1941 год глазами врага.

Прошла очередная дата - 22 июня. Светлый день для всех российских либералов, демократов, десталинизаторов и прочих свободофилов. Еще бы, с этого дня и до конца 1941 года в СССР погибли около 500 тыс. «коммуняк». А всего их к концу той войны погибло около 3 млн. (Интересно, сколько людей вступит в «Единую Россию», в случае чего?) Конечно, беспартийных погибло гораздо больше, но эти жертвы вышеуказанным бандерлогам неинтересны. Чтобы избежать стандартных обвинений в распространении «совковой пропаганды» я буду цитировать тогдашних врагов СССР – солдат и офицеров Вермахта. Статья на 99% состоит из выписок из книги Роберта Кершоу «1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо Железных». Цель – лишний раз показать глупость, предвзятость и продажность тех, кто и в XXI веке горлопанит, что в 1941 году Красная Армия «отказалась воевать за большевистский режим». Отсюда, мол, и поражения. При этом забываются такие слова как «Брест», «Одесса», «Севастополь» и многие другие. Забывается и то, что в Европе ни один из противников Германии также «не захотел воевать за свой режим». Ссылки на то, что Франция и Польша просто меньше СССР и только поэтому не смогли оказать должный отпор рассчитаны на круглых невежд. Во-первых, для захвата этих стран Германия собрала куда меньшие силы, чем против СССР – в соответствии с размерами театра военных действий. Во-вторых, «малые размеры» той же Франции можно ощутить только на глобусе. А если прибавить к ней размеры ее колоний – то площадь СССР уже как-то не убеждает! Англия, кстати, тоже колониальная империя, над которой и вовсе никогда не заходило солнце. В-третьих, плотность населения и дорог в СССР была и есть значительно меньше, чем даже в тогдашней Польше, т.е. протяженность границ и большая площадь страны в данном случае скорее на руку противнику, чем мешает ему.

В указанной книге много самых разных воспоминаний – о поражениях и тяжелых потерях РККА, о надеждах солдат Вермахта на скорую и легкую победу, много просто бахвальства и стандартных обвинений в адрес генералов «Грязь» и «Мороз», много ссылок на неисчислимые людские ресурсы СССР. Но я выбрал только то, что характеризует поведение отдельных советских солдат и всей Красной Армии в целом в это тяжелейшее время. И еще – стоит помнить, что за годы войны в РККА было призвано около 34 млн. человек. А в Германии под ружье было призвано около 21 млн. человек, из которых 17–19 миллионов воевали в России. С учетом перебежчиков и прочих союзников Германии общее численное превосходство РККА над врагом на Восточном фронте было не таким уж значимым. А во время битвы за Москву и Сталинград его не было вообще. Впрочем, слово врагам (лексика автора сохранена, я только изменил несколько предлогов и окончаний для сохранения связности текста):

Еще 28 января 1941 года генерал Франц Гальдер, начальник Генерального штаба Вооруженных сил Германии, после совещания высшего генералитета вермахта, прошедшего в ставке фюрера Бергхоф, записал:

«Сама по себе война выиграна. Надежда Англии — Россия и Америка. Если рухнут надежды на Россию, Америка тоже отпадет от Англии, так как разгром России будет иметь следствием невероятное усиление Японии в Восточной Азии. …. Если Россия будет разгромлена, Англия потеряет последнюю надежду. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. Вывод: В соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирована. Срок — весна 1941 года».

Еще Гальдер:

« Коммунист никогда не был и никогда не станет нашим товарищем. Речь идет о войне на уничтожение. …Эта война будет резко отличаться от войны на Западе».

(Кстати, как это отличается от лживых басен Резуна, Солонина и прочих дегенератов, старательно высасывающих из пальца и прочих органов доктора Геббельса «большевистское вторжение в Европу» и вынужденный превентивный удар несчастного и обманутого фюрера).

Были и другие соображения, изложенные Гитлером еще в 1925 году в «Майн кампф». Для устранение внутренних политических противников и разгрома держав-победительниц в Первой мировой войне надо было максимально развернуть потенциал германских арийцев. А для этого необходимо расширить границы рейха на восток, обретя «Lebensraum»(жизненное пространство). Генерал-фельдмаршал фон Браухич, Верховный главнокомандующий силами вермахта, издал серию директив, определявших свободу действий командиров в будущей войне. В основном в этих директивах речь шла об акциях «умиротворения» на занятых территориях, дабы воспрепятствовать всякого рода сопротивлению против представителей оккупационного режима. «Всякое сопротивление, должно пресекаться решительно, жестко, всеми имеющимися средствами». В случаях проявления акций саботажа предписывалось принимать меры коллективного воздействия по отношению к жителям населенного пункта, в котором такие акции имели место.

«Приказ о комиссарах» от 6 июня 1941 г. того же автора утверждал, что «в войне против большевизма принципы Женевской конвенции неприменимы». Коммунисты, по мнению немецкого командования, не являлись военнопленными в общепринятом смысле, «… их надлежит расстреливать на месте».

Верховное главнокомандование вермахта (ОКВ) и Верховное главнокомандование сухопутных войск (ОКХ) издавали директивы, освобождавшие офицеров и солдат вермахта от ответственности за несоблюдение международных норм. И эти распоряжения исходили от армейских штабов, а не эсэсовских функционеров. Представители высшего генералитета — Эрих фон Манштейн, Вальтер фон Рейхенау и Эрих Гёпнер — издавали свои, параллельные директивы. Гёпнер напоминал своим подчиненным из 4-й танковой группы о том, что

«…Целью этой битвы должно стать уничтожение нынешней России, и в связи с этим она должна осуществляться с невиданной до сих пор жестокостью. … В особенности следует подчеркнуть, что при устранении существующей в России большевистской системы не следует избегать никаких мер».

Унтер-офицер, артиллерист, принимавший участие в «прощальном параде» в Бресте 22 сентября 1939 года, прокомментировал проход советских моторизованных частей такой репликой:

«Советы выглядели убого. И автомобили, и танки допотопные, должен признаться, все это не больше, чем отживший свой век хлам». (Именно этот хлам в наше время люди типа Резуна, Сванидзе, Латыниной и т.п. высокопарно именуют «подавляющим техническим превосходством РККА над Вермахтом». Конечно, были уже разработаны Т-34 и КВ, но их было мало и в армии они появились позже. Впрочем, отсутствие радиостанций, конструкторские ляпы, примитивная тактика боевого применения и многое другое сводили на нет все их преимущества вплоть до 1943 года.)

