Зимние сны для холодных рыб

(метания души и разума Ильи Дувалова)

А в степи, старой Донецкой степи, за перевалом, где теснятся коробки вытянутых девятиэтажек, и поныне властвует первобытная стихия... Зовут за собой, шурша белым – не то дымом, не то паром – змейки-волны манного снега... Завихряются паутинной ширмой ввысь, ссыпаются под ноги... Гуляет маленький, колючий февраль!..

Приходит и к нам наша запоздалая – ранняя, предранняя – весна!.. Только стужа везде – и холодные, хрупкие наши сердца всё никак не допоют бесславную свою песню...

Мёртвая вода

откровение в тамбуре

Сообщение от Прядина

История сердца, о которой только теперь рассказываю, не есть нечто постыдное и унизительное. Если даже подсмотреть один день всякого неразвращённого и неиспорченного существа, каким мог бы представиться одинокий подросток, умирающий в собственном воображении от стыда своего, то совсем уж неясно, чем же так прекрасен тридцатилетний – и может ли быть вообще прекрасным человек?

Того более, что вечно модные мораль и нравы исхитряются из самой обычной человеческой природы выставить на свет и бодро проповедовать как низменное, так и великое в угоду сиюминутных прав и вольностей.

Но жизнь упрямо твердит об ином, плюя на любые наши фантазии. А поскольку в сопряжении с женской природой совершенно невозможно оставаться единым и цельным, то утратишь вдруг голос свой – и заговоришь как-то сразу от нескольких лиц. Нет тайны, выходит, и в том, что явилось причиной всех предисловий.

Прощание под ноябрьским дождём

Как-то на перроне железнодорожного вокзала, поздней осенью, почти под проливным дождём, я стал чуть ли не соучастником расставания уже немолодых мужчины и женщины. Слова их прерывались всхлипами, вытиранием щёк, а я стоял под козырьком киоска у боковой стенки, и всё слышал. Не хочу даже и сейчас этим выдать себя, так как и поныне испытываю неизлечимый стыд от их горького прощального диалога.

— Я поеду умирать домой, — говорил мужчина, — и ты отпусти меня.

— А как же я? Как мне теперь жить? Я всё отдала тебе, все свои силы. А теперь, что теперь?

— Не знаю. Но нужно же мне умереть!

— А я?

— Не знаю, ничего не знаю. Всё здесь чужое – чужим и останется.

— Я же жила с тобой!

— Да. Но тогда поехали вместе.

— После мамы я уже успокоилась. Мне за нею идти – там мой дом.

— Да мы оба в гостях друг у друга! Сколько можно? Я прожил с тобой почти всё... Поехали же ко мне!

— Нет, родной мой, я так не могу. Ты был гостем везде, а я не хочу. Мне лучше уж здесь, возле мамы. Схожу на могилку... Успокоюсь...

Она стихла – и последний её укор отозвался во мне былым нетерпением. И сколько бы я ни думал потом, сколько ни размышлял, приводить их разговор или нет, всё решилось тотчас, под холодным ноябрьским дождём.

Мужчина отошёл к вагону, а у киоска, в трёх шагах от меня, остался чёрный дипломат. Заметил его я не сразу, а по прошествии добрых получаса, когда отъезжал в другом направлении.

Но в тот самый момент, когда я вышел в тамбур курить, привинченная к стенке пепельница, обычная вагонная пепельница, на трёх саморезах за «пузом», остановила меня. Кто-то толкался, хлопая то и дело дверьми, кто-то кричал неприличное, а я видел под хвостами окурков, торчащих из-под осмолённой крышки, жирно выцарапанную букву «Ю»...

Тот самый вагон! Тот вагон, в котором я лет пять назад слышал голос, который скулил и жаловался, который я слушал часами. Это голос его, без сомненья – прокуренный голос изгоя.

Только был он теперь, у киоска, старее и глуше, как шипение ржавой пружины в часах перед треснувшим боем. Да, уж тут не придумаешь, это голос его!

Прощался он, словно каялся, а женщина плакала, прижимаясь щекой к бороде. Состав качнуло – и спина у неё опустилась, будто долу сползла: ещё бы мгновение – увлекло её вниз, под колёса.

Боже мой, Боже! Что только не роится в человечьем сердце! И я припомнил вдруг, как в Брянске женщину вот так вот убило.

В дипломате лежали три папки, предназначенные явно не мне. Но прошло целых три месяца, прежде чем я осмелился обратиться к неизвестной особе в надежде на то, что, может быть, хотя бы что-то и что-нибудь коснётся и её сердца. И если даже сложенные в папках письма адресованы не самой лучшей из жён, то и мужчина, писавший их с 77-го по 88-ой год, уж конечно, не является никаким образцом.

