, кто является носителем общественного, а кто частного интереса? Однако дальнейшее изложение оказывается чрезвычайно бедным действующими лицами и исполнителями, хотя автор и пишет, что усиление товарности, особенно, после косыгинских реформ 1965 года, «было объективно обусловлено, и активностью ее носителей в экономической науке и хозяйственной практике объясняется целый ряд наших хозяйственных затруднений».

Еще туманнее дело обстоит с общественным интересом, выражающим «коренные интересы социалистической личности». Что это такое? «Они тоже являются личными, но такими личными, следование которым обеспечивает наивысший общественный прогресс, общее благо всех членов общества, каждой социалистической личности». Все термины в приведенных цитатах являются настолько неопределенными и туманными, что руководствоваться ими в практической экономической деятельности просто невозможно. К тому же «общественный интерес», подчеркивает проф. Попов, не является равнодействующей интересов социалистических личностей.

И, тем не менее, статья заполнена «практическими рекомендациями», составленными, правда, в безличной форме типа: «…надо, чтобы это было действительным использованием товарности для развития социализма, а не использованием социализма … для обогащения отдельных лиц или коллективов», или «…борьба за приоритет общественных интересов должна быть более сознательной, более активной, более наступательной», и т.п. В этом отношении стилистика работы проф. Попова очень напоминает стиль великого вождя и учителя, но аналогичные обороты в сталинских работах создавались в то время, когда абсолютное право вождя и его окружения на выбор задач и приоритетов было незыблемым, по крайней мере, в глазах этого окружения, а ныне-то к кому апеллирует автор?

Но и подобные модификации Сталина оказываются неприемлемыми для многих из старой идеологической гвардии. В том же номере интернет-журнала публикуется статья Р.И. Косолапова (не тот ли это порученец покойного Суслова, который в 1970 году разогнал блестящую, удивительно талантливую команду Твардовского в «Новом мире»?), в которой «Экономические проблемы…» принимаются полностью от А до Я, а вся послесталинская история (ликвидация МТС при Хрущеве, косыгинские реформы, внедрение рыночных критериев при Брежневе и его наследниках) рассматривается как стратегическая ошибка, «которая, в конце концов, прервала и на данном этапе погубила опыт раннего социализма».

Тема «стратегических ошибок» и «предательства» вообще характерна для всего оппозиционного универсума дискурса. У Косолапова она развита в наиболее четкой форме: «Социализм не справился с задачей, оказавшись в плену гонки вооружений, технического отставания, неоправданного самомнения, мещанского кругозора, невежества и, в конце концов, предательства руководства. И хотя некоторые их этих причин выглядят как субъективные, не первичные, неосновательные, случайные, это впечатление обманчиво». Все дело оказывается в том, что «…номенклатура оказалась на редкость оторванной от науки. В отдельных специализированных отраслях ее (имеется в виду  - науки) влияние было огромным. Взять хотя бы энергетику, авиационную и атомную промышленность, ракетостроение, передовые в мире. Но что они значили в общей системе социально-экономического развития, которой управляли в лучшем случае образованные дилетанты». И далее: «Таким социальным пигмеям, как “наши” Никита и Михаил Сергеевичи, просто не следовало доверять гигантскую социалистическую державу».

Но так ведь и падение царизма можно объяснить неспособностью царя, глупостью его министров и предательством армейских верхов. Впрочем, почему «можно»? Так и объясняли это событие остатки монархистов в эмиграции, правда, они не считали себя марксистами.

В терминах  Маркузе

Менялись генсеки, проходили съезды, но экономическая модель социализма, сформулированная великим вождем, оставалась, несмотря на явную фальшь аргументации, неизменной основой советской политической экономии, какие бы «новые» течения в ней не развивались. Значит, было в ней нечто такое важное для правившей советской олигархии.

Что же это за нечто?

Для чего нужна экономическая модель? Для понимания жизни общества и выработки стратегии управления им. Но логические проколы и полное несоответствие реальности сталинской модели делали ее явно непригодной для этих целей. Между тем она была выработана на самом высоком уровне власти и представлена обществу наивысшим авторитетом того времени. Что же хотел внушить вождь народу?

Очевидной сверхзадачей этой модели было внушить советскому обществу, что построенный в эпоху великого вождя строй в СССР и был тем самым социализмом, обществом освобожденного, непосредственно общественного по характеру труда и подлинного народовластия, возможность которого предвидели лучшие умы человечества. Вынося тело Сталина из Мавзолея, наследники вождя не могли себе позволить выбросить с ним и этот инструмент, поскольку сохраняли сталинское устройство общества без изменений. И дефектная в своей научной сути догматика десятилетиями поддерживалась в качестве непререкаемой теории, воспитывая у нескольких поколений советских людей «комплекс гражданской неполноценности».

В конце концов, это сыграло злую шутку со сталинским творением, его лживость стала теоретическим обоснованием отказа от самой идеи социализма в широких кругах нашей интеллигенции. Но именно это качество и служит продлению его искусственного существования, ныне поддерживаемого также и перевертышами из бывшей партийной номенклатуры. Его компрометирующая тень сознательно накладывается на все направление научного коммунизма.

            Когда Герберт Маркузе бежал из фашистской Германии, он унес с собой за океан дух исторического оптимизма и уверенность в реализации общечеловеческого Разума в революции. Годы жизни в Соединенных Штатах значительно поколебали его оптимизм. Он увидел там замкнутое конформистское общество, весьма тщательно охраняющее границы своего конформизма, несмотря на внешнее разнообразие в проявлении идеологической жизни.

            Это было новое явление. В старой Европе еще в XIX и в начале XX века возникали мощные импульсы, направленные за пределы идеологической надстройки существовавшего мира. Коммунизм Маркса и Кропоткина, ниспровергающая критика и проповедь Толстого, поэтические прозрения Ницше и беспощадная аналитика Фрейда – все это были выходы за пределы конформистского принятия существующего мира и обоснование революционной практики его преобразования, или, по определению Маркузе, второе измерение в духовной жизни. Но к середине XX века в динамичной и богатой Америке философ обнаружил развитие мощных идеологических, политических и экономических механизмов, препятствующих всяким движениям в таком направлении, не столько даже пресекающих попытки трансцензуса, сколько «переваривающие» их на начальной стадии развития, направляющие их вглубь от границ допустимого пространства мысли. Общество переварило движение хиппи, превратив его в моду на джинсы и майки с цветочками, переварило в поп-арт биттлзов, переварило Фиделя и Че в моду на бороды…

Это явление Маркузе назвал «герметизацией универсума дискурса» и связывал его с возникновением гигантских экономических комплексов и развитием методов управления народным хозяйством на их основе, т.е. с развитием современной технологии.