Из письма ефрейтора артиллерийского полка (суббота, 21 июня 1941 года):

«Представляю, как вы все удивитесь и перепугаетесь. Но бояться нечего, здесь все предусмотрено, никаких сбоев не будет».

Бенно Цайзер, проходивший обучение на военного водителя в одном из учебных подразделений вермахта:

«Все это кончится через каких-нибудь три недели, … другие были осторожнее в прогнозах — они считали, что через 2–3 месяца. Нашелся один, кто считал, что это продлится целый год, но мы его на смех подняли: «А сколько потребовалось, чтобы разделаться с поляками? А с Францией? Ты что, забыл?»

Эрих Менде, обер-лейтенант из 8-й силезской пехотной дивизии, вспоминает разговор со своим начальником, состоявшийся в последние мирные минуты. «Мой командир был в два раза старше меня, и ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году, когда он был в звании лейтенанта».

«Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон. Запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии. Finis Germania!»

Итак, война началась. Первый удар Вермахта был настолько внезапным и ошеломляющим, что в первые часы войны даже не было ответного огня. Красноармейцы начали эту войну в нижнем белье, в таком виде они и попадали в плен. Управление войсками полностью развалилоь.

И все же… Гальдер (Военный дневник. 22 июня 1941 года): «После первоначального «столбняка», вызванного внезапностью нападения, противник перешел к активным действиям».

Сводка ОКВ за 22 июня: «Создается впечатление, что противник после первоначального замешательства начинает оказывать все более упорное сопротивление».

Из докладов штаба 45-й пехотной дивизии, штурмовавшей Брест:

«Вскоре, где-то между 5.30 и 7.30 утра, стало окончательно ясно, что русские отчаянно сражаются в тылу наших передовых частей. Их пехота при поддержке 35–40 танков и бронемашин, оказавшихся на территории крепости, образовала несколько очагов обороны. Вражеские снайперы вели прицельный огонь из-за деревьев, с крыш и подвалов, что вызвало большие потери среди офицеров и младших командиров».

В полдень стало окончательно ясно, что наступление дивизии захлебнулось:

«Там, где русских удалось выбить или выкурить, вскоре появлялись новые силы. Они вылезали из подвалов, домов, из канализационных труб и других временных укрытий, вели прицельный огонь, и наши потери непрерывно росли».

Для 45-й дивизии вермахта начало кампании оказалось безрадостным: 21 офицер и 290 унтер-офицеров, не считая солдат, погибли в первый же день войны. За первые сутки в России дивизия потеряла почти столько же солдат и офицеров, сколько за шесть недель французской кампании.

Между 17.00 и 17.15 часами немцы снова открыли остервенелый артиллерийский огонь по позициям красноармейцев, после которого через громкоговорители было объявлено, что гарнизону на размышление дается 90 минут. И за эти полтора часа должно быть принято решение о сдаче крепости. Примерно 1900 советских бойцов приняли предложение немцев и стали покидать развалины крепости. Выпустили также женщин и детей. Никитина-Аршинова, жена советского офицера, описывала, что произошло потом:

«Нас, женщин и детей, выпустили из казематов наружу. Немцы обращались с нами как с солдатами, хотя никакого оружия у нас не было, а потом повели как пленников».

Женщин и детей заставили лечь прямо под стволами орудий, как заложников, после чего возобновили обстрел. От стрельбы у детей из носа и ушей пошла кровь. Дочь Аршиновой поседела, а пятилетний сын оглох. Выжили они только потому, что после боя их поручили охранять пожилому солдату, который позволил им сбежать.

Сапер Гейнц Крюгер уже после войны делился впечатлениями:

«О, Брестская крепость! Это же невероятно! И те, кто ее оборонял, ведь они не хотели сдаваться. Речь шла не о победе. Они были коммунистами, и мы хотели уничтожить их как можно больше. А кто мы были для них? Фашисты! Это было страшное сражение! Пленных было немного, все бились до последнего».

Согласно первоначальному плану на штурм и овладение крепостью отводилось не более 8 часов. Шел третий день войны, а дело так и не сдвинулось с мертвой точки.

Солдаты 45-й пехотной дивизии вермахта рассказывали, что «единственным выходом было вынудить русских сдаться, взяв их измором — голодом, и в первую очередь жаждой. Все остальные средства хоть как-то ускорить этот процесс, включая ураганный огонь тяжелых минометов, атаки танков, призывы по громкоговорителю, листовки, — все оказались безрезультатными».

Несмотря на большое количество пленных, захваченных за сутки до этого, немцы по-прежнему несли ужасающие потери. А с ними пришло и горькое разочарование, в свою очередь, порождавшее чувство бессмысленности дальнейших попыток овладеть цитаделью.

Особенно выводили из себя снайперы, «непрерывно стрелявшие отовсюду — из самых, казалось, неподходящих мест: из-за мусорных контейнеров и куч мусора». Естественно, их уничтожали, но «стрельба из Восточного форта продолжалась с новой силой».

Большая часть цитадели, включая Северный остров, уже захвачена немцами, но Восточный форт держится. Повсюду раздувшиеся на жаре трупы русских солдат, их скидывают в траншеи и воронки и кое-как забрасывают землей и битым кирпичом. Смрад меньше не становится. В прибрежных камышах на воде раскачиваются другие трупы — немцев. Кажется, что этим русским, с сумасбродной отчаянностью оборонявшим крепость, все нипочем.

Но, сопротивлялся не только Брест. Ганс Бекер, танкист 12-й танковой дивизии: «На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой, уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть».

лейтенант Гельмут Ритген, воевавший в 6-й танковой дивизии:

«В плен никто не сдавался, поэтому и пленных практически не было. Между прочим, наши танки довольно быстро расстреляли весь боекомплект, а такого не случалось нигде — ни в Польше, ни во Франции».

Артиллерист противотанкового орудия вспоминает о том, какое неизгладимое впечатление на него и его товарищей произвело отчаянное сопротивление русских в первые часы войны:

«Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!»

