Мой Сталин

Мой Сталин
            С Иосифом Виссаринычем я познакомился, если память не изменяет, году в 1939-м. Минуло мне тогда четыре года. Сталину – 60. Знакомство было, естественно, заочным: дома, на стене в кабинете отца висел портрет Сталина, который сразу же, при первом рассмотрении, поразил меня удивительной прической вождя: мне почему-то казалось, что волосы у него зачесаны не назад, а вперед, и челка красиво закругляется, касаясь середины лба по ровной линии. Позднее я сообразил, что это не так: просто лоб у великого и мудрого был не так уж высок. Позднее придворные художники лоб ему делали повыше.
            Тогда же произошло еще одно, опосредствованное,  правда, мое приближение к отцу всех народов: по случаю встречи папанинцев, вернувшихся с Северного полюса, в кремле был устроен прием, на который в числе прочих были приглашены мои родители. Столы на банкете по этому случаю, по рассказу родителей, были расставлены, как в старину говорили,  «покоем», то есть буквой «П».
             В середине верхней перекладины буквы сидели члены правительства во главе с мудрейшим, превзошедшим своей мудростью саму мудрость, как позднее выразится писатель Соловьев в «Ходже Насреддине». Помню, как мать рассказывала, что в числе поздравлявших появился белый медведь, который, обращаясь к героям, декламировал стихи, которые заканчивались просьбой «Папа-папа-Папанин, вернись, я все прощу!».
            Матери хотелось получше рассмотреть Сталина, который был далеко, и которого загораживали головы гостей, сидящих за столами. Сосед, которому она высказала свое горячее желание, посоветовал ей не сразу садиться после очередного тоста, а задержаться и взглянуть на любимого вождя. Мать так и сделала, однако операция удалась не вполне: дядя в штатском, сидящий напротив, повелительно прошипел «сядьте, пожалуйста», и она испуганно плюхнулась на стул, так ничего толком и не увидев.
            Дальнейшее наше знакомство поддерживалось в основном с помощью величальных песен советских композиторов, которые, как я сейчас понимаю, вполне успешно исполняли роли все тех же насреддиновских придворных льстецов.
            Из песен складывался вполне определенный образ:
            «Сталин - наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полет!
С песнями борясь и побеждая,
Наш народ за  Сталиным идет!»
 
            Первые две строчки, как и последняя, были вполне понятны, а вот третья, которая мне слышалась как «с песнями баряси побеждали», меня несколько смущала, но тоже не очень: ну, были какие-то баряси, явно красные, а не белые, и, очевидно, очень храбрые, раз даже в атаку кидались с песнями.
            Вообще Товарищ Сталин по песням и стихам, а также картинам представлялся хоть и великим, но очень доступным и даже простым человеком: колхозники лично ему (в другой песне) рапортовали:
            Мы в Москву сегодня едем. И не едем,
            И не едем, а летим:
            О своей большой победе
            Лично Вам сказать хотим!
 
            Сталин, по мнению колхозников, должен был встретить их радушно:
           
            Он лукаво улыбнется и посмотрит,
            И посмотрит на народ:
            «Много Швернику придется
Поработать в этот год».
 
Шверник тогда раздавал героям ордена, героев было много, и работы, значит, у Шверника было много. Значительно позднее я узнал, что у вождей вообще было много с народом работы. Например, в 1937 году больше работы было у Ежова, а в 1939-м –  у Шверника, и мудрый Сталин за всеми своими наркомами следил, чтобы они не ленились, а делали, что им говорят.

А чтобы помощники чувствовали свою причастность к великим свершениям, он заставлял их рядом с его подписью ставить их личные. Ну, например: «Считаю целесообразным наградить» или « расстрелять». – И рядом красиво так:
И. Сталин. В. Молотов. Н. Хрущев». Позднее это назовут коллегиальным руководством. Никакой диктатуры.
Песни, фильмы и художественные полотна создавали совершенно идеальный образ вождя. Сталин был, как бы сейчас сказали, супергероем. Кто-то - то ли Горький, то ли Анри Барбюс выразился очень крылато: «Он несгибаем и гибок как сталь». Фраза, помню, произвела на меня впечатление. Ну, действительно, как говорится – умри, лучше не скажешь: Сталин - сталь. Хотя, с другой стороны, а что же Ленин - … не лень же? Получалось как-то неудобно. Ведь вожди друг друга уважали, значит, Сталин, как человек гениальный, такое неудобство при выборе партийной клички должен был предвидеть. Если, конечно, не нарочно задумал, как пацаны выражаются, подлянку.
Когда я в 1943 году пошел в школу, всенародная любовь к отцу родному, судя опять же по газетам, песням и фильмам, расцветала все больше: как раз немцев впервые отогнали от Москвы, а потом потихоньку начали останавливать и теснить на других фронтах, и появилась у народа надежда, а в газетах – твердая уверенность, что мы врага все же одолеем.
Портреты вождя появлялись в газетах на первых страницах газет так часто, что мы, обертывая ими учебники, старались исхитриться так, чтобы портрет Сталина пришелся как раз на первую обложку. Однако тут нас подстерегали неприятности. Дело в том, что постепенно, со временем, нормальный ученик начинает, как правило, что-нибудь со скуки задумчиво рисовать на обложке, и на портрете вождя появлялись излишние с художественной, а хуже того, (как нам испуганно объясняли учителя) – с политической точки зрения – детали. Далее следовал настоятельный совет как-то иначе выражать нашу любовь к вождю.
Надо сказать, что увидеть Сталина, как говорится, «вживую» мне раза два-три все же удалось – на первомайских демонстрациях. Увидеть или не увидеть вождя на мавзолее было делом первостепенной важности. Когда мы возвращались с демонстрации, то первым вопросом родственников и соседей был – «а Сталина видел?»
Впрочем, свидания с живым вождем этими двумя-тремя демонстрациями и закончились.
В марте 53-го мы с моим приятелем Генкой Музалевым стояли в подворотне дома 9/10 на Дровяной и обсуждали появившиеся в газетах тревожные сводки о состоянии здоровья Сталина, выражая надежду на победу кавказского долголетия над недугом, и не зная еще,  что газеты нас дурят, поскольку Боженька (или его антипод?) отца всех народов уже прибрал. Впоследствии появились небезосновательные утверждения, что тут не обошлось без помощи соратникрв, которые, вполне возможно, по установленной вождем традиции,  расписались коллективно на  каком-нибудь секретном документе об оказании посильной помощи болящему.
На прощание с Виссарионычем я, слава Богу, не попал, хотя и стремился. А вот в мавзолее, куда его временно поселили, был, и, как говорится, лицезрел. Покойный меня неприятно поразил следами оспы на лице,  волосами, торчащими из ушей и редкой рыжей порослью на голове, так не похожей на ту первую, необыкновенную прическу, что я увидел когда-то на портрете в кабинете отца.
Если подытожить все, часто взаимоисключающие друг друга суждения простого народа о роли личности в истории, то мне кажется наиболее содержательной песенка, которую напевали на мотив «Гоп со смыком»:
Жил в железном замке Джугашвили,
Псы его цепные сторожили.
Без суда и без закона расстрелял три миллиона,
И за это все его любили.
                                                                                                                      2010