            Но и у антипода капиталистической Америки, в Советском Союзе, обнаружилось то же стремление к одномерности, осуществляемое, правда, другими методами, посредством прямого государственного насилия, так что духовный мир человечества как бы разделился на два взаимоизолированных идеологических пространства, в равной мере конформистских, нацеленных на консервацию своих политических систем и эффективно поглощающих и пресекающих любые попытки трансцензуса. Опасность такого положения для человечества по Маркузе состояла в том, что подобные герметизированные системы лишались сил, обеспечивающих возможность их развития, видоизменения, причем в наиболее важном направлении – в направлении освобождения человека из-под гнета необходимости, т.е. в той или иной форме воспроизводили порабощение и духовную стагнацию общества.

            После краха советской системы, когда на пространство бывшего советского социума хлынул поток западной идеологии, в сущности, не произошло в идеологической сфере разгерметизации этих систем. Духовный американизм, заняв господствующее положение в России, никак не видоизменился, а скорее лишь приобрел черты большего провинциального однообразия и серости. Идейный багаж гг. явлинских, поплавских и прочих харитонычей, политиканство их представителей на телеэкранах оказалось удивительно одномерным и до оскомины скучным.

Но и оппозиционный универсум (мы сейчас обсуждаем лишь «универсум дискурса», а не «универсум действия») также сохранился без изменения с позднесоветского периода, а если и наблюдаются различия в изданиях типа «Дуэли», «Завтра», «Правды», «Советской России», то они не выходят, в общем, за рамки существовавших и раньше внутри партийного аппарата мнений, которые не все обычно выносились на широкую публику.

            Нельзя сказать, что оба универсума не взаимодействуют, - нет, в политической борьбе они все время сталкиваются в разных частях, но ведут себя наподобие надутых резиновых шаров: то один продавится в некоторой точке, то другой, сохраняя непроницаемость по всей поверхности.

Оппозиционная критика античеловеческой сущности капитализма оставляется без ответа апологетами американизма, марксова критика давно преодолена в их идеологическом пространстве ссылкой на рост благосостояния и технологическим прогресс в странах «золотого миллиарда». Но и на обычные упоминания репрессий, лагерей, правовой несвободы и отчуждения трудящихся от власти и собственности при советском строе идеологи оппозиции лишь презрительно надувают щеки и также оставляют их без ответа, квалифицируя по-старому как антисоветские выпады врагов социализма.

            Такое поведение естественно со стороны торжествующего американизма, но для оппозиции герметичность ее «универсума дискурса» или, как это иногда называют, «верность принципам», губительна, поскольку влечет ее в заезженные историей колеи, которые уже привели к поражению.

Таким образом, обе идеологии – и либеральная, американского разлива, и позднесоветская, сталинского покроя, столкнулись в этом пункте непроницаемыми границами в общий универсум допустимого дискурса, вполне приемлемый для власти капитала.

Свое обращение к языкознанию великий вождь аргументировал следующим образом: «Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому делу я имею прямое отношение» /[11]/. Нынешним любителям истории остается только сожалеть, что загруженность государственными делами не позволила вождю реализовать этот подход во всеобъемлющем масштабе, хотя кое в чем он достаточно преуспел, правда, не в таком законченном виде, как в вопросах языкознания. Достаточно просмотреть первые страницы научных публикаций того времени, чтобы обнаружить основополагающие высказывания вождя по всем рассматриваемым в них проблемам, причем даже не обязательно из области общественных наук.

Какая нужна наивность, чтобы предполагать, что в многотомном издании сочинений Маркса и Энгельса содержатся хотя бы в зародыше все последующие научные перевороты и открытия. Но как ни странно звучит этот термин – наивность - в приложении к Сталину, он действительно ею обладал, и это было еще одной характерной особенностью сталинского мышления.

Все, что не укладывалось в классику, вызывало у него подозрение и готовность к отторжению. Никому ныне не приходит в голову сверять современные космогонические модели расширяющейся вселенной и первоначального взрыва с натурфилософскими построениями «Диалектики природв», хотя было время, когда эти модели именно по причине их несоответствия воззрениям Энгельса объявлялись идеалистическими со всеми вытекавшими тогда последствиями.

            Рецепт составления брошюры, подобной «Марксизму и вопросам языкознания» достаточно прост: надо поставить примитивные, не имеющие отношения к специфике предмета вопросы типа: является ли язык «надстройкой» или орудием производства, - после чего вождь получает возможность проявить все свое глубокомыслие в разъяснении марксистской терминологии и придти к правдоподобному выводу о том, что и после Великой французской революции французы продолжали говорить по-французски.

            Секрет состоял в организационных мерах, приводящих к постановке подобных вопросов, не имевших ничего общего с действительными проблемами, стоявшими тогда на повестке дня мирового языкознания. Эти меры заключались в том, чтобы искусственно изолировать научное сообщество страны от неконтролируемого мирового сообщества и ввести в этой замкнутой ограниченной среде новые критерии научности и истинности исследований, основанные, в конечном счете, на упомянутой выше наивной вере во всеобъемлющий характер научного содержания марксизма. Тогда в этом загерметизированном пространстве начинался регулируемый процесс отбора, в котором преимущества получали научные работники, полностью принимавшие новые правила игры, а прочие либо сами сходили с дистанции, либо каким-то образом устранялись.

            Но эту противоестественную систему отбора, противоречащую разуму, выдерживали, конечно, не самые талантливые и способные, что и обеспечивало соответствующее качество поднимаемых в подобной запаянной колбе вопросов.

            Конечно, эта идеальная модель в реальности достигалась лишь в некотором приближении, а иногда в силу практической необходимости процесс вообще давал срыв, как это произошло с ядерной физикой в связи с потребностью создания атомной бомбы. Да и в общественных науках не все удавалось взять под контроль, но в целом система работала.

            Однако человек, даже такой целеустремленный, как Сталин, никогда не может удержаться в заранее намеченных рамках. Так и в этой брошюре вождь зачем-то решил установить однозначную связь между языком и мышлением. «Какие бы мысли ни возникали в голове человека и когда бы они ни возникали, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз. Оголенных мыслей, свободных от языкового материала, свободных от языковой “природной материи” – не существует», - писал он /[12]/. А на ехидный вопрос одного из оппонентов о мышлении глухонемых, вождь раздраженно пробурчал: «Как видно, вы интересуетесь, прежде всего, глухонемыми, а потом уж – проблемами языкознания» /[13]/ и, не замечая противоречия со своим основным тезисом, разъяснил: «Мысли глухонемых возникают и могут существовать лишь на базе тех образов, восприятий, представлений, которые складываются у них в быту о предметах внешнего мира и их отношениях между собой благодаря чувствам зрения, осязания вкуса, обоняния».