Унтер-офицер Ганс Бекер из 12-й танковой дивизии рассказывает о танковых сражениях у Тарнополя и Дубно:

«Там нам пришлось трое суток не спать, для дозаправки и пополнения боекомплекта мы отъезжали помашинно, чтобы тут же снова ринуться в бой. Я подбил под Тарнополем один вражеский танк и еще четыре у Дубно, там был настоящий ад, смерть и ужас».

Германский офицер, служивший в танковом подразделении на участке группы армий «Центр», поделился своим мнением с военным корреспондентом Курицио Малапарте:

«Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить…»

Генерал-майор Гофман фон Вальдау записал в дневнике 3 июля 1941: «Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого. … Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям».

Девять советских летчиков совершили таран только в первый день войны 22 июня 1941 года. Один из полковников люфтваффе: «Советские пилоты — фаталисты, они сражаются до конца без какой-либо надежды на победу и даже на выживание, ведомые либо собственным фанатизмом, либо страхом перед дожидающимися их на земле комиссарами».

3-й батальон 18-го пехотного полка (группа армий «Центр»), насчитывавший 800 человек, был обстрелян 5-ю советскими солдатами, защищавшими временную позицию посреди поля пшеницы. «Я не ожидал ничего подобного, —признавался командир батальона майор Нойхоф — Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».

«Мы вынуждены были признать, что именно такие мелкие, разрозненные группы русских представляют для нас самую большую опасность», — резюмировал Хаапе. Один гауптман из соседнего подразделения признавался в тот же день: «Такое происходит везде: и в лесах, и на полях, эти свиньи натаскивают в пшеницу кучи боеприпасов и дожидаются, пока пройдет основная колонна, а потом открывают огонь».

Подобные инциденты оставляли гнетущее чувство неуверенности. Ветераны прошлогодней кампании во Франции привыкли к тому, что неприятель, оказываясь в безвыходном положении, предпочитал сдаваться. А здесь все было не так.

Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии, поясняет:

«Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись».

Опыт польской и западной кампаний подсказывал, что успех стратегии блицкрига заключается в получении преимуществ более искусным маневрированием. Боевой дух и воля к сопротивлению противника неизбежно будут сломлены под напором громадных и бессмысленных потерь. Отсюда логически вытекает массовая сдача в плен оказавшихся в окружении деморализованных солдат. В России же эти «азбучные» истины оказались поставлены с ног на голову отчаянным, доходившим порой до фанатизма сопротивлением русских в, казалось, безнадежнейших ситуациях. В результате, половина наступательного потенциала немцев ушла не на продвижение к поставленной цели, а на закрепление уже имевшихся успехов.

Брестский финал

Немецкие генералы уже планировали операцию по окружению советских войск под Смоленском, а 45-я пехотная дивизия вермахта никак не могла сломить сопротивление красноармейцев, окруженных в самый первый день войны.

К концу июля в Бресте постепенно прекращали существование изолированные очаги сопротивления. Бои неоднократно переходили в рукопашные схватки. Медсестра К. Лешнева из госпиталя на Южном острове вспоминает:

«Продержав нас неделю в осаде, фашисты ворвались в крепость. Все раненые, а также женщины и дети были хладнокровно расстреляны на наших глазах. Мы, медсестры, одетые в белые головные уборы и фартуки с Красным Крестом, попытались вмешаться, полагая, что к нам все же прислушаются. Но фашисты застрелили только моих 28 раненых, а еще остававшихся в живых забросали ручными гранатами».

К 8 часам утра 29 июня, на восьмой день осады стали сбрасывать на крепость 500-кг бомбы. Полагали, что тем самым удастся склонить к сдаче защитников цитадели. Первые две бомбы не привели ни к какому результату. Все стало понемногу напоминать дикий, сюрреалистический фарс. События решили увековечить на пленке. Вообще, зевак собралось множество — солдаты и офицеры 45-й дивизии следили за происходящим с крыш близлежащих зданий. Покружив немного, бомбардировщик спикировал и на сей раз сбросил 1800-килограммовую. Она рухнула на угол массивной стены у канала. Все вокруг сотряс страшной силы взрыв, в Бресте задрожали стекла в окнах домов. Высыпавшие на улицу люди увидели, как над крепостью поднялся огромный столб дыма. На сей раз бомба причинила огромные разрушения, и этот эпизод ознаменовал конец обороны Брестской крепости. Из форта потянулись советские солдаты, среди них были женщины и дети. К вечеру сдалось примерно 389 человек.

В утренние часы 30 июня Восточный форт был зачищен, из него вынесли раненых. Наконец представилась возможность предать земле разбросанные повсюду тела немецких солдат. Струи огня, сменявшиеся черным дымом, отмечали путь огнеметчиков, обшаривавших потаенные уголки цитадели в поисках тех, кто не желал сложить оружие. Похоже, вермахт наконец одержал победу. Отныне и шоссе и железнодорожный мост были открыты для беспрепятственного движения войск и грузов. В плен попали остатки двух советских дивизий, 6-й и 42-й — свыше 100 человек офицеров и 7122 солдата и сержанта. Хотя победа была полной, хотя передовые танковые соединения стояли у стен Смоленска, психологическое воздействие этой победы было минимальным.

Кинооператоры из отдела пропаганды снимали на пленку выходивших из руин Восточного форта последних его защитников. Грязные, забинтованные, они дерзко смотрели в объективы. Чуть приободрившись, покуривали предложенные им сигареты, излучая мрачноватую уверенность, которая впоследствии не осталась не замеченной для зрителей еженедельной германской кинохроники. По свидетельству некоторых солдат и офицеров 45-й дивизии, «они ничуть не походили на людей надломленных, изголодавшихся или не имевших понятия о воинской дисциплине».

И даже после 30 июня и уже после вывода 45-й дивизии немецкие солдаты не чувствовали себя в полной безопасности вблизи Брестской цитадели — еще сохранялись отдельные очаги сопротивления.

Чуть спокойнее стало лишь к середине июля. Гельмут К., 19-летний водитель из Имперского трудового фронта, уже по завершении сражения за Минск, 6 июля писал, что «цитадель все еще держится... Русские уже дважды выбрасывали белый флаг, каждый раз после этого туда посылали роту СС, и тем там доставалось на орехи …Тут под землей туннели прорыты, на целых 3 километра от крепости и до казарм, и оттуда до сих пор не могут выкурить русских. … а наши войска уже в 300 километрах отсюда на пути в Москву».

