НОВЫЙ РУССКИЙ АНТИКЛЕРИКАЛИЗМ

Мне кажется, есть смысл поговорить о явлении, которое я бы назвал «новым русским антиклерикализмом». Та информационная война, которая последние месяцы идет в медиа-пространстве, весьма отчетливо продемонстрировала некоторые его особенности.

Но сделаю важную оговорку: из того, что некто — антиклерикал, вовсе не следует, что он мерзавец, негодяй и придурок. Он может быть более чем достойным человеком. У меня есть друзья-антиклерикалы, их убеждения меня огорчают, а их огорчает моя вера, но это не мешает нам общаться по-человечески. Для меня антиклерикал — это заблуждающийся человек, а вовсе не враг. Человек ведь не исчерпывается своими взглядами. И поэтому, размышляя об антиклерикализме, я хочу лишь сказать о некоторых заблуждениях, а не критиковать их носителей.

После этой оговорки перейду к сути.

По-моему, современными антиклерикалами движет вполне реальный страх. Они действительно боятся, что Церковь получит политическую власть в стране и установит тоталитарную диктатуру, начнет силовыми способами подавлять всякое инакомыслие, загонит несогласных в концлагеря (иные договариваются и до костров инквизиции). Но у такого страха есть интересные оттенки. Я бы сказал, что это сладкий страх. Чем-то сродни ужастикам про Чёрную Простыню и Красное Пятно, которые дети в летних лагерях рассказывают после отбоя. Очень заметно, что антиклерикалам нравится бояться. Это ведь очень эстетично — надвигающаяся Тьма, и горстка безупречных борцов встает у нее на пути, и предполагаемый их пепел будет стучать в чьих-то сердцах, а память — жить в будущих веках.

Но подобная эстетика всегда завязана на догадке, что все-таки обойдется, что минует чаша сия. Все предполагаемые ужасы взяты не из реально наблюдаемого, а из прогнозируемого, и потому они — предмет веры. Это совсем не тот страх, который был у людей в сталинское время, или, скажем, в 90-е года в «горячих точках» при очередной резне. Никто из антиклерикалов не опасается попасть в застенки инквизиции вот прямо сейчас. И через год не опасается, и через пять лет. Вот когда-нибудь, в ужасном далёко — другое дело.

Антиклерикалы, впрочем, в этом отношении вовсе не уникальны, свои «сладкие страхи» есть у всех, в том числе и у нас, верующих. Для националистов, к примеру, это кавказцы и азиаты, для кавказцев и азиатов — русские скинхеды, для консерваторов — либералы, для либералов — консерваторы. Для православных — собственно, сами антиклерикалы. Мы подчас бываем удивительно похожи.

Разумеется, далеко не все подпадают под гипноз «сладкого страха», но такое бывает часто. Психологический механизм здесь одинаков, различаются процент охваченных и вероятность реальной угрозы...

Однако новому антиклерикализму свойственен и страх другого рода — уже не сладкий, а, скорее, кислый. Это страх перед верующими людьми, с которыми вообще непонятно как себя вести в быту. Которые вообще непонятные. То разговаривают как нормальные, смотрят то же кино, читают те же книжки, говорят на том же языке, а то вдруг начинают нести какую-то религиозную пургу, вести себя странно. Как с ними выстраивать отношения? Непонятно.

Скажешь что-то невинное — оскорбятся, чуть ли не до драки. Причем невозможно заранее угадать, на что их «оскорблялка» среагирует. И ладно бы они держались наособицу, как какие-нибудь гастарбайтеры — нет же, они всюду, и любой — сосед, коллега, клиент или френд в ЖЖ — может оказаться из них.

Этот кислый страх отчетливо проявился в реакции на события в Храме Христа Спасителя. Антиклерикалы были буквально шокированы тем, что те, кого они раньше уважали, вдруг сбросили овечью шкуру и отказались признать случившееся невинной шалостью талантливых девочек, а напротив — стали кричать о богохульстве, кощунстве, осквернении...

В отличие от первого страха этот второй ни малейшего кайфа не доставляет. Это, может, не столь масштабный страшок, но саднящий, неприятный — словно поселившаяся где-то в недрах квартиры крыса. Первый страх относится к вероятностному будущему, второй — к реальному настоящему.

Разумеется, оба страха возникли не пару недель назад — им столько же лет, сколько и религиозной свободе в России. Как только верующие получили возможность открыто исповедовать свою веру, как только вышли из своего «подполья» — с ними сразу же стало неуютно тем, кто сохранил советское отношение к Церкви.

Нам, верующим, было хорошо — можно стало не притворяться, не скрываться, можно стало миссионерствовать, Церковь начала присутствовать в жизни общества, в медийном пространстве, в культуре.... но для них, людей старой закалки, это гляделось признаками страшной болезни. Они всё это восприняли как одичание, как поворот вектора развития — от звездолётов к плахам и кострам. Их пугали священники, открыто расхаживающие в рясах по улицам городов, религиозные программы на радио и телевидении, разговоры о введении в школах основ православной культуры — но более всего их напугало то, что очень многие «свои» оказались уже не совсем «своими». Предателями, чего уж говорить...

Раньше можно было не испытывать никакого негатива в адрес Церкви — ведь Церковь ютилась где-то на периферии и не отсвечивала, теперь же прежнее снисходительное безразличие сменилось раздражением, а из раздражения выросли страхи. И сладкий, и кислый.

А есть, пожалуй, и третий страх. Самый потаенный, самый горький. Страх, в котором стыдно себе признаваться. Страх, что в этой самой Церкви, в этой самой вере действительно что-то есть. Действительно есть Истина — несмотря на жирных попов в иномарках, президентов со свечками, ценники на крещение и отпевание, конфликты с музеями и прочие кошмары. А если там Истина, то нужно же как-то определяться... невозможно станет жить так, как будто ее нет. Или ее принимать — и тогда придется менять всю свою жизнь, или отвергать — и тогда принимать кого? Это действительно очень страшно, без дураков. Все равно что кожи лишиться. И осуждать человека за такой страх ни в коем случае нельзя. Серьезное, честное обращение к Богу — это всегда как прыжок через пропасть, это по-настоящему страшно.

...Но когда от горького страха закрываются кислым и сладким — получается «новый русский антиклерикализм».