Что касается текста (а мне пришлось собрать воедино совершенно несоединимые отрывки писем и рукописей), то присутствие в нём двух и более авторских «я» подсказано самим материалом, ракурсная подача которого, на мой взгляд, фантастична. Но по-другому написать обо всём было просто невозможно.

Важно знать также, что и я был вынужден привнести в сочиненье немало собственных строк: иначе бы чувства и страсти, охватившие моих персонажей, могли бы вообще не развиться – и двумя-тремя продолжительными глупостями, как и двумя-тремя лишними жизнями, стало бы на этой земле не то больше, не то меньше.

Выбились из расписания

На краю перрона Брянского вокзала
Женщина с платформы под вагон упала...
Пыхнул грузный поезд, женщина вздрогнула
Поклонилась в пояс, сына помянула...

«Сын погиб случайно, в драке ли, в разборках», —
Рассказали парни маме на задворках...
Тем словам внимая, головой мотала –
Будто неживая, шея затекала...

«Мне не жить, известно, жить уже не надо –
В этом мире тесно – нет ни в чём отрады...»
Голова валилась, голова шаталась –
«Как я появилась, как здесь оказалась?»

Напоследок диктор всех позвал в вагоны –
Но услышал крик тот проводник проворный...
Люди набежали, вышли к головному –
Девушки рыдали , сбившись у перрона...

«Что случилось только? — Бабы причитали —
Вышла перестройка на ж-д вокзале!..
Женщины не стало... Знать, плохое дело!..»
С Брянского вокзала увозили тело...

комментарии:

         Людмила Лукьянченко – 24 августа 2012, 13:59:

Трагедия... Сегодняшнего дня...
Масштаб... его здесь нет. Но мы-то знаем...
И автор нам о том напоминает...
Споткнулась я, однако. Да, споткнулась,
о ту строку, где женщина, уже упав – «вздрогнУла»...
Видать, в угоду автору. Да, рифме «подмогнУла»...
Вдобавок «в пояс поклонилась»...
И как она тАк исхитрилась?

         Людмиле Лукьянченко – 24 августа 2012, 15:04:

Людмила! А не пошли бы Вы?..

         Людмила Лукьянченко – 24 августа 2012, 16:23:

Геннадий!

Я Вас не поняла! Простите же меня!
Внимание к трагедии сегодняшнего дня
я оценила: «Автор нам о том напоминает».
И о масштабе – знает.

Сказала я о «кочке»... Так у кого их нет?
Возможно, лишь у гениев.
Так и они же тоже – «На вкус и цвет...»

Достойно ли джентльмену – даму... «посылать»?
Мне кажется, что – нет. А Вам – как знать... Видать..

Мне очень жаль! Мужчина Вы, поэт, писатель!
Храни же, Боже Вас! Прошу, Создатель!

         Людмиле Лукьянченко — 24 августа 2012, 17:14:

Вы чуть ли не повторили Фамусова. Давайте договоримся, Людмила: Вы не будете трогать меня особенно там, где понять не можете. Я устал это всем объяснять.

Так вот. Я всегда играю роль. Негодяя, сутенёра, проститутки и т.д. Но во всех этих играх – не я, как таковой.

Я очень давно поймал себя на самом первом моём ощущении. (Это в жизни...) Я, даже незаметно для самого себя, перевоплощаюсь в другого человека, а потому могу увидеть (хоть и на короткое время) мир его глазами, выразить его самые потаённые мысли. Это потрясало людей. Такие случаи были и здесь у нас, в ГП. Так что ничего удивительного для меня здесь не осталось. Но я слишком долго об этом рассказываю. А зря.

Что же касается того, как меня воспринимают здесь у нас, то я и об этом прекрасно знаю. И очень сожалею, что Вы разделили и разделяете всеобщее заблуждение в отношении меня. Думаю, наступит такое время, когда не только Вы, но и самые подлые мои враги начнут понимать это. Им же лучше будет.

         Владимир Данилин – 24 августа 2012, 16:16:

Спасибо, Геннадий! Грустные строки.

         Владимиру Данилину – 24 августа 2012, 17:20:

Я очень благодарен. Но я специально «осовременил» тему легкомысленным размером. Чем далее, тем более человек уходит от страданий, сопереживаний, чтобы не оказаться высмеянным или даже униженным.

         Любовь Орчикова – 24 августа 2012, 19:06:

Какая ужасная трагедия. Не дай Бог пережить своих детей. Спасибо, Геннадий!

         Любови Орчиковой – 24 августа 2012, 19:12:

У меня на эту тему есть ещё несколько стихов. Если желаете, могу предоставить.

         Любовь Орчикова – 24 августа 2012, 20:46:

Буду рада почитать!

         Любови Орчиковой – 24 августа 2012, 21:45:

Каким образом это осуществить, через сообщение?