Весь июль вспыхивали перестрелки. Последние защитники погибали в безвестности.

Смоленск.

Губерт Коралла, ефрейтор санитарного подразделения 17-й танковой дивизии, оказался в самой гуще ожесточенных боев, развернувшихся вдоль шоссе Москва-Минск, ведущего в Смоленск. Попытки русских вырваться из окружения решительно пресекались.

«Это не имело ни малейшего смысла. Раненые русские валялись по обе стороны шоссе. Их третья по счету атака захлебнулась, и от криков тяжелораненых у меня кровь в жилах стыла!»

Оказав помощь своим раненым, Коралла получил приказ вместе с двумя пехотинцами оказать помощь русским, «вповалку лежавшим в придорожном кювете». Санитары с хорошо различимыми красными крестами находились в каких-то 20 метрах, когда русские внезапно открыли по ним огонь. Двое санитаров сразу же залегли, и Коралла знаком велел им ползти назад. И отползая, он «увидел, как русские, выбравшись из кювета, поползли к нам и начали бросать в нас гранаты. Мы выстрелами из пистолетов припугнули их, затем стали пробираться к своим».

Позже эти самые раненые щедро поливали огнем шоссе. Начальник санитарного подразделения попытался утихомирить их выстрелами из пистолета, но они не желали реагировать. «Десять минут спустя, — продолжает Коралла, — все стихло». Взвод пехотинцев очистил придорожные кюветы от русских. «Они сражались до последнего, даже раненые и те не подпускали нас к себе. Один русский сержант, безоружный, со страшной раной в плече, бросился на наших с саперной лопаткой, но его тут же пристрелили. Безумие, самое настоящее безумие. Они дрались, как звери, — и погибали десятками».

По части агрессивности и отчаянного отпора врагу, тут Советам равных не было. Танковый полк «Великая Германия» испытывал тот же натиск неприятеля. Непрекращавшиеся внезапные атаки противника оборачивались тяжелыми потерями. «Никто не мог сказать с определенностью во время наступления, ждет ли тебя ожесточенный бой или встретятся ли тебе русские на дорогах с наступлением темноты. И это постоянное нервное напряжение сказывалось — люди впадали в апатию, реагировали на внезапную опасность чуть ли не безразличием. Этим и объясняются высокие потери среди офицеров и унтер-офицеров, которые к концу кампании израсходовали запас человеческих сил».

Солдат из группы армий «Центр» 20 августа сетовал: «Потери жуткие, не сравнить с теми, что были во Франции». Его рота, начиная с 23 июля, участвовала в боях за «танковую автостраду № 1». «Сегодня дорога наша, завтра ее забирают русские, потом снова мы, и так далее. Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!»

11 августа генерал Гальдер:

«…колосс — Россия, который сознательно готовился к войне, несмотря на все затруднения, свойственные странам с тоталитарным режимом, был нами недооценен».

Из письма немецкого солдата: «Вчера был день, настолько кровопролитный, со столькими трупами, со столькими ранеными, с таким громом орудий, что я и описать его не в силах».

Бенно Цайзер, водитель транспортного подразделения, по дороге к месту службы встретил санитарный поезд с фронта: «Стали на носилках выносить раненых. У кого не было ноги, у кого руки, а то и обеих, форма в крови, почерневшие от грязи и запекшейся крови повязки, на лицах гримасы боли, глаза впалые, как у мертвецов». Один из них просветил его насчет фронтовой жизни:

«… все оказалось мрачнее некуда. Красные бьются насмерть, несмотря ни на какие потери. Хотя наступление идет быстрыми темпами, все равно непонятно, когда и чем все это закончится, к тому же у русских больше людей, намного больше».

Артиллерист Вернер Адамчик после боя под Минском осмотрел захваченную позицию, усеянную трупами советских солдат:

«Я сразу понял, что они боролись до конца и отступать не собирались. Если это не героизм, то что же? Неужели одни только комиссары гнали их на смерть? Как-то не похоже. Не видно было среди них комиссарских трупов. …Осознав это, я быстро понял, что мои шансы вернуться живым домой здорово поубавились».

Цайзер продолжает:

«Со временем привыкаешь и к этому. И уже не удивляешься, что число трупов в такой же форме, что и на тебе, с каждым днем растет. А потом уже не различаешь, кто это, свой, немец, или же русский. Вскоре ты сам себе кажешься существом неживым и никогда не жившим по-настоящему, а так, чем-то вроде комка земли».

7 октября вышла директива за подписью Йодля и Браухича:

«Капитуляция Ленинграда или в будущем Москвы не будут приняты, даже в случае, если таковые буду предложены неприятельской стороной».

Нет, здесь все было не так, как год назад во Франции: «Лучше три французских кампании, чем одна русская».

О поведении немцев на оккупированных территориях.

Наиболее точно об этом сказал один бывший солдат вермахта, заявивший во время телеинтервью следующее: «Если кто-то утверждает, что большинство немцев были невиновны, то я назвал бы их сообщниками тех, кто совершал преступления».

Размах военных преступлений на территории Советского Союза оказался таков, что повлиял даже на характер боевых действий в целом. Это признает командир 58-й пехотной дивизии, участвовавшей в блокаде Ленинграда в октябре 1941 года. Командир дивизии не скрывал обеспокоенности тем, что «германский солдат утрачивал традиционные нравственные устои». Один из ветеранов Восточной кампании Роланд Кимиг заявил после войны:

«Мне не приходилось видеть злодейств, но я слышал о них от тех, кто с ними сталкивался.

Они [русские] гибли тысячами, многих из них убивали жуткие условия труда, это факт неоспоримый. Их не переселяли куда-нибудь, их просто убивали, каждого десятого».

Другой солдат, водитель, ефрейтор Ганс Р., представил описание массового расстрела. Вместе со своим товарищем из хозяйственного подразделения они видели, как «мужчин, женщин и детей, связанных друг с другом проволокой, конвоировали вдоль дороги эсэсовцы». За деревней был вырыт ров 2,5 м в ширину и 150 метров в длину. Вдоль него стояли люди, другие выгружались из крытых грузовиков. Жертв спихивали в ров, заставляя там ложиться ровными рядами, причем один ложился головой к ногам другого. Как только укладывали один слой людей, двое эсэсовцев, вооруженных автоматами советского производства, открывали по лежащим огонь, целясь в головы; потом они обходили ров, уже из пистолетов добивая тех, кто еще подавал признаки жизни».