            То обстоятельство, что человечество намного старше своего языка, осталось за пределами познаний Сталина, более того, там же остался и тот факт, что мышление является во многом общим процессом у человека и высших животных. Не прибегая к широко известным наблюдениям физиологов и натуралистов, здесь можно сослаться на авторитет, казалось бы, обязательный для вождя. Фридрих Энгельс по этому поводу писал: «У животных способность к сознательным, планомерным действиям развивается в соответствии с развитием нервной системы и достигает у млекопитающих уже достаточно высокой ступени». И далее: «У наших домашних животных, более высоко развитых благодаря общению с людьми, можно ежедневно наблюдать акты хитрости, стоящие на одинаковом уровне с такими же актами у детей» /[14]/. А что касается речи, основоположник там же замечает: «Всякий, кому приходилось иметь дело с такими (домашними – Ю.М.) животными, едва ли может отказаться от убеждения, что имеется немало случаев, когда они свою неспособность говорить ощущают теперь как недостаток. К сожалению, их голосовые органы настолько специализированы в определенном направлении, что этому горю уж никак нельзя помочь. Там, однако, где имеется подходящий орган, эта неспособность, в известных границах, может исчезнуть. Органы рта у птиц отличаются, конечно, коренным образом от соответствующих органов человека. Тем не менее птицы являются единственными животными, которые могут научиться говорить, и птица с наиболее отвратительным голосом, попугай, говорит лучше всего. И пусть не возражают, что попугай не понимает того, что говорит. Конечно, он будет целыми часами без умолку повторять весь свой запас слов из одной любви к процессу общения с людьми. Но в пределах своего круга представлений он может научиться также и понимать то, что говорит» /[15]/.

            Если бы вождь завел себе собаку или попугая…

Этот, казалось бы, случайный отход от основной темы брошюры конденсирует в себе уже упомянутые свойства сталинского мышления. Он ясно чувствовал опасность обобщенных понятий, формирующихся в мозгу человека. Они слишком связаны с реальностью, несут в себе все ее противоречия, и люди со времен Сократа уже научились выворачивать их чуть ли не наизнанку. А слово – более определенная вещь, его можно поместить хотя бы в толковый словарь, дать ему нужные определения, отсечь ненужные смыслы, придать свойство однозначности. В этом было что-то примитивное, древнее, свойственное первобытным народам, которые, по замечанию Фрейда, «…приписывали слову полноценное значение вещи» /[16]/.

          Слова, перечисленные в заглавии, означают одно и то же, являясь взаимным переводом на три языка. Но так было не всегда.

            Маркс и Энгельс в молодые годы написав в «Манифесте…» о деяниях буржуазии: «Независимые, связанные почти только союзными отношениями области с различными интересами, законами, правительствами и таможенными пошлинами, оказались сплоченными в одну нацию, с одним правительством, с одним национальным классовым интересом, с одной таможенной границей» /[17]/, - конечно, не предвидели всех следствий этого тезиса.

            В 1913 году, оказавшись на короткое время за границей, молодой Сталин под опекой группы Ленина подготовил большую статью «Марксизм и национальный вопрос», которая была издана тогда в большевистском легальном ежемесячнике «Просвещение». В этой работе еще не везде чувствуется «сталинский» стиль, разве что в нагнетании смысла путем повтора однотипных периодов в некоторых частях. Более того, ряд мест свидетельствует об участии чужой руки, как, например, вынесенное в примечание обсуждение точности перевода немецкой терминологии на русский язык /[18]/ и др. Но как бы там ни было, после публикации этой статьи Сталин получил среди большевиков статус главного специалиста по национальному вопросу, и в ленинском правительстве за ним на длительный срок была закреплена должность «наркомнаца».

            В 1929 году Сталин вернулся к этому вопросу в брошюре «Национальный вопрос и ленинизм». Тогда уже не было ленинского контроля, и особенности сталинского мышления в ней проступают с большей определенностью.

Люди старшего поколения наверняка помнят четыре признака нации, скрупулезно перечисленных будущим вождем. Это общность языка, территории, экономической жизни (экономическая связность) и, наконец, «общность психического склада, сказывающаяся в общности культуры». При этом Сталин подчеркивает, что только наличие всех четырех признаков конституирует нацию: «… достаточно отсутствия хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией» /[19]/.

Если не вдаваться глубоко в суть введенных общностей, то это - жесткое, замкнутое в себе самом определение, обладавшее некоторой самоочевидностью. Оно легко стало популярным в партийных кругах, давая однозначный ответ на весьма сложный вопрос людям, не склонным к критическому анализу. Правда, у всех на глазах были примеры, выходящие за рамки этой дефиниции, такие как евреи и цыгане, народы без территориальной общности (а евреи и без общего в то время языка). О цыганах будущий вождь не распространялся, но обойти еврейский вопрос он никак не мог из-за взаимоотношений с Бундом.

Разбирая судьбу евреев, разбросанных по миру, он хотя и признавал у них некоторую общность («…религия, общее происхождение и некоторые остатки национального характера» /[20]/), но считал, что эта группа, состоящая из грузинских, дагестанских, русских, американских и прочих евреев, которые «…не понимают друг друга (говорят на разных языках), … никогда не увидят друг друга, никогда не выступят совместно, ни в мирное, ни в военное время...», как нация не имеет перспективы: «еврейская нация перестает существовать» /[21]/, евреи ассимилируется в той среде, где они проживают.

Это - не открытие Сталина, он сам ссылается на Маркса в отношении немецких евреев, Каутского в отношении русских евреев, Бауера в отношении австрийских евреев, т.е. это было общее мнение международной социал-демократии. То, что процесс ассимиляции длится уже почти две тысячи лет, не смущало теоретиков. Они, сами большей частью выходцы из еврейской среды, принявшие европейскую культуру, проецировали свой личный опыт на всю нацию.

А почему бы и нет? Достаточно в условиях полной демократии отменить направленные против евреев законы и установить равноправие всех наций («Уничтожение “черты оседлости” может только ускорить ассимиляцию» /[22]/).

XX век опроверг этот прогноз.

Может быть, здесь сыграл свою роль опыт фашизма, хотя в 1913 году Сталин считал, что погромы – это специфическая форма покушения на свободу национальностей в полуазиатской России. «Германия – уже Европа с большей или меньшей политической свободой. Неудивительно, что политика “покушений” никогда не принимает там формы погрома» /[23]/. Как бы то ни было, ныне евреи в какой-то мере построили общий язык и пытаются обрести общую территорию.