         Любовь Орчикова – 24 августа 2012, 22:13:

Я могу зайти в Ваш блог с вашего разрешения.

         Любови Орчиковой – 24 августа 2012, 22:33:

Как это, я не понял? Мне же нужно выборочно скопировать их с «Worda». А куда поместить?

         Любовь Орчикова – 24 августа 2012, 23:07:

Геннадий, я Вам написала в личку.

         Любови Орчиковой – 24 августа 2012, 23:33:

Я ответил. А по моему блогу я сам шею сверну, разыскивая свои публикации.

         Любовь Орчикова – 24 августа 2012, 23:50:

Я нажимаю на свое имя и захожу к себе.

         Любови Орчиковой – 25 августа 2012, 00:03:

Так у тебя публикаций, наверное, с гулькин нос. А у меня их под двести или более штук. А что, ты по почте не хочешь? Или есть какие причины?

         Любовь Орчикова – 25 августа 2012, 00:08:

Да, действительно, публикаций у меня не густо, я не писатель, а музыкант + учитель. Можешь скинуть стихи на почту.

         Любови Орчиковой – 25 августа 2012, 00:31:

Я тебя нисколько не хотел задеть, даже и мысли ни о каком пренебрежении не возникло. А имел в виду только то, что ты недавно здесь. Поэтому и публикаций мало. Ничего, распишешься.

А адрес, если можешь, шли в личку. Я тебе сразу текст вышлю.

         Людмила Мила – 25 августа 2012, 12:56:

Очень трагично, трогает до глубины души!!!

         Людмиле Миле – 25 августа 2012, 13:47:

Спасибо, Людмилочка!

Лица второго плана

Глава первая, в которой заключается
переписка Андрея Аркадьевича Прядина
с Татьяной Борисовной Фидесман

I.

Здравствуйте, Татьяна Борисовна!

Пишет Вам Андрей Аркадьевич Прядин, совершенно незнакомый Вам человек, сорока шести лет отроду. На законный и вполне понятный Ваш вопрос («кто, да что?») я ответить не сумею. И почему, зачем пишу Вам, не знаю толком и сам.

Я вот уже как три месяца храню письма одного человека, а именно, Ильи Дувалова, которого Вы тоже не знаете, но о котором так много слышали. Вы не хуже меня понимаете, что это образ, плод, почти безрезультатной, обречённой фантазии известного Вам человека. И я обещаю, что имени его не назову (ни сейчас и никогда), как бы оно ни стучалось в строку. Да и имени той, кого любил или мог любить тот реальный человек, который-то и родил Илью Дувалова, я тоже называть не стану.

Вы по-своему изумитесь такой ненужной конспирации, либо примете её за несусветную чушь, но в человеке – простите мне общие слова – в человеке так много всего намешано, так он зашуган и оболган, живой человек, что, право, нет никакой нужды и надобности склонять его имя. Это ведь не просто отражение в зеркале, не дарёное фото на «долгую добрую память», и даже не кадр из блокбастера. Это – человек! О чём я и прошу Вас настойчиво помнить.

Если Вас вполне удовлетворили мои объяснения, то приглашаю Вас к несколько преувеличенной и пространной переписке, которая, быть может, прольёт новый свет на недавно прожитые годы. А-то ведь не хочется и совсем не можется мириться со смертью влюблённых, которых никогда и не было. Нельзя, согласитесь со мною, чтобы в роли убийцы оказался наш эгоизм! И если Вам свято хоть изредка то редкое и невозможное чувство, что называют любовью, то жду, очень жду Вашего первого письма. Желаю Вам светлых дней.

II.

Здравствуйте, Андрей Аркадьевич!

Я думаю, не совсем учтиво с Вашей стороны затевать старые игры. У меня всё хорошо, всё прекрасно – и не хочу я никаких писем, никаких воспоминаний о том, чего никогда и не было.

Да, мне известен Илья Дувалов, как и известен тот другой, (и боюсь, как бы не сказать похуже) – тот больной и несчастный человек, который к месту и не к месту тыкал своего героя да так и не дал ему жизни. Он, как известно, был негодным отцом, если не сказать, был отцом никаким. Если уж своим кровным, вполне настоящим детям, он не дал ничего, то уж что там он мог дать своему Илье Дувалову, я не знаю.

Не хочу я ничего ещё и потому, что отлично знаю, Андрей Аркадьевич, настоящие Ваши намерения. Я не дурочка и мне даже не тридцать лет, чтобы верить во всё, что Вы и подобные Вам готовы выдавать за так называемую литературу. Грош цена всей Вашей литературе, если в жизни, Вы правильно заметили, некий псевдородный писательский эгоизм убивает человеческие обычные чувства.