Унтер-офицер Гаральд Домероцки, служивший в подразделении люфтваффе вблизи Торопца, «почти ежедневно наблюдал акции расправ над партизанами, которых вешали эсэсовцы». В Торопце возвели огромные виселицы. Под них подгоняли грузовик с откинутыми бортами, на котором обычно стояли четыре партизана. На шеи им накидывали петли, после чего грузовик по команде отъезжал. Часто происходили и публичные экзекуции в Житомире, приговоренных вешали на базарной площади.

Людмила Романовна Коцава описывает обстановку в Истре (под Москвой). «Многие ушли в леса, там они вырыли себе прямо в снегу норы и просидели в них несколько дней на двадцатипятиградусном морозе». Ее учителя музыки Михайлову немцы остановили прямо на улице и сняли с нее пальто. «Не выдержав, она обозвала их бандитами, так они ей хладнокровно выстрелили в рот», — рассказывает Людмила Романовна. Происходившее в Истре во многом типично и для других оккупированных районов советской России. Город находился в руках немцев всего лишь две недели. После освобождения из прежнего населения в 7000 человек в подвалах и погребах обнаружили лишь 25 детей. В декабре и январе среди городских развалин сновали голодные волки. Город начал возрождаться к жизни лишь в 1943 году.

Обер-ефрейтор артиллерии Гейнц Флор вспоминает, как летом 1941 года в Белой Церкви матерей заставляли смотреть, как расстреливают их детей: «Я спросил себя, — взволнованно признается Гейнц Флор, — неужели люди способны на такое?» …Творимые в России бесчинства разрушали личность солдата — он готов был пойти на все ради того, чтобы выжить. «Никаких бурных протестов, — признает лейтенант Бамм, — червь слишком глубоко въелся». Пути назад не было. Попрание этических норм не могло не повлиять на боевой дух и, как следствие, на боеспособность вермахта на Восточном фронте. Оказались поруганы даже внушаемые национал-социализмом идеалы. Веровавшее в Иисуса Христа войско, вторгшееся в Россию, мало чем отличалось от тевтонов XIII века, образы которых столь убедительно воссоздал Эйзенштейн в своем фильме «Александр Невский». В то же время боевой дух противника продолжал крепнуть. При отсутствии гарантий на успех немецкий солдат начинал понимать, впервые за эту войну, что даже сама возможность уцелеть для него оказывается под вопросом. И, напротив, русский солдат понимал, что у него нет иного выхода, как только сражаться до конца, пусть даже трагического.

Окружение под Киевом. В гигантском кольце оказались 5 советских армий.

В тот же день фон Бок объявил: «Сражение за Киев» стало блестящим успехом. Но главные силы русских несгибаемо противостоят моему фронту, и, как и прежде, вопрос о том, когда они будут разгромлены и удастся ли вообще разгромить их до наступления зимы с тем, чтобы вывести Россию из этой войны, по-прежнему остается открытым».

Бои в полосе немецкого наступления отличались особым ожесточением. «Повсюду можно было видеть полные кузова трупов», — вспоминал один из участников боев Макс Кунерт, имея в виду немецкие потери. «На это смотреть было невозможно, а речь ведь шла о малой толике погибших на нашем участке. Кровь в буквальном смысле ручьями лилась из щелей кузовов, стекая вниз по доскам. А водитель, несмотря на жару, стоял с побелевшим как мел лицом».

Обочины же дорог были усеяны обезображенными трупами советских солдат.

Пытаясь рассечь крупные окруженные группировки противника, немцы сами несли ужасающие потери. «На первом месте был страх смерти, чувство ужаса, от которого холодеет спина. Ну, а на втором голод, жажда и боль», — признавался один немецкий солдат. На четвертый день 45-я пехотная дивизия атаковала лесной массив поблизости от Березани, продвигаясь на запад в сторону Киева. Под Семеновкой завязалась ожесточенная рукопашная схватка с русскими, к всеобщему изумлению, вооруженными автоматами. Сдавшихся в плен не было. Даже уже очищенные от русских участки приходилось не раз прочесывать заново. Это приводило к потерям личного состава. «Тогда у нас было одно на уме — выжить, — признавался Кунерт. — Тут уж поневоле позавидуешь раненым, конечно, легкораненым, во всяком случае, им уже бояться было нечего, их отправляли в тыл, где ни вони, ни трупов, не то, что на этой скотобойне». Приходилось проверять каждый куст, каждый стожок сена — в них нередко скрывались мелкие группы отбившихся от своих частей солдат, нападавших на немецкие колонны.

Битва за Киев завершилась 24 сентября 1941 года. Военврач из 3-й танковой дивизии, сам побывавший на поле боя, вспоминает:

«Сцена представляла собой хаос. Сотни грузовиков, тягачей, танков разбросаны по огромному пространству. Некоторым так и не удалось спастись в подбитых машинах, и они сгорали заживо, вцепившись в рукояти пулеметов. И тысячи, тысячи убитых».

Подразделение фельдфебеля Макса Кунерта понесло тяжелейшие потери. «Наши потери еще ничего, — заметил кто-то из его товарищей, — вот в батальоне — это да!» 2-й батальон и разведывательное подразделение на правом фланге потеряло большую часть техники и личного состава. «Повсюду валялись опрокинутые мотоциклы с колясками и трупы, трупы, трупы наших…»

Капеллан Рудольф Гшёпф из 45-й дивизии столкнулся в своей части с потерями, сравнимыми с теми, которые дивизия понесла во время штурма Брестской крепости. Над свежими могилами отслужили панихиду. Дивизия покидала район сражения под музыку военного оркестра. По словам Гшёпфа, «больше на этой войне нашему оркестру играть не пришлось». Война постепенно утрачивала суровую торжественность, оставались лишь гибель, разрушение и меркантильный практицизм.