Впрочем, перспективу ассимиляции социал-демократы распространяли в то время не только на евреев, но и на все вкрапленные в крупные национальные сообщества инородные группы мигрантов, отколовшиеся от своей основной национальной общности. По этой причине большевики не видели оснований поддерживать предложенную австрийской социал-демократией идею национально-культурной автономии, а позднее не допускали создания каких-либо национальных организаций для мигрантов в Советском Союзе, так что, например, в Москве при наличии больших групп проживавших здесь татар или армян не могло быть и речи об организации национальных землячеств, национально-культурных обществ, а тем более национальных школ. Исключения были сделаны для цыган – театр «Ромэн», по-видимому, рассматривался как инструмент приобщения этого народа к современной культуре, и для евреев во второй половине тридцатых годов после прихода к власти нацистов в Германии – им была предложена территория на Дальнем Востоке с признанием жаргона (идиш) в качестве официального языка с тем, чтобы конституировать их как нацию в полном соответствии с четырьмя признаками.

Война и преступления нацистов привели к созданию национальных еврейских организаций и за пределами Биробиджана, в столице, однако, после победы и возникновения затем государства Израиль в Палестине этот опыт был практически прекращен, дабы не выделять евреев какими-то привилегиями из остальных народов Союза.

Лишь для державообразующего народа (как высокопарно выражаются ныне) подобных ограничений не существовало, и во всех национальных республиках были и русские школы, и русские театры, и русские периодические издания.

Несмотря на кажущуюся несправедливость, эта асимметрия открывала народам Союза доступ ко всей мировой культуре, носителем которой за предшествовавшие 200 лет стал русский язык (наряду с другими традиционными в этом отношении языками – немецким, английским, французским и некоторыми другими).

Однако и в вопросе ассимиляции инородных включений подход Сталина оказался слишком прямолинейным.

XX показал, что реальная скорость ассимиляции, особенно для достаточно чуждых друг другу культур, не так велика, как полагал будущий вождь, и процесс этот в условиях политической свободы всегда проходит через стадию формальной или неформальной национально-культурной организации мигрантов в каких-то землячествах, нередко с криминальными чертами. Жизнь опять оказалась не столь однозначной, как виделось наркомнацу.

Не меньше подводных камней скрывается и под другими, казалось бы, самоочевидными признаками нации. Общность хозяйственной жизни Сталин связывает с развитием национального рынка и национального капитала. Это в значительной мере справедливо для Западной Европы, в которой современные нации являются продуктом капиталистического развития.

Капиталистическая модель образования наций переносилась Сталиным и на все остальные народы, и делался вполне однозначный вывод: «…не было и не могло быть наций в период докапиталистический, не было ни экономических, ни культурных национальных центров, не было, стало быть, тех факторов, которые ликвидируют хозяйственную раздробленность данного народа и стягивают разобщенные доселе части этого народа в одно национальное целое» /[24]/.

Вот так, уважаемые читатели – народ был, а нации не было. Мы уже говорили выше о стремлении Сталина заменить понятие словом, - дал слову нация четыре признака и все. А что такое тогда народ – это вопрос из другой области, и его здесь можно не обсуждать. Впрочем, не совсем так, далее вождь счел нужным кое-что прояснить: «Конечно, элементы нации – язык, территория, культура и т.д. – не с неба упали, а создавались исподволь, еще в период докапиталистический. Но эти элементы находились в зачаточном состоянии и в лучшем случае представляли лишь потенцию в смысле возможности образования нации при известных благоприятных условиях».

Конечно, территория Московского княжества времен Дмитрия Донского представляется лишь зачатком по сравнению с пространствами Российской империи в XIX веке, но феодальная империя германской нации намного превосходила территориально современные германские государства в Европе, а голландцы смогли расширить свою территорию за период капиталистического развития лишь за счет морского дна. Но это уже не обсуждается вождем.

Связь нации с капитализмом приводит к массе исторических парадоксов, причем не только у Сталина. Он цитирует раннюю работу Ленина, направленную против народников, в которой утверждается, что до XVII века «о национальных связях в собственном смысле слова едва ли можно было говорить…», поскольку «государство распадалось на отдельные земли, частью даже княжества, сохранившие живые следы прежней автономии, особенно в управлении, иногда свои особые войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), особые таможенные границы и т.д.»

Если вдуматься, то здесь подменено понятие национального единства, понятием политического единства государства. Далее Ленин пишет, что с XVII века происходит фактическое слияние всех этих областей в одно целое вследствие усиления товарного обращения между ними, и далее: «Так как руководителями и хозяевами этого процесса были капиталисты-купцы, то создание этих национальных связей было ничем иным, как созданием связей буржуазных». Здесь Ленин прямо понимает под словом буржуазный современное определение капиталистический.

Но торговля – это лишь один фактор создания внутринациональных связей, помимо нее можно указать на военно-политический фактор, связанный с необходимостью обороны или завоевания, что имело, пожалуй, определяющее значение для средневековой Руси.

Не менее важным является и культурный фактор. Раздробленность Руси была, по сути, далеко не тождественна феодальной иерархии в Западной Европе, междоусобица потомков Рюрика всегда воспринималась обществом как явление негативное и незаконное. Удел – это все-таки был не феод, внутри него князь был самодержцем в пределах обычая и своих возможностей, но его права, в конечном счете, освящались именем великого князя, а не родовым правом. В народе всегда жила память о былом единстве и сознание трагических для Руси последствий княжеского своеволия.

И, наконец, культурный фактор включал в себя общность литературного языка, единство религиозной организации и общее культурное наследие: известно, например, что былины и сказания эпохи Киевской Руси были сохранены и впоследствии записаны на русском Севере, в то время как в Киеве эта часть духовного наследия была вытравлена в эпоху польской оккупации.

Но помимо этого следует отметить, что применение Лениным определения капиталистический к торговым людям времен первых Романовых можно объяснить только азартом полемики очень молодого человека, лишь недавно открывшего для себя новое и, казалось, всеобъемлющее учение. Вряд ли можно говорить применительно к этому времени о появлении рынка свободной рабочей силы и о начале развития капитализма в России, до этого ей еще жить и жить почти два столетия. А торговля сама по себе, товарно-денежные отношения намного старше капитализма в точном смысле этого слова. Как известно эти отношения, да и само купеческое сословие возникло на развалинах родового строя, об этом и сам Сталин писал позднее в «Экономических проблемах…».

Возможно, предшествующее наше изложение может породить у современного читателя впечатление, что Сталин-теоретик выступал здесь, как принято нынче говорить у патриотов, с анти-русских позиций. Нет, он также подходил и к грузинской истории, утверждая, что образование грузинской нации произошло в XIX веке с развитием капиталистических отношений и образованием национального рынка, а до этого были лишь эфемерные объединения разобщенных княжеств и территорий, зачастую находившихся под чужеземным владычеством. Так что, уважаемый читатель, ставить вопрос о том, какой национальности были Шота Руставелли или Георгий Саакадзе, было тогда просто некорректно в научном плане.