И я не понимаю, как можете Вы, достаточно взрослый человек, играть во всё то, что не присуще ни Вашему, ни (не побоюсь признаться) даже моему возрасту. Вам что, больше нечем заняться? Так воскресите самого себя, на что Вам какой-то Илья Дувалов!

И поймите, помните, пожалуйста, что я – женщина! Пожалейте меня. Потому что мне трудно писать рассудительные и трезвые письма – это не украшает меня нисколько.

Всё! Я ругаю, кляну себя, что отвечаю Вам. Будьте же благоразумны, Андрей Аркадьевич, выбросьте эту блажь из головы. А если и впрямь есть у Вас какие-то письма, то сожгите их, и не вершите свой суд над тем, чего не знаете, что Вам не дано, в конце-то концов! Не будите во мне того, чего не было. Прощайте! 

III. 

Милая Татьяна Борисовна!

Бога ради, извините меня. Я нисколько не хотел Вас потревожить. Как ни странно, но мне казалось, будто Вы (и я тоже) ответственны в равной мере за несбывшуюся судьбу Ильи Дувалова. Вас, быть может, насмешит моя обеспокоенность, но письма!.. Они есть, как я Вам признался, и что делать? Что делать мне, если в них одни странные и страшные, нелепые рассуждения, а жизни никакой, никаких обстоятельств?

Посочувствуйте и мне, дорогая Татьяна Борисовна, помогите, прошу Вас! Я ведь доподлинно знаю, что Вы носите вуаль в том самом двадцатом столетии и в той стране, где вуаль просто кощунственна. И Вы же, как почти никто из женщин, понимаете, в ней (вуали Вашей) нет никакой надобности, вот что странно! Я бы сказал, что и без вуали мы прекрасно обходимся давно, но ведь вы же носите!

Вы, именно Вы, очень поздним и грустным вечером, надеваете её, и ложитесь в ней спать. И это ежедневно, милая моя Татьяна Борисовна! Согласитесь, что только зная о том, я посмел беспокоить Вас. Я бы даже сказал, что готов Вас любить, но никогда, слышите, никогда! – я не посмею снять с Вашего лица ту святую скорбь, тоску по жизни, что известна лишь мне одному.

Я знаю, милая Татьяна Борисовна, что Вы – и только одна Вы! –  способны рассказать о том, чего нет и близко во всех письмах Ильи Дувалова. Вам известно гораздо больше, чем даже я могу предположить.

Отвечайте же, Татьяна Борисовна, умоляю Вас. Отвечайте мне поскорее!

IV.

Ах, неразумный Вы мой Андрей Аркадьевич! Если бы Вы только знали, если бы могли догадываться, за что Вы берётесь!

Как можно, подумайте, как можно? Это ужасно всё, на что Вы обрекаете, благо, если только себя! Не щадите Вы себя самого – ну, и Бог с Вами! А-то ведь – то ведь Вы убиваете и меня!

Если бы не эта вуаль, Господи! если бы не вуаль! Вы дознались до того, нехороший Андрей Аркадьевич, что я просто не знаю.

Это траур, Вы понимаете? Это просто траур. По моей жизни, по возрасту, по любви, наконец, которой я так и не дождалась. И хотя моя сестра о том знает, всё равно считает меня тронутой. И пусть! Пусть всё будет так, как считает она . Но Вам-то, Андрей Аркадьевич, Вам зачем всё это нужно? Ведь совсем немного – я расплачусь, разревусь, как последняя дура. Я не хочу, не хочу, Андрей Аркадьевич, слышите!

Что Вы сможете воскресить, что посмеете?

Я заклинаю Вас всеми святыми, я умоляю Вас! Ну, хотите, я поцелую Вам руки? Я готова, слышите, я готова встать на колени даже перед Вами, если Бог не даёт избавления мне.

Я прошу, я ещё раз прошу Вас, Андрей Аркадьевич, не тревожьте души моей!

Всё! Прощаюсь с Вами. Забудьтесь, усните, но только не пишите мне, умоляю!

V.

Признаться, растревожило и расстроило меня Ваше решение, Татьяна Борисовна.

Письма Ильи Дувалова валяются у меня на полу – и я не могу, просто не могу их никуда деть. Что же Вы не поможете мне? Я просто не знаю, что делать с ними.

Простите за короткую записку, ничего более сообщить не могу.

VI.

Хорошо, Андрей Аркадьевич! То есть, не хорошо, а Вы разочаровали меня, почти разочаровали. Будьте мужчиной, Андрей Аркадьевич, не превращайтесь в того, кто писал все те письма на Вашем полу.

И что Вам Илья Дувалов, зачем? Насколько я знаю, собака не там зарыта! Я не отрицаю, конечно, он есть! Но напрасно Вы намерены думать, что он писал какие-то письма. Уверяю я Вас, это трюк. Хотя, гениальный, быть может. Но это ещё требуется доказать. Иначе, как Вы сами поймёте, от него останется мокрое место. А сочинителя писем придётся отправить в психушку. Не рискуйте так глупо, Андрей Аркадьевич, будет жалко умного человека.