Для добивания окруженных, но не сдающихся войск потребовалось 35 немецких дивизий, в том числе 6 танковых и 4 моторизованных. А они, между прочим, составляли одну треть всех сил вторжения, предусматриваемых планом «Барбаросса». Личный состав их с начала кампании позабыл, что такое отдых. Один обер-ефрейтор из 98-й пехотной дивизии писал: «Наша рота потеряла 75 % личного состава». Другой унтер-офицер из 79-й пехотной дивизии писал, что «он досыта наелся битв восточнее Киева». Унтер-офицер надеется, «что после этой битвы русским уже не опомниться, но нам от этого не легче, поскольку и мы потеряли всех, кого только можно». Теперь же их погнали к Харькову. «У меня сильные сомнения на тот счет, что нам удастся покончить с войной в России в этом году». Вывод пессимистичен: «Военная мощь России поколеблена, с этим спорить не приходится, но это огромная страна, и русские сдаваться не собираются».

Вот в чем заключается фундаментальное отличие кампаний во Франции и России. На Западном фронте «После прорыва их обороны и окружения их армейское командование сочло всякое сопротивление бессмысленной бойней. Здесь все по-другому… ни о каком перемирии с русскими мечтать не приходится».

На Москву.

Письма немецких военнослужащих с фронта, их дневники и свидетельства очевидцев говорят о частых и регулярных авианалетах советских ВВС, продолжавшихся и после сокрушительных поражений лета-осени 1941 года под Минском, Смоленском и Киевом. Воздушные операции советских войск было принято в ту пору замалчивать, поскольку они никак не вписывались в победоносную картину блицкрига, тем более на этапе подготовки к нанесению завершающего удара под Москвой.

Командующий 3-м танковым корпусом генерал Эберхард фон Макензен: «Нынешняя боеспособность — всего лишь часть той, которая была до Киева». Очень многие из опытных офицеров этого корпуса погибли. «Есть подразделения, потерявшие половину офицеров», — не скрывает отчаяния Макензен. По словам Герхарда Майера, служившего в артиллерийском подразделении, только бои за форсирование Днепра 23 июля «стоили нам большой крови». Численный состав офицеров его дивизии уменьшился почти на 80 %. Он не скрывает отчаяния:

«Когда я отправился в странствие по этой ужасной «дороге скорби», ведущей от артиллерийских позиций к штабу, мне бросились в глаза ряды свежих могильных холмиков по обе стороны дороги. … Поверить среди этого запаха тлена в то, что жизнь имеет начало и конец, и в этом и заключается суть нашего существования, я отказываюсь. …».

Три недели спустя Майер напишет об «уничтоженных двух третях дивизии» и о том, что ее командир раненым угодил в плен к русским. Дивизия перешла к обороне.

Накануне начала наступления на Москву Гитлер недосчитался уже 30 дивизий, или около полумиллиона человек. Эта цифра превосходит численность огромной группировки — группы армий «Север», составлявшей 26 дивизий. Считалось, что этого количества сил хватит для осуществления операций на Ленинградском участке. Что же касается группы армий «Юг» — то цифра в 30 потерянных дивизий составила бы три четверти ее численности и три пятых от группы армий «Центр» на июнь месяц.

Фюрер мог сколько угодно разглагольствовать о непобедимости вермахта, о героизме его солдат, о скором и победоносном завершении кампании в России, однако письма содержали совершенно иные свидетельства. В них неглупые, зачастую образованные люди задавали один и тот же вопрос: оправданы ли приносимые жертвы величием цели?

Той романтически настроенной и бесшабашной армии, которая на рассвете 22 июня 1941 года пересекла границы Советской России, уже не было и в помине. И ветераны Первой мировой, и офицеры, призванные из запаса, к которым принадлежал и командир батальона, в котором служил лейтенант Хаапе (18-й пехотный полк), понемногу сгибались под грузом непрестанных схваток с неприятелем. Переутомление становилось отличительной чертой всех, кто сражался на Восточном фронте.

Потери унесли лучшую часть войск Восточного фронта. Даже в СС, где боевой дух был традиционно выше, чем в вермахте, и там потери заронили зерна сомнения. Командир 4-го пехотного полка СС «Дер фюрер» писал:

«Кампания на Востоке начиналась весьма сурово. ... Мы не разделяли неоправданный оптимизм многих, кто надеялся отпраздновать Рождество 1941 года дома. Красная Армия оставалась для нас тайной за семью печатями, ее приходилось принимать всерьез и ни в коем случае не недооценивать. Наши цели все дальше и дальше отступали в неизвестность».

Войска вермахта истекали кровью. Единственное, что подталкивало немецкие войска вперед, так это уверенность в том, что русским приходится еще хуже. Все чувствовали, что победа приблизится, стоит немцам лишь встать у ворот Москвы. Подобного удара русским никак не вынести, они наверняка бросятся в ноги с предложениями о заключении мира. Нет, нет, о поражении немцы всерьез не задумывались, какие могут быть поражения после стольких побед! Впрочем, победы победами, но и таких потерь, как в России, они еще не видели. Здесь приходилось побеждать и платить за победы собственными жизнями.

Вермахт наступал, но при этом постоянно подвергался отчаянным, часто безнадежным контратакам Красной Армии. Рядовой 7-го пехотного полка сетовал, что: «Приходится отбивать атаку за атакой, звать на помощь артиллерию», — говорит он. Сорок его товарищей во главе с командиром взвода погибли, отбивая яростную атаку русских, «они сражались до последнего патрона». Находившееся в соседней деревне немецкое танковое подразделение контратаковало, поливая все вокруг огнем из пулеметов и орудий. «Они уже не разбирая палили прямо в серую людскую массу, десятками превращая в мясо и красноармейцев, и своих». Танковый батальон гауптмана Шрёдера вышел к правому флангу батальона, где создалась угроза, в самый критический момент. И танкисты Шрёдера ужаснулись при виде того, что предстало их взорам. Повсюду лежали убитые бойцы 3-й роты, «… из находившихся в окопах один живой приходился на четверых погибших. Несколько пулеметов молчали — боеприпасы кончились. Впрочем, они кончились у всех… Увидев все это, я убедился, что 3-я рота сражалась до последнего…».