Лишь когда немцы оказались под Москвой, Сталин вынужден был признать историческое единство народа, воззвав к памяти тех, кто когда-то стоял на поле Куликовом и на Бородинском поле, но это была чисто пропагандистская акция, теория оставалась неизменной, и следовавшая из нее практика тоже.

Догматика имеет свою внутреннюю логику. Связав понятие нации с капитализмом, Сталин просто был вынужден конституировать понятие буржуазные нации, которые «…с падением капитализма должны сойти со сцены…», и понятие новых социалистических наций, возникающих «на развалинах старых, буржуазных наций» /[25]/, очищенных, так сказать, от буржуазных элементов. Как известно, это стало основой практической программы вождя, т.е. эти выверты не были абстрактным теоретизированием, Сталин ценил теорию лишь в той степени, если она служила его практике, но и некоторые особенности его практики, учитывая упомянутую выше модальность его мышления, вытекали из его теории.

Эта теория позволила во всем разнообразии народов, населявших Россию, установить иерархию, выделив из них группу народов, достигших стадии нации, что нашло отражение в национальной организации Советского Союза. С одной стороны на этой основе удалось разукрупнить национальное устройство в Средней Азии, устранив такие опасные реминисценции, как Туркестан, и разбросав группу тюрко-язычных народов по разным отделениям, стимулируя процессы расхождения, языковые и культурные.

С другой стороны, идея иерархичности наций позволила включить ряд небольших народов в состав национальных республик, где они стали объектами ускоренной ассимиляции со стороны господствующих в этих республиках наций. Этому способствовала и своеобразное понимание великим вождем четвертого признака нации – «общность психического склада, сказывающаяся в общности культуры».

Еще в 1913 году будущий наркомнац размышлял: «…на Кавказе имеется целый ряд народностей с примитивной культурой, с особым языком, но без родной литературы…Как быть с такими народностями?» /[26]/. Действительно, если народ не может предъявить, так сказать, достаточный список печатных трудов, то о какой культуре можно вести речь? И вождь разряжается градом саркастических вопросов: «Как быть с мингрельцами, абхазцами, аджарцами, сванами, лезгинами и пр., говорящими на разных языках, но не имеющими своей литературы? К каким нациям их отнести? Возможно ли их “организовать” в национальные союзы? Вокруг каких “культурных дел” их “организовать”?» /[27]/.

В результате Мингрелия, Аджария и Абхазия, включенные в Грузинскую ССР после осушения Колхиды, интенсивно заселялись грузинами с тенденцией полной ассимиляции этих народов, так что восточный берег Черного моря оказался в значительной мере грузинским, а лезгины (не такой уж малый народ, 383 тысячи на 1979 год) вообще остались без автономии, поделенными между Дагестаном и Азербайджаном.

Ассимиляция в национальных республиках проходила интенсивно и жестко, поскольку это давало значительное расширение ареала расселения титульной нации, причем в наиболее экономически выгодные районы. Разве что к сванам не было большого потока переселенцев.

Еще один характерный пример сталинской последовательности. В 1913 году он писал с некоторыми колебаниями: «Как быть с осетинами, из коих закавказские осетины ассимилируются (но еще далеко не ассимилировались) грузинами, а предкавказские частью ассимилируются русскими, частью развиваются дальше, создавая свою литературу?» /[28]/ И четверть века спустя решил оставить все, как было, разрезав и этот народ на две части. Причем здесь уже речь идет о народе древнейшей культуры, берущей свое начало от скифов Причерноморья, взаимодействовавшим на протяжении веков с классической Элладой, а затем с Византией задолго до выхода на историческую арену восточных славян.

Естественно, что в соответствии с указанными выше принципами национальные группы за пределами границ национального обитания вообще лишались всяких национальных прав, и таким образом пестрое население Причерноморья, имевшее многовековую историю, греки, армяне, болгары, турки – все остались за пределами национальной организации, без своих объединений, школ, изданий…

При национальном обустройстве в 1936 году в наиболее благоприятное положение попали малые народы собственно Российской Федерации, поскольку они непосредственно соприкасались с народом-носителем всей мировой культуры, для которого они к тому же не представляли серьезных конкурентов в территориальном плане. Так что народ русский, всей своей историей воспитанный в духе национальной терпимости, содействовал сохранению их национальной культуры и ее развитию.

Но это справедливо лишь для малых народов. Для такого крупного народа, как татары (общая численность на 1979 год – 6317 тыс., для сравнения численность грузин составляла тогда 3571 тыс. человек /[29]/) выделенная национальная территория автономии при слиянии Волги и Камы включала лишь 1642 тыс. человек. И это не было следствием догматизма мыслителя, а скорее расчетливым решением практика.

Впрочем, и догматика сказывалась в этих вопросах. Так на протяжении всей Советской власти на Украине искусственно культивировался (впрочем, без особого нажима) в качестве национального языка западный диалект, значительно полонизированный и не имевший до этого хождения ни на левобережье Днепра, ни, тем более, в причерноморских областях.

Разделение русского народа на три части вообще трудно объяснить рациональными причинами, историческое стремление этих групп к единству очевидно, и разве что наследие гражданской войны и привычное противостояние панской Польше (уже не актуальное в тридцатых годах XX века) побудило вождя к этому разделу.

Но и теперь, после развала Союза, даже самые оголтелые сторонники самостийности на Украине, наверное, учат своих наследников с младых ногтей русскому языку, дабы те имели свободный доступ к мировой культуре (если, конечно, родители не могут обеспечить этот доступ через английский, немецкий или французский языки).

Здесь сразу надо отметить, что этика взаимоотношений народов Советского Союза была именно той областью, в которой первоначальный экстремизм коммунизма, его направленность на объединение людей труда, сохранялся в почти незамутненном виде в течение всего периода существования советской власти.

Говоря об этом, мы не закрываем глаза на критику советской истории, в которой имели место и скрытый антисемитизм власти в послевоенные годы, и трагедия крымских татар и горских народов Кавказа, и комичная украинизация некоторых, преимущественно русских, районов Малороссии (Одессы, Крыма). Это была реальная история реальных, а не вымышленных людей, в которой, однако, вопреки всему, вопреки историческим реминисценциям и современным эгоистическим интересам, вопреки тупости правителей и вековому невежеству масс, возникала и становилась обязательной этической нормой дружба составлявших Союз народов, новая межнациональная общность людей – советский народ (хотя введение этого понятия и вызвало в свое время насмешки столичной либеральной интеллигенции). Тем не менее, и до сих пор в сознании многих работяг, чем бы они ни занимались: землепашеством или научными исследованиями, врачеванием или металлургией, - сохраняется понятие: мы, советские люди…

Но тень вождя и здесь легла на освободительные устремления народов, тяжелая тень, для некоторых народов сурово калечившая их историческую судьбу.