Я хорошенько ещё подумаю, и, быть может, напишу Вам другое письмо. А пока, до свидания.

И, надеюсь, Вы хоть что-то уже для себя открыли.

Примите мои сопереживания, а хотелось бы Вас, наконец, поздравить.

VII.

Ах, Вы совсем замолчали, Андрей Аркадьевич, что с Вами?

Я ждала, ждала от Вас хоть чего-нибудь, но Вы, словно в Лету канули. Что, неужто Вам всё не так интересно, как казалось вначале? Неужто Вы разуверились во всём, поддавшись старой и больной женщине?

Я понимаю, Вы ждали любви – той любви, что дана нам воочию лишь во второй молодости. Но молодость всякая прекрасна: и первая глупая, и третья прощальная – вспомните хотя бы Мариуса Петипа, вспомните танцующую корзину цветов, которой заменили заболевшую девочку в балете! А ныне ведь и у нас третья молодость, дорогой мой Андрей Аркадьевич!

Вы разбудили меня, а сами предпочитаете спать со спокойной совестью? Ничего не выйдет у Вас, Андрей Аркадьевич! И уж извольте, я сама Вам напомню про Илью Дувалова, будь он трижды неладен!

Когда я, не зная ещё его имени, только представляла его с чужих слов – был такой разговор об обещанном «в лицах»: дескать, был бы такой герой, а далее сплошная игра и фантазия, вот бы было прекрасно! – я просто разоржалась, Вы меня извините.

Но, наверное, Вы всё же не поняли – я так сумбурно обо всём говорю. Давайте попробуем по порядку.

Был такой музыкант как бы, который вскоре открыл это имя – и был он прекрасен, когда играл героя. Но он ненавидел баян, ненавидел работу, но в фантазиях своих был он бесподобен! Правда, передёргивал, переигрывал страшно порой. Но имя к нему приросло. Тем более, что был у него во товарищах неплохой, на мой взгляд, художник. Они поначалу даже были, как братья. Всё равно я всё путаю, правда? Да это и не имеет значения.

Вам важно знать то, что человека такого нет на земле с 17 мая – 84-го года. И если кто Вас станет уверять, что это не так, можете никому не верить – я своими глазами видела паспорт, выданный именно в тот самый день, 17 мая – 84-го. У нас такими вещами не шутят.

В общем, всё было достойно удивления. Как, такой нескладный и странный увалень, ещё и женат! Это уж слишком! Какая только женщина могла его полюбить!

Но смеялась я рано. Если бы только знать, что будет потом, я бы никогда не поверила. И не думайте, Андрей Аркадьевич, что в жизни всё хуже, беднее, чем в книгах! В жизни куда всё страшнее! Вы (и никто никогда) не сможете даже приблизиться к тому, что может быть в жизни. Поверьте женщине, прошу Вас.

Вы не думайте, что я его не знала. Скажу больше, он даже мне приснился однажды. Вы просто предположить не можете, какое у меня воображение. Знало его моё сердце, знало тело моё, знала живая душа! А Вы, дорогой мой Андрей Аркадьевич, думаете повторить жизнь? Ведь это невозможно, поймите! И чем я могу Вам помочь? Вместо Вас возродить человека? Так ведь мы Вам рожаем других, как другая из нас родила для меня мужчину! Что ещё захотите Вы, что ответите мне?

Я Вам всё объяснила, я Вам не нужна! Вы хотите разгадать нашу женскую загадку? Но даже и тогда Вы меня не поймёте, не поймёт нас любой мужчина – кроме того единственного принца, которого надо придумать! Да и то даже принц распрекрасный не поймёт нас.

Я назову теперь Вам имя той, которую любил Ваш незабвенный Илья Дувалов. Назову потому, что в тех письмах несчастного выброшены все имена. А его «глобальные» мысли, если они таковы, не затмят даже четверти имени!

Её звали Юлия!..

Я отдохну. Потому что рассказывать далее я просто не в силах.

Её звали Юлия, Господи! А окрестили её так по двум причинам: первая – это та, что уж очень подходило её имя к имени героя – он Илья, а она Юлия; вторая причина заключалась в том, что она как бы всё время юлила – смешно подумать, ведь на редкость чистая и открытая душа!

И когда Вы напишете ей, она Вам ответит, будь сама на краю хоть пропасти! Она ответит Вам, Андрей Аркадьевич, она всегда Вам ответит. А для этого нужно оставаться мужчиной – тем единственным мужчиной, и только для единственной женщины, только для неё!