Солдаты платили столь тяжкую цену, будучи уверенными, что эта битва — последняя, что еще одно усилие — и сопротивление русских неизбежно рухнет. Едва началась новая атака, как одно за другим поступили сообщения о гибели или ранениях командиров рот. Хенерт погиб на месте от пули советского снайпера, угодившей ему в голову. Командир другой роты, и месяца не прослуживший на этой должности, также погиб. «Мы даже смотреть друг на друга не могли, — свидетельствует один из солдат. — Всех поразила эта смерть. Я даже толком не помню, как прожил следующие несколько часов». Разворачивалась самая настоящая бойня. В ту же ночь погибли еще несколько офицеров. «Непостижимо, как все это произошло, — вспоминает тот же солдат. — Нам все казалось, что вот сейчас кто-нибудь из них подойдет и отдаст приказ. Причем убили их свои по ошибке».

Из приказа германского командования: «Битва за Вязьму и Брянск сокрушила глубоко эшелонированный фронт русских. В тяжелых схватках с численно превосходящими силами противника разгромлено 8 русских армий в составе 73 стрелковых и кавалерийских дивизий, 13 танковых дивизий и бригад и крупные силы артиллерии. … С честью выдержав эту тяжелую битву, вы совершили величайший в ходе этой кампании подвиг! Выражаю свою благодарность и признательность всем бойцам и командирам, действовавшим на фронте и в тылу».

Для успеха оставалось лишь принять капитуляцию у русских. Сражения под Вязьмой и Брянском вполне можно сравнить по масштабам с киевской операцией. Немцы считали, что после подобного поражения у советского командования уже не осталось резервов. Все ждали, что русские по примеру предков, в 1812 году отдавших Москву Наполеону, после окончательного разгрома под Вязьмой уступят свою столицу немцам без боя. Лишь 7 дивизий продолжали наступление. Подвижные дивизии тоже истекали кровью, лишь 40 % их продвигались к Москве. Фон Бок 7 октября записал в свой дневник: «Если погода удержится, то, возможно, нам удастся и наверстать то, что было упущено из-за Киева». Неделей позже, когда сражение под Вязьмой победоносно завершилось и все шло к тому, что и с брянским котлом также будет покончено, продвижение Гудериана замедлилось. Запись от 13 октября 1941 года: «Бои и ужасные дорожные условия послужили причиной тому, что Гудериан уже не может продвигаться дальше на северо-восток — несомненный успех русских, чье упорство было вознаграждено».

Лейтенант Хейзинг с горечью отмечает: «Как бы мы ни старались, нам все равно дальше не продвинуться». И 10-я танковая дивизия, и приданная ей в поддержку 2-я дивизия СС «Дас рейх» понесли под Можайском тяжелейшие потери. Численность рот в пехотном полку «Дер фюрер» сократилась до 35 человек с первоначальных 176. Линии коммуникаций растянулись до предела.

Все напряженно ждали торжественных фанфар, предварявших сообщения «Великогерманского радио». Но тщетно. Победы так и оставались за гранью желаемого. Росло разочарование. Русские явно не рвались заключать перемирие. Генерал Гюнтер Блюментритт обреченно констатирует:

«И теперь, когда Москву можно было разглядеть невооруженным глазом, настроение солдат и командиров круто изменилось. С изумлением и разочарованием мы в конце октября — начале ноября наблюдали за русскими, убеждаясь в том, что им, похоже, и дела нет до того, что их основные силы разгромлены. За эти недели сопротивление противника только усилилось, с каждым днем схватки с ним приобретали все более ожесточенный характер».

Аналитики отмечали, что оказываемое русскими «ожесточенное сопротивление способствовало росту скептицизма населения в отношении пропагандистских обещаний и заявлений предыдущих недель». Яростный отпор русских пугал, внушал неуверенность, дезориентировал. В двух словах умонастроения в рейхе можно свести к следующему: население не понимало, отчего все-таки германские войска не переходят в решительное наступление после того, как они разгромили целых 260 отборных дивизий русских? И к середине ноября чувство недоумения сменилось безразличием. Солдат мало-помалу начинал раздражать ура-патриотический, пропагандистский тон радиопередач и газетных заголовков. «Слышишь, бывало, как диктор, захлебываясь, перечисляет успехи на фронтах, и только качаешь головой, — откровенничал один лейтенант из 131-й пехотной дивизии. — Впрочем, на нас все эти бредни действовали мало. ... Все вдоволь накушались этой войны за истекшие месяцы».

Вопреки распространенному сейчас мнению, остававшиеся в котлах советские войска вовсе не сдавались добровольно. Как отмечают сами немцы, окруженные красноармейцы зачастую были настолько измотаны в боях, голодом и жаждой, что попадали в плен, будучи уже не в силах даже спастись бегством. Отчасти этим объясняется высочайшая смертность уже в плену.

Одно из свидетельств: «Большинство из них едва держались на ногах и шли, опираясь на палки. Некоторые падали и уже больше не поднимались. Когда кто-то из местных бросал им краюху хлеба, таких охрана могла избить, а то и пристрелить на месте. Обочины дорог покрывали тела погибших, иногда лежавших по нескольку дней. Из 15 000 пленных до Смоленска добрались лишь две».

Даже генерал-фельдмаршал фон Бок, командующий группой армий «Центр», вынужден был признать, увидев колонны конвоируемых пленных:

«Тяжелое впечатление производят крайне слабо охраняемые колонны в десятки тысяч русских пленных, тянущиеся пешим маршем в направлении Смоленска. Будто живые покойники, бредут эти несчастные, изможденные голодом люди по дорогам. Многие так и гибнут на них, от голода и потери сил».

Операция «Тайфун» вступила в завершающую фазу 16 ноября 1941 года, когда войска группы армий «Центр» сумели добиться неожиданного успеха на обоих флангах.

В своем дневнике генерал Гальдер расценил день 19 ноября, как «в общем снова благоприятный», а следующий день, по его словам, характеризовался «вселяющими оптимизм успехами». Но уже 21 ноября «Во второй половине дня Гудериан доложил по телефону, что его войска выдохлись», — констатировал Гудериан.

Одна только операция «Тайфун» обошлась группе армий «Центр» в 114 865 убитых. Это означало гибель еще 6,8 дивизии. Серьезность потерь наглядно иллюстрируется и тем, что в резерве группы оставалась одна-единственная дивизия. Потери офицеров в октябре составили 3606 человек, то есть равнялись офицерскому корпусу семи дивизий; примерно на столько же дивизий хватило бы и 22 973 погибших унтер-офицеров.