Наследники вождя, какие бы маски они теперь ни носили: ортодоксов, либералов или патриотов - вплоть до нынешних дней именно в национальном вопросе остались наиболее последовательными его учениками. Вся его догматика оставалась неприкосновенной в течение полувека после его смерти. И не случайно большая часть проложенных им границ расселения народов, наметки которых восходят еще к 1913 году, при ослаблении центральной власти выступили кровавыми рубцами на теле некогда единой страны: огненные рубежи в Абхазии и Осетии, противостояние армян и азербайджанцев, грузин и мингрельцев в Закавказье, фронт по Днестру и антирусское движение на Украине и в Прибалтике, соперничество осколков прошлого в Средней Азии, сдерживаемое лишь угрозой народного восстания под зеленым знаменем, и, наконец, подспудно тлеющее, висящее, как дамоклов меч, над хрупкой конструкцией российского либерализма напряжение на обширном пространстве кипчакских народов Поволжья, Прикаспийских степей, южного Урала и Сибири.

Это напряжение среди народов, тяготеющих к воссозданию тюркоязычного суперэтноса, в случае его антирусской ориентации грозит полностью развалить сложившийся за пять столетий русский дом, вмещавший в себя многие народы, которые нашли в русской культуре приемлемый для себя способ общежития и контакта со всей мировой культурой. И вряд ли в исторической перспективе надежной гарантией против этого послужат американские томагавки или силы быстрого реагирования, создаваемые ныне подполковником от КГБ. Скорее их союз и включение России в процесс капиталистической глобализации послужат лишь детонатором подобной переориентации наши восточных соседей.

Их величие

          Зимой 2004-05 года весь оппозиционный интернет делил, фигурально выражаясь, шкуру покойного «великого вождя и учителя», «отца всех народов» и пр., пр., пр.

На сайте «Левая Россия» увлекающийся Антон Баумгартен /[30]/ противопоставляет национал-коммунизму «ставшую для большевиков классической» брошюру «революционного патриота и пролетарского интернационалиста И.В. Сталина». В борьбу за вождя вступил и тов. Тюлькин /[31]/, в заключение статьи которого высказывается «абсолютно ясная, много раз доказанная истина – Сталин был не просто коммунистом, Сталин был марксистом, относящимся к коммунизму, как к науке, в совершенстве владеющим методом диалектического материализма и т.д.».

Такая защита ныне явно стала актуальной задачей, поскольку оппоненты тов. Тюлькина, все эти «патриоты» и «державники», давно превзошли в своей публицистике даже принятые в эпоху великого вождя стандарты низкопоклонства. Примером этого может быть подборка высказываний на сайте «Советской России» /[32]/ под заголовком «Что значит для Вас имя и дело Сталина?». Вот Ю. Бондырев полагает, « что это был не сравнимый ни с одним государственным деятелем великий строитель еще небывалого доселе, невиданного в истории социалистического общества, о котором будут вспоминать и друзья, и враги до тех пор, пока человечество не утратит разумения вместе с живым дыханием», т.е., значит, до конца рода человеческого. Это смешно. Кому только не воздавали божеские почести за короткую, в несколько тысяч лет, историю цивилизации – ныне имена большинства из них помнят лишь узкие специалисты.

Но Ю. Бондырев – писатель, человек, живущий в мире фраз и образов, однако там же проф. С. Кара-Мурза, человек рациональной науки, сообщает читателям (наверное, все-таки молодым): «Сталин был единственным в нашей истории государем, который любил человека-труженика самой простой, почти “биологической” любовью. Человек-труженик это понял и ответил ему тем же». Это явный модерн в сталинистике. «О Сталине мудром, родном и любимом веселые песни слагает народ» – было, но об интимных эмоциях самого вождя говорить не полагалось.

На наших глазах творятся политические легенды, а исторические факты – что ж, перелицовка истории - вполне в духе «великого вождя». И вот на сайте contr-tv.ru /[33]/, (от 31.01.2005 и 2.02.2005) П. Краснов публикует «Здравые рассуждения о массовых репрессиях», убеждая читателя, что таковых вообще не было. По его мнению, приводимые в официальной статистике данные о 3 млн. 700 тысячах осужденных за контрреволюционные преступления (из коих только 642 тысячи были приговорены к расстрелу) не так уж и трагичны за более, чем тридцать лет сталинского правления. Вроде бы и так, если умолчать, что судили не только по 58 статье. В различные периоды судили и за 5-и минутное опоздание на работу, и за колоски, подобранные на поле после уборки урожая, и за выкопанные остатки картошки, и за приработки пошивом для знакомых или иным ремеслом, и за многое другое, за что хватались люди от нужды в то тяжелое время, чтобы прокормить себя и детей.

Да и до приговора (нерасстрельного) по 58-ой статье арестованному надо было еще дожить, а случаи смерти на этапе следствия в эту судебную статистику не входят, так же, как и судьба, например, Осипа Мандельштама, получившего срок, а не расстрел – да что из этого? Впрочем, говорят, сейчас и в Германии находятся люди, утверждающие, что Освенцим – это злостная выдумка либералов и евреев.

Другой подход демонстрирует бывший в молодости «антисталинистом», сидевший на Лубянке, г. Зиновьев /[34]/. Он не отрицает прошлого, но «как ученый, исследователь, руководствующийся принципом: истина, любой ценой истина!», полагает Ленина и Сталина (в этой статье автор не рискует говорить о Сталине отдельно, а всегда поминает его в паре) величайшими людьми ХХ века и призывает не спекулировать на «репрессиях» и т.п.: «Избежать этого исторически было нельзя. Все, что делалось, - делалось в силу необходимости». В этой тираде не ясно, кто в реальности испытывал эту необходимость. Впрочем, в сталинской философии историческая необходимость приобрела абстрактную самодостаточность платоновской категории, действующей в качестве самостоятельного субъекта.

125-ую годовщину рождения «вождя» отметил и лидер Единой России г. Грызлов /[35]/, оценив Сталина как незаурядного человека и политика, которого «не хватает России», тем самым замыкая справа (а может, с центра?), круг нынешних почитателей вождя. Какая фундаментальная идеологическая основа для сердечного согласия политических сил, представляющих подавляющее большинство российского электората!

Еще лет 20 тому назад, в эпоху конформизма и главлита, вряд ли бы г. Проханов посмел опубликовать такое суждение: «...величие Сталина и его бессмертие заключаются в том, что он, по-видимому, первый из всех живущих на земле, взял на себя страшную, космическую, сакральную смелость и ответственность реализовать вот эту альтернативную историю, альтернативную утопию, о которой говорили: ну правда, ценой жизни, Томас Мор, Кампанелла, Платон, Фурье, отчасти, может быть, Христос». Тогда еще слишком много было людей, помнивших, каково на самом деле было у этого Христа за пазухой. А ныне оппозиция, утратив все ориентиры, упивается этой ложью, отдавая историческую правду на откуп г-ам либералам.

