Последняя надежда Петра

25 апреля 1719 года «последовала смерть наследника», отчего, почему — ни слова. Сие тоже ничего бы не значило, если не учитывать того,
как Петр и Екатерина обожали маленького Петра Петровича, своего «шишечку». На него возлагали надежды, с ним нянчился Меншиков, к нему
приставлен был Яков Брюс. Смерть мальчика должна была потрясти царскую семью, это же была катастрофа…
Похоронили царевича как-то чересчур поспешно, на следующий же день, 26 апреля — тоже непонятно.
Отпели в Александро-Невском монастыре, в закрытом гробу. И никаких слухов не последовало, рты словно кто запечатал.
Мальчик здоровья был слабого, говорил плохо, однако ничем не болел.
Известие о его смерти ошеломило всех во дворце.
В тот день Петр вместе с Екатериной находились в Кронштадте. Царевича не стало в 4 часа пополудни.
Из Петербурга послали гонца в Кронштадт. Еще утром царевича навестил Меншиков, играл с ним, князь очень любил четырехлетнего мальчика, и все
было в порядке. По распоряжению Брюса погнали нарочного и за светлейшим князем.
Прискакав во дворец, Меншиков застал царевича еще в живых, в состоянии необъяснимом: без сознания, парализован, самое же потрясающее — кости были
переломаны, когда князь взял его на руки, тельце прогнулось, весь он ватно обвис. Яков Брюс, всегда флегматично-медлительный, пил водку стопку за
стопкой, губы его дрожали, он не мог связно изложить, что произошло.
Была гроза, потом начался ливень, Брюс работал в соседней комнате, вдруг
засверкали молнии, раздался треск, потом взрыв, крик — кричала нянька. Она до сих пор не пришла в себя, трясется как безумная. Судя по всему, мальчик
сидел у нее на коленях, когда к ним подлетел «огнедышащий дракон и пыхнул на дите».
Меншиков послал за врачом, сам же тщательно осмотрел помещение: окна, двери — нигде доступа для молнии не было. Допросили дежурных офицеров,
наружных часовых — из посторонних никто не мог проникнуть во дворец.
На теле мальчика не нашли ни ран, ни кровоподтеков, никаких следов насилия. Его одели в длинную рубашку, уложили на кровать и тут заметили на
лбу голубое пятно. Царевич уже отошел в вечное царствие. Никто не заметил, когда беспричинная, тихая смерть привела всех в отчаяние. Брюс, стиснув
голову, стонал: «Мученик безвинный, дите мое…»
Шлюпка с государем прибыла уже ночью, мешали высокая волна, встречный ветер. Яхта с государыней отстала. Меншиков ждал на причале. Что он
рассказал Петру — неизвестно.
Во дворце государь долго не решался подойти к кроватке царевича.
Уставился на неровный маленький сугроб, покрытый белой простынкой. С мундира капала вода. Стоял мокрый, прикрыв глаза. Не слышал слов
Брюса. Можно подумать — заснул.
Сделав усилие, подступил ближе. Брюс откинул простыню. Петр увидел сына, заплакал, приложился губами к его щеке, потрогал пальцем голубое пятно, стал
гладить холодное тельце, нащупал сломанные кости, отшатнулся.
Легче было видеть государя в гневе, чем в таком раздавленном состоянии.
Голова его задергалась, он опустился на колени, уткнулся головою в продавленную грудь ребенка. Все, пятясь, удалились в соседнюю комнату.
Час спустя государь вышел, лицо серое, каменное, сел в кресло, велел Брюсу повторить рассказ.
На сей раз Брюс докладывал четко, спокойно, от этого все стало еще невероятней. Показания дядьки, что первый прибежал из соседней комнаты:
«Приплыла огненная голова и поцеловала царевича». Следов удара молнии не обнаружено, ничего не разрушено, только на серебряном подсвечнике
появилась отметина. С ученой добросовестностью Брюс перебрал возможные варианты, ни на чем не мог остановиться, если не считать нечистой силы, но и
на нее доказательств не было, да и государь не признавал ее.