Приведенные цифры потерь серьезно подрывали боеспособность фронтовых частей и соединений. По мере углубления кризиса в качестве пехотинцев использовали и персонал люфтваффе — зенитчиков, связистов и других. Даже «безлошадные» пилоты отправлялись на передовую по приказу генерал-лейтенанта барона фон Рихтгофена, командующего 8-м воздушным корпусом. Его дневниковая запись свидетельствует о полном непонимании проблем, вызванных его распоряжением. «Людям понравится лицом к лицу сразиться с врагом», — писал Рихтгофен. Сражаться «лицом к лицу с врагом» было непросто даже для опытных и обстрелянных пехотинцев, не то, что для абсолютных профанов, какими являлись представители наземных служб люфтваффе.

Фон Бок 21 ноября досадовал, что «…отдельные роты насчитывают от 20 до 30 человек…» Боеспособность войск существенно снизилась и в результате потерь среди офицерского состава: «громадные потери командного состава и усталость личного состава, да еще жуткие морозы в придачу — все это кардинально меняет картину». Алоис Кельнер, курьер, постоянно сновавший из дивизии в дивизию под Наро-Фоминском, в 70 километрах от Москвы, был полностью в курсе обстановки на этом участке фронта. «Замерзшие тела убитых немецких солдат штабелями уложены вдоль дорог, как бревна, — делится Кельнер впечатлениями. — В каждом таком штабеле человек по 60–70». Резко возросли потери среди офицеров. «Наиболее ощутимы потери среди командного состава. Многими батальонами командуют лейтенанты, один обер-лейтенант командует полком…» — подтверждает и фельдмаршал фон Бок.

Оказываемый русскими солдатами отпор немцы воспринимали как проявление фанатизма, временами принимавшего пугающие формы. Один пехотный офицер 7-й танковой дивизии, когда его подразделение ворвалось на яростно обороняемые русскими позиции в деревне у реки Лама, описывал сопротивление красноармейцев: «В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь, - солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов».

Из послесловия Р. Кершоу к своей книге:

Операция «Барбаросса» представляла собой самую крупную военную операцию за всю историю германской нации. Эта кампания, вскормленная предыдущими победами в Западной Европе, имела все шансы на успех, однако всего четыре месяца спустя боеспособность войск Восточного фронта катастрофически упала. Последнее наступление на Москву стало скорее импровизацией, азартной игрой, нежели детально спланированной, продуманной в оперативно-тактическом отношении операцией. Этому способствовал целый ряд факторов, которые следует рассмотреть по отдельности.

Главным и основополагающим фактором начального периода кампании в России был фактор внезапности. Начало войны с Советским Союзом застало врасплох не только Красную Армию, оно явилось сюрпризом и для многих солдат и офицеров вермахта.

Советский Генштаб, метавшийся между Сцилллой и Харибдой наступательной и оборонительной конфигураций в приграничных районах, впал в ступор вследствие скорого, практически «молниеносного» разгрома своих основных сил. А разгром этот был сокрушительным, он ознаменовался невиданными в военной истории окружениями и пленением сотен тысяч солдат. Наступление на Москву началось поздней осенью, невзирая на приближавшуюся зиму. Немецкий Генштаб не оценил мощи Советской России, ошибочно приняв ее за «колосса на глиняных ногах».

Скоропалительно окрещенный «раем для недочеловеков» Советский Союз оказался в состоянии обеспечить свою армию танками, неуязвимыми для снарядов немецких пушек, скоростными и маневренными истребителями, реактивными минометами «катюша». Все это как-то не вписывалось в теории о расовой неполноценности, старательно вбиваемые в головы бюргеров в рейхе и солдат на Восточном фронте.

Операция «Барбаросса» стала самой продолжительной кампанией начиная с 1939 года. До июня 1941 года теория, стратегия и тактика «блицкрига» срабатывали. На шестой неделе войны с Советским Союзом войска Восточного фронта все еще топтались у Смоленска, увязнув в боях по разгрому окруженных частей Красной Армии. Именно этот период кампании характерен стремительным ростом немецких потерь. Следующей неожиданностью стало первое в ходе этой войны поражение. Контрудар Жукова под Москвой, по сути, примитивнейшая и по замыслу, и по способу проведения операция поставила войска Восточного фронта на колени. И это поражение вермахта лишь на первый взгляд может показаться неожиданным. Ему в немалой степени способствовала череда пирровых побед — разгромов окруженных группировок противника, съедавших и время, и массы войск.

Дело в том, что немцам до сих пор не приходилось сталкиваться с проблемой физического уничтожения войск противника, оказавшихся в кольце окружения. Как не приходилось сталкиваться с отпором, подобным тому, какой им оказали защитники Брестской крепости. В результате немцы только в ходе приграничных боев потеряли больше, чем за всю кампанию во Франции. Сражения у Минска и Смоленска отвлекли на себя до 50 % всех сил группы армий «Центр». Рассеченные на фрагменты группировки противника во Франции, Польше и других странах мирно сдавались. Русские же предпочитали сражаться до конца. Так что в России одним только окружением противника добиться решительных побед было нельзя. Его требовалось еще и разгромить, уничтожить физически. И не случайно в письмах с фронта в первые месяцы войны упоминаний о чисто оборонительных и досадных локальных схватках с русскими ничуть не меньше, чем похвальбы о победоносных и скорых продвижениях вперед.

Операция «Барбаросса» отличалась от предыдущих кампаний еще и тем, что в Советском Союзе вермахту предстояло вести войну не только против регулярных частей Красной Армии, но и против гражданского населения, поскольку эта война имела ясно выраженную идеологическую окраску. Иными словами, война в России служила ярким примером «войны на уничтожение».

В ряду немаловажных причин краха плана «Барбаросса» следует упомянуть и неспособность германского Генштаба своевременно учесть и оценить уровень потерь войск Восточного фронта к сентябрю 1941 года. И по численности, и по кадровой структуре войска в этом месяце сильно отличались от тех, которые пересекали границы Советского Союза. Потери офицерского и унтер-офицерского состава тяжело отразились на боеспособности войск.

Вот так. А некоторые говорят, что Красная Армия разбежалась