С психологической точки зрения эта рабская ностальгия по сильной руке, по «хозяину», имеет в основе осознание своего бессилия перед нынешним миром, жестким и непонятным в своем движении вопреки рациональным схемам исторического прогресса, усвоенным смолоду.

Но с другой стороны эти реминисценции о «великом вожде» опираются у всех пишущих ныне на, казалось бы, рациональную основу, и этой основой являются Великая Война и Великая Победа. Именно эта Победа, добытая великой кровью и великим мужеством миллионов советских людей, их пониманием мира и сознательной волей, смогла поднять на исторический пьедестал и весьма незначительных людей.

Если бы не Война.... История, как известно, не знает сослагательного наклонения, однако мы можем мысленно остановиться на некотором моменте ее и посмотреть, каковы были будущие гиганты тогда.

Чем был Сталин до начала Войны?

В 1938-39 годах он уже несколько лет был «великим вождем», но для признания этого ему пришлось развернуть невиданный в России террор даже среди своих товарищей по партии. И тем не менее было еще очень много людей, которые знали, вопреки только что вышедшему Краткому курсу истории ВКП(б), что в революции его роль была незаметна, и где-то в другом полушарии еще жил подлинный руководитель Октябрьского переворота.

Сталин осуществлял в стране программу ускоренной индустриализации, но было еще много людей по обе стороны колючей лагерной проволоки, которые помнили, что эту программу в середине двадцатых годов выдвигали Троцкий и Дзержинский, а Сталин в 1925 году был, например, категорически против развертывания работ по Днепрострою.

Впрочем, к 1939 году и военные таланты вождя на деле не были явлены миру. Его непосредственное участие в Гражданской войне запомнилось лишь в обороне Царицына, рациональный смысл которой выявился только благодаря таланту А.Н. Толстого, а непосредственное руководство южным флангом Красной Армии во время польской кампании привело к таким печальным последствиям под Львовом, что, видимо, надолго отбило охоту у вождя заниматься военными вопросами. Лишь к финской войне этот шок прошел, и Сталин, по воспоминаниям современников, впервые примерил на себя роль фактического главнокомандующего, но и этот эпизод, как известно, не принес ему лавров великого полководца.

Все так, все так, но Великая Победа вознесла его на недосягаемую высоту: «Вы были нам опорой и порукой, что от расплаты не уйти врагам. Позвольте мне пожать Вам крепко руку, земным поклоном поклониться Вам».

Не правда ли, очень сильные строки.

Народы-победители чтят своих вождей, это естественно, настолько естественно, что кажется многим вполне рациональным, обоснованным. Вот и на другом конце Европы британцы так же чтят Уинстона Черчилля. Среди великих людей, родившихся на Британских островах, по современным опросам общественного мнения (а на Западе любят составлять рейтинги) Черчилль стоит намного выше Шекспира и Дарвина. Согласитесь все-таки, уважаемый читатель, что за пределами Великобритании это мнение, скорее всего, рассматривается как некое чудачество аборигенов островного королевства.

В какой-то мере Черчилль, как личность, был западным аналогом нашего «великого вождя». Бравый офицер в англо-бурскую войну, имевший за плечами побег из плена, он перед первой мировой перекочевал от тори к вигам, и занимал ряд министерских должностей в правительстве Ллойд-Джоджа. В первую мировую он в должности военно-морского министра прославился, в основном, десантом в Салониках. Операция эта имела подтекстом опередить русских в Константинополе в надежде на слабость турок. Черчилль в этом деле просчитался дважды: как политик – русским оказалось не до Царьграда, и как стратег – турки оказались не так слабы, как он полагал, и положение десанта длительное время оставалось весьма тяжелым, так что Черчилль вынужден был в 1915 году уйти в отставку.

После этого шансы Черчилля у вигов оказались невелики, и по окончании войны он снова в рядах тори. Вторую мировую он встретил уже в ранге военного министра, а затем и премьер-министра, пережив на этом посту и период так называемой «странной» войны, закончившийся Дюнкерком, и захват Германией Балкан, и высадку дивизий Роммеля в северной Африке. Как видим, тоже не очень блистательная биография до начала нашей Отечественной Войны.

И тем не менее, в глазах соотечественников он - гениальный вождь, причем настолько, что и сам поверил в свое величие: незадолго до кончины Черчилль составил программу церемоний своих похорон, весьма пышную и торжественную, «дабы народ знал, что ушел великий человек».

Гениальность – это атрибут молодости. Успехом в зрелом возрасте человек, не проявивший особых дарований смолоду, может быть обязан накопленной мудрости, или своей особой ловкости, или стечению исторических обстоятельств, но лишь немногие из тех, кого историки и соотечественники именовали «великими», в действительности обладали какими-то выдающимися способностями, в частности, среди государственных деятелей –прозорливостью и пониманием исторических проблем.

Прозорливость, способность провидеть будущее, этот, по мнению античных греков, божественный атрибут,– вспомните, читатель, Зевс Промыслитель у Гомера, - вряд ли в заметном виде проявлялся у «великого вождя и отца всех народов»: на протяжении двух десятилетий сооружать, где только можно, величественные монументы самому себе, способные простоять века, не предвидя, что они переживут его не более, чем на три года.

Впрочем, процесс десталинизации начался сразу после его похорон, и начал его наиболее приближенный к вождю сотрудник – Лаврентий Берия, прервав известное дело врачей и предав гласности его подноготную. Другие сподвижники вождя смогли притормозить этот процесс в политическом плане года на три, но и в этот период вынуждены были начать откат от наиболее авантюрных заделов усопшего вождя: снять блокаду с западного Берлина, вывести войска из Австрии, восстановить отношения с Югославией, пойти на перемирие в Корее и Вьетнаме и т.д. Да и внутри, казалось, насквозь промороженной страны наступала оттепель...

На руинах

Наши «левые» живут на руинах идеологических сооружений сталинской эпохи. В полумраке среди развалин бродят тени экспертов по идеологии, подбирают, рассматривают со всех сторон обломки некогда внушительного здания и спорят яростно, но вполголоса, какую именно опору из нескольких десятков надо было надломить, чтобы рухнула их крыша. Вполголоса – потому, что они одни в этих развалинах, кроме них туда никто не заглядывает, настоящая жизнь идет за пределами этих руин, как она шла и ранее за пределами этих сооружений, несмотря на все усилия вождя и его присных втиснуть ее в эти стены.

Здесь процветает старинный, хотя и не признанный МОКом, вид единоборства – фехтование на цитатах.