И не думайте глупо, что нам не дано любить. Мы любим даже тогда одного, когда спим в постели со всеми! Что Вы ещё хотите? Что Вам теперь не понятно? Я сказала Вам то, слава Богу, чего никакая не скажет.

Именно я – и именно Вам!

Я могу обещать последнее. Когда-нибудь, когда Вы мне докажете что-то, я оставлю для Вас записку, очень простую записку – она лежит давно у меня на столе, я буду её хранить до последнего часа.

Теперь Вы достаточно много знаете, Андрей Аркадьевич – и можете продолжать.

Я жду, любезный Андрей Аркадьевич. Слышите, жду!

Удачи Вам! 

Post scriptum:

Но потом, потом и потом, дорогой мой Андрей Аркадьевич! Не обманитесь, прошу!

Прощайте!.. И узнайте, пожалуйста, те два слова, которые сказал однажды тот человек, которого нет. Их знают лишь двое, найдите же их!


комментарии:

         N B – 19 февраля 2013, 02:56:

Как упорно пытаются они пробиться друг к другу через стену непонимания... Но сами попытки эти иногда делают стену еще непреодолимее, поскольку развеивают априорную иллюзию лёгкости общения двух неглупых и неплохих людей, но ведут не навстречу друг другу, а в противоположные стороны.

         N B – 19 февраля 2013, 03:07:

Мысль очень верная, но, наверное, немного не так... Авторская задача сводилась к другому... Это, как змея (хорошо известное сравнение), которая выползает из старой шкуры... «Чулок» остаётся в траве, на песку, возле камня, а ей нужно жить дальше... Из этого следует, что им (Андрею и Татьяне) совершенно незачем приходить друг к другу.

         N B – 19 февраля 2013, 03:13:

Но они же пытаются достучаться, судя по письмам.

         N B – 19 февраля 2013, 03:23:

Нет, они должны проявиться в других героях...

         Александр Арцов – 19 февраля 2013, 11:26:

А мне опять переписка ваших героев напомнила очередной мой юношеский стих:

Когда заря над городом лениво
Проводит голубеющим крылом,
Ты спишь ещё, наверное, счастливым
Супружеским, спокойным, тихим сном...

Ничто твоей души не потревожит
И песнь моя к тебе не долетит,
И к сердцу твоему уже не сможет
Пробиться сквозь супружеский гранит.

Проходят дни унылой чередою
Но боль во мне по-прежнему жива;
И, может быть, в стихах её порою
К тебе доносит громкая молва.

А сам же я улыбкой безмятежной
Пытаюсь заглушить тупую боль;
И с нежностью, и робостию прежней
О скорой встрече думаю с тобой...

1972

         Оля Алферова – 19 февраля 2013, 15:59:

«Вы разбудили меня, а сами предпочитаете спать со спокойной совестью?»...

Придётся отвечать мужчине за свои поступки! J

         Оле Алферовой – 19 февраля 2013, 18:29:

Первый комментарий, над которым мне пришлось всерьёз задуматься. Да, бесконечна женщина...

         kvatra kvatra – 23 февраля 2013, 17:22:

Многослойно... Можно менять свет и высвечивать места... «узнавать» подтексты... Класс J

         kvatra kvatra – 24 февраля 2013, 06:10:

Всё для читателя, Алма. Мне очень нравится, я этого жду всегда, чтобы понимал не я сам, а тот другой, для которого я и говорю.

         Елена Кузнецова – 19 марта 2013, 08:53:

Как же сложно разобраться в прошедшем... да ещё в несостоявшемся... два человека никак не могут понять друг друга, потому что много недосказанности было раньше. А зачем ворошить теперь – есть резон ли у них?

Спасибо, Геннадий, очень напряжённая переписка.

         Елене Кузнецовой – 19 марта 2013, 09:15:

Мне больше всего в твоём комментарии, Еленочка, понравилось «напряжённая». Как ты это хорошо прочувствовала и сказала.

         Елена Кузнецова – 19 марта 2013, 10:13:

«А-то ведь не хочется и совсем не можется мириться со смертью влюблённых, которых никогда и не было» – мне это очень понятно.

Пусть у меня и не со смертью связано, но смерть бывает и не физическая. А то, что придуманная любовь в реальному человеку – и он в мечтах уже был «возлюбленным», что было неосуществимо – осязаемо мною.

Неосуществимое – после иллюзий снов, сравнимо со смертью и очень трагично. Поэтому и прониклась вашими письмами. Я вообще люблю эпистолярный жанр. В молодости было несколько неотправленных писем... влюблённость.. чистая... но разум превозобладал...

Эх, сейчас бы! Когда развита чувственность и знаешь, что некоторые мгновения не будут повторимы... Ну всё, а то растревожили Вы меня... Но большое спасибо за это, Геннадий, иногда надо потрясти душу!