Было, однако, обстоятельство, которое он не мог обойти: три года назад произошло нечто
похожее, над дворцом прошла такая же сильная гроза, молния пробила крышу, обрушила карниз. Брюсу зашибло руку, он находился рядом с годовалым
царевичем, малыш на вспышки молнии смеялся, и Брюс отписал государю, который путешествовал за границей, про храбрость наследника. Была еще
любопытная подробность — молния разбила приклад мушкета у часового, самчасовой не пострадал.
— К чему он клонит? — спросил государь.
— К тому, — отвечал Брюс, — что та гроза была предупреждение, жаль, неразгаданное.
Сказал твердо, словно винился. Знаку не вняли, вот кара и последовала. При слове «кара» государя перекосило, он вскочил, закричал: «Ты о чем?» Но
Меншиков приобнял, успокоил — если бы Господь захотел весть подать, он бы загадок не строил. Руку государя поцеловал, признался, что наследник все
равно был не жилец, на все Божья воля, и не наше дело стараться понять Его,
значит, так надо было, пути Господни неисповедимы, и горячо процитировал: «Как небо выше земли, так Мои пути выше ваших, мысли Мои выше ваших».
Меншикова беспокоило теперь одно — чтобы противники государевы не попытались смерть наследника обратить во вред государю, истолковать ее
превратно как гнев Божий. Он требовал — ушников, болтунов, намекальщиков брать в Тайную канцелярию, языки отрезать.
Отвлечь государя не удавалось, кивал бесчувственно.
Провести панихиду разрешил без лишнего народу, гроб не открывать.
Поутру, отстояв службу, государь поехал в Адмиралтейство на спуск корабля, Меншиков обрадовался, думал, обошлось. Вечером государь удалился в свою
половину, приказал денщикам никого к себе не допускать, ни по какой рочности.
Прошла ночь, день, государь не выходил, не принимал пищи, питья.
Слышались стоны, рыдания.
Князь стоял у дверей, слушал; время от времени до него доносились слабые рыдания государя, Петр все не мог выплакать слез своих. Поразмыслив, князь
приказал наутро собрать всех сенаторов перед дверьми государевых покоев.
Собрались. Постучался, закричал, что Сенат немедля требует государя.
Пригрозил выломать дверь…
По другой версии — заявил, что, если Петр не явится, его лишат престола, выберут другого государя. Произнести такое надо было решиться.
Петр открыл двери, увидел перед собою всех сенаторов, а еще Апраксина, Головкина, Бутурлина, многих своих верных… Вид у него был опустошенный.
Зарос, согнулся, глаза потухли, от слабости держался за ручку двери.
Словно появился к ним из другого мира. Где не было царя, а был обезумевший от горя отец.
Разглядывал их, не понимая, кто такие, и они разглядывали его: кто с жалостью, кто со страхом — вернется ли прежний царь? Если б отрекся, —
может, поняли бы, он не только наследника потерял, он Всевышнего прогневал,
впору в монастырь уйти постричься.
Сенаторы молчали, и Петр молчал.
Что происходило с ним? Кабы знать… Эта минута многое могла изменить.
Меншиков и Брюс стояли поодаль, за эти трое суток они не раз винились перед собой за то, что государь поручил им сына, а они не уберегли.
Князь Долгорукий первый решился, заговорил обыденно, брюзгливо — далее
отлучаться невозможно, дела не ждут, приходят в замешательство… Государь, несчастье велико, оно вырастет, коль ты поддашься ему.
Петр не прерывал.
Поклонился.
— Благодарю вас, господа сенаторы, — выпрямился, махнул рукой, отпуская всех.
В то же утро, приведя себя в порядок, вернулся в Кронштадт решать дело о морском канале.