Вот, например, В. Шапинов /[36]/ обсуждает вопрос, какого рода патриотом был Сталин, и возвращается к понятию «советского патриотизма», основой которого, по словам вождя, было «братское сотрудничество трудящихся всей нашей страны», и, в развитие этого тезиса, автор ставит, кажется, все точки над i: «...в экономике ищите корни всяческого национализма-патриотизма-шовинизма, говорит Сталин, а “родные березки” и “бескрайние просторы” – это лишь оболочка, которой прикрывают зависть и злобу торгаша на рынке».

Но патриотизм – это ведь по определению любовь, любовь к отечеству, к своей родине, т.е. эмоциональное отношение к объекту, а не идеология. В нем и странная любовь Михаила Лермонтова, и мудрость Льва Толстого, и шорохи в овсе Александра Блока, и отчаяние и ненависть Ивана Бунина...

Человек, как известно, широк, его действия не определяются только лишь экономическими, классовыми интересами. Кстати, «великий вождь» это-то понимал, может быть, не изначально, но к 41-ому году явно понимал, обращаясь к «соотечественникам» и взывая к памяти Александра Невского, Дмитрия Донского и т.д

А было ли самому вождю свойственно это чувство – любовь к отчеству – или он относился к России, как и предшествующие немецкие династические правители, начиная от Петра III и кончая последним «хозяином земли русской», как он трактовал сам себя в опросном листе переписи? Трудно сказать определенно, но, по-видимому, ничто человеческое не было чуждо ему: взгляните, читатель, на карту современной Грузии и откройте учебники истории. Когда еще, в какую эпоху грузины хотя бы не заселяли, а только политически контролировали одновременно всю приписанную им «вождем» территорию?

Не сотвори себе кумира, - это вообще унизительно для свободного человека. Но рассматриваемый в этой брошюре кумир и еще стратегически опасен для левого движения: он может повести его только по уже пройденному пути и, значит, приведет его к тем же граблям.

Однако сегодня почитание великого вождя и учителя свойственно не только лево-патриотической оппозиции. Все опросы показывают, что это почитание разделяют значительное число наших сограждан, весьма далеких от идеологических построений как державников-патриотов, так и левых ортодоксов. Причины этого редко и как-то глухо иногда проскальзывают в ответах типа «при Сталине был порядок» или «при Сталине так не воровали», и далее, как правило, отвечаюшие хмуро отводят глаза, или операторы спешат отвести свои камеры.

Эту часть наших соотечественников (и бог знает, сколь она велика на самом деле) не трогают ни реалистические воспоминания современников Большого Террора, ни ужастики современных мэтров от искусства на эту тему. Для них, раздавленных реставрацией, лишенных будущего и вообще смысла жизни, имя Сталина является символом кары, возмездия всему нынешнему истеблишменту: всем этим президентам и базарным торгашам, депутатам и модным сутенерам, и всей нечисти, всплывшей на поверхность нашей жизни. Россия наполнена грустной злобой, которая не видна среди столичных тусовок и зеркальных витрин центральных улиц.

            Черная злоба, святая злоба...

Положение в России кардинально отличается от ситуации в странах, переживших в последние годы бархатные или иные «цветные» революции, и отличается тем, что за пределами ныне действующей власти в политическом пространстве страны не видно силы, способной, если поднимется волна, вскочить на гребень ее, впитав накопленный в народе отрицательный заряд.

Нынешняя власть аккумулировала многое и из идеологических построений так называемых «левых» партий, и из экономических программ правых либералов, так что оба эти крыла оказываются в равной степени ассоциированы с нею. Поэтому народ выйдет на улицы (если выйдет) отнюдь не для углубления или изменения курса реформ, он выйдет против власти самой по себе. Опыт Киргизии здесь очень поучителен, и звон осыпающихся витрин на улице Горького будет намного мощнее, чем в далеком и бедном Бишкеке.

Первым опасность этой ситуации осознал, кажется, г. Павловский, весьма чуткий к реальности аналитик, который вскоре после революции в Киргизии призвал в своем телевизионном выступлении и правых либералов, и левых патриотов-державников не играть с улицей. Это было во время выступлений против так называемой монетизации льгот, в начале которых оба крыла политической оппозиции иногда поддерживали (в пределах свойственной им трусости, конечно) тактику прямых действий. Впрочем, они быстро скорректировали свою практику.

Можно было бы закончить наш обзор на этом пессимистическом варианте прогноза, но автор все-таки оптимист и он верит, что великие исторические трагедии и действующие в них лица, если и повторяются в следующие эпохи, то в виде фарса, трагикомической пародии на прошлое. Так что, уважаемый читатель, может быть, мы уже являемся зрителями этого повторения, – уж больно забавны персонажи, действующие ныне на политической арене и примеряющие на себя идеологические маски прошлого.

Если же нет, то это значит, что нам еще предстоят веселые времена.

Старый вопрос

          «Так что же нам делать?» – спрашивал Лев Толстой в конце XIX века, противопоставляя свою программу революционной доктрине Чернышевского. Молодая российская социал-демократия просто отмахнулась от теоретического существа проблемы, переведя вопрос «что делать» в чисто практическую плоскость. Это было одним из первых шагов коммунизма, как идеологии, к самоизоляции от духовного развития человечества, самоизоляции, достигшей трудами Сталина просто удивительных высот тривиальности и обскурантизма. И напрасно ныне наследники вождя ищут виновных в крахе этой системы за ее пределами, она сама по себе была обречена перед судом человеческого разума и совести, и ее мундир, сотканный из надежд человечества на освобождение людей труда из-под гнета необходимости и порабощения, явился лишь отягчающим ее вину обстоятельством.

            Новые хозяева Союза не ломают голову над вопросом «что делать?» - они просто гребут под себя, каждый, что может. Они не связывают свою судьбу с историей великой цивилизации и, тем или иным способом отмывая награбленное, надеются обеспечить себе и своим потомкам, по крайней мере, безопасное существование на пространстве «золотого миллиарда».

            Но тем, кто решается противостоять им, кто стремится встать против порабощения действительной элиты человечества – людей труда, тем молодым и не желающим сгибаться под напором торгашеского и потребительского мира, им надо выйти из тени «великого вождя», стряхнуть с себя тяжелые завалы его догматики, воссоединив научный коммунизм Маркса со всеми идеологическим прорывами человеческой мысли, выходящими за пределы допустимого порабощающим глобализмом пространства идей.

            Коммунизм вновь должен обрести универсализм высших достижений человеческого духа, и на равных включить в себя и глубокие прозрения Льва Толстого и Александра Блока, и революционный энтузиазм Кропоткина и Троцкого, и сокрушительную критику Ницше, и исторический пессимизм Фрейда, начало преодолению, которого было положено блестящей логикой Маркузе, глубокие размышления Че Гевары, и многое другое.  Победы в практике, как показывает история борьбы человечества за освобождение, приходят лишь вслед за победой в области духа.