         Елене Кузнецовой – 19 марта 2013, 10:57:

Очень здорово! Смерть ведь действительно не физическая у меня – это смерть чувства, смерть любви...

         Елена Кузнецова – 19 марта 2013, 19:37:

То-то и оно! Я рада, что прочувствовалась.

Сумасшедшая

Глава вторая, в которой Татьяна Борисовна
возвращается в 1977-ой год,
ко дню влюблённых – и не узнаёт себя

А был ли день Святого Валентина?

Взобравшись на кровать с ногами, Татьяна Борисовна читала книжку. Про любовь, про свою собственную любовь. И было ей и больно, и странно – и даже стыдно: почему так врут? Почему так врут про неё и про него? Ведь всё было, всё было совсем не так!

Она сосредоточилась, сделав над собою усилие, но ничего не выходило – и она вновь предавалась чтению. Она мучилась, то и дело дёргалась, вставляла слова свои и реплики, но книга от того не менялась. Строчки бежали перед её глазами куда-то совсем в другую сторону, нежели она ожидала. Она читала письма к себе. Их так долго не было, этих писем. Когда-то их отняли у неё, вырвали, можно сказать, из рук.

А теперь тот притвора, тот наглый обманщик опубликовал их все до единого.

Как он посмел, как он только посмел сделать это? Нет у него ни стыда, ни совести! Как он посмел!

Сегодня – нет, сейчас же!.. – она побежит во дворец, и во всём разберётся, расставит все точки над «і»... Сегодня тот же самый Автор её любви, этот невозможный человек, – пусть что хочет, мямлит в своё оправдание.

Вот только отправит Янку в школу, и бегом во дворец! Только бы успеть, только успеть! Но не могла она подумать даже, что время... Время, ах да, время... Уже другой век... А ей много, очень много лет... Она не скажет этого даже себе, она никогда не назовёт свои годы...

Но воспоминания возродили её. Она снова была молодой женщиной, которая отправляла свою дочь-первоклассницу в школу. Она жила в сюжете – и целых 34 года стёрлись из её памяти...

«Только бы успеть, только бы успеть!..»

Зав. детским сектором ДК шахты «Заперевальная», Татьяна Фидесман, февральским вьюжным утром 77-го бежала во дворец... Только бы ей успеть!..

Корзина с цветами

Но когда Татьяна Борисовна вбежала во дворец, на ходу срывая шапку с себя, то дежурная внизу, у которой хранились ключи ото всех кабинетов, посмотрела на неё как-то странно, будто не узнавая даже.

Татьяна Борисовна хотела спросить свой ключ, но Александровна махнула рукой: дескать, иди и так – зачем тебе ключ? Татьяна Борисовна невольно подчинилась этому знаку и побежала к себе наверх, ничего уже не спрашивая.

Она распахнула незапертую дверь и совершенно поразилась тому, что в её кабинете стояла огромная корзина с цветами, а возле неё, за рабочим столом Татьяны Борисовны сидели двое совершенно незнакомых людей.

Она, было, хотела расспросить молоденькую женщину, сидевшую в её кресле, но та улыбнулась в ответ, и поспешила ответить сама на вопросы, которые ей никто не успел задать.

— Я, Татьяна Борисовна, теперь буду находиться и работать в вашем кабинете. Уж кому это вздумалось, я даже и не знаю. А зовут меня Юлия Яновна. И обратите внимание, любезная Татьяна Борисовна, как мы с вами поразительно похожи. Прям чуть ли не сёстры родные. Я надеюсь, это вас не смущает? Знаете, трудно соединить всё то, что есть в вас с тем, что есть во мне. Впрочем, это не имеет особого значения, вы со мною согласны?

Татьяна Борисовна как будто и услышала слова Юлии Яновны, но отчётливо это замечание не отозвалось в ней. Она бросила взгляд на корзину с цветами, но всё произошло так мгновенно, что она даже не успела воскликнуть: «Ах, снова тот приставала»... Одним словом, Татьяна Борисовна исчезла прежде, чем могла бы услышать свой голос.

А по Заперевальной всё так же катилась метель, подгоняя и без того скорые её шажки.

Безработная

Татьяны Борисовны отныне не существовало в своём кабинете. Волею небывалого Автора её любви она перекочевала совсем в другое измерение, где календари не просто врут, но даже ничего и не помнят.

Но останется в будущем, минует, конечно, и далёкий её ушедший день случайной любви, пятница – 30 сентября 1988-го года... И произойдёт это почти за пять с половиной лет до того случая, как получила она первое письмо от Андрея Аркадьевича. А пока что она вынуждена была возвратиться в свою квартиру на восьмом этаже, где, как и прежде, взобравшись на кровать, возобновила чтение.

Вот с этого всё и началось, Господа! А приключилось с ней такое ещё тогда – ранним утром, 14 февраля 77-го года.

Именно тогда, со второго понедельника далёких тех лет, мы отняли у неё родное имя, а взамен подарили любовь. Так, ради небывалого нашего сюжета, распорядилась сама жизнь! А месяц и год вы запомнили.


комментарии:

         Людмила Мила – 20 февраля 2013, 08:19:

Куда только не приводят нас Авторы? Даже в другое измерение J Читается с интересом, написано прекрасно.

         Sve Jest – 20 февраля 2013, 13:01:

Гена, и это написал ты! Ты просто... просто... мастер! Настоящий мастер! Это как нужно войти в образ, прочувствовать душу, состояние и понять, каков будет конец. Точнее, даже не конец, а результат всего действа... Ты просто умница!

         Искандер Jagran – 20 февраля 2013, 13:09:

Прочёл, как всегда, с удовольствием... +

         kvatra kvatra – 23 февраля 2013, 17:08:

С первого предложения погружаюсь в особенную атмосферу... трудно словами определить, какую... и даже, если не понимаю авторскую мысль, интересен сам процесс вслушивания... в сочетания слов...

         kvatra kvatra – 24 февраля 2013, 06:48:

Я тебе, Алма, завидую: как легко читать, когда приятно – это сродни тому ощущению, когда вскакиваешь, чтобы записать отдельный эпизод... Но проходят годы – лет двадцать, тридцать, может быть – и ты понимаешь, что это нужно сохранить, нужно оставить... Человек (Татьяна Борисовна) не должна умереть... Это и счастье, и грустно...

         Инна Симхович(Крыжановская) – 24 февраля 2013, 16:39:

Очень нравится. Ложится нА душу. И хочется, читать дальше и знать, что конец ещё далеко-далеко...

         Любовь Орчикова – 27 февраля 2013, 01:50:

Гена, забегаю почитать твои рассказы. Они все очень интересные, читаются на одном дыхании.То, что герои работают в ДК, ещё более првлекает меня, ведь я долгое время работала в таком же учреждении. Интересное было время. Спасибо, Гена, за замечательный рассказ!


Улица Флеровского (старый двор)

Сухощавый и долговязый мужик въезжал, сидя на бочке, в наш двор, полный законченного социализма – это и четырнадцать семей, и много, много другого...

И мы, жители двора, спешили собрать копейки, чтобы одарить его трёшницей. А как бы мы благородно проживали, если бы он не ездил чистить нашу уборную. И случалось, он вовремя не приезжал – тогда бабы поднимали крик – из ямы текло, плыло во двор...

«Вот мчится тройка почтова-а-я
По Волге-матушке зимой.
Ямщик, уныло на-а-пе-е-ва-а-я-а,
Качает буйной головой...»

Песня звучит на протяжении всей сцены. Она варьируется, претерпевая всяческие интонационные модуляции. Мелодия переполнена философией, простором и раздумьем... Слышите её?..

И стоит на подоконнике маленький мальчик без штанишек, он потешно и невыразимо плачет... Безутешен в горьких своих фантазиях, и совсем не видит ничего вокруг...

Одна из линий города – одиннадцатая... Но от «линий» давно горисполком отказался, и теперь это – улица имени революционного деятеля Ивана Флеровского... Берви же Флеровский Василий Васильевич, думаю, здесь не причём... А, может быть, даже Иван... Потому что на горсаде, напротив Южного автовокзала, в скверике через дорогу, установлен бюст Берви...

Двор, где проживает множество семей в – пяти-шести или даже семи (их просто, прилепленных друг к другу, не сосчитать) разных пристроечках... Полуподвальные окна занавешены шторами и гардинами, как и окна первого-второго этажей...

В глубине двора выглядывает уборная. К ней, мимо плачущего мальчишки, подкатывает бочка золотаря. Бочку тянет тоскливая кляча.

По двору, стуча во все двери, бегают совершенно неопрятные две женщины. На их стук беспорядочно открываются входы-выходы, и столь же беспорядочно расхристанные жилички семейств отсыпают им мелочь. Суетня эта продолжается некоторое время, вполне достаточное для того, чтобы насобирать трёшку, а затем и вторую...

Во всё это же время золотарь чистит уборную черпаком, к которому подвяжет верёвочку. Наконец, он наполнит бочку до краёв – к нему приблизится одна из женщин, сыпанёт горсть монет на интересную ладонь, и разблагодарится вовсю, давая простор и бесстыдную волю сварливой мимике да похвальным жестам. Золотарь с достоинством, весьма лихо теперь, выкатывается со двора. А в окне напротив всё ещё плачет слюнявый мальчуган...

И поётся «Тройка», поётся – давит на уши...

Убранство

В тринадцатой квартире этого двора – узкой квартире, так похожей на трамвай – во второй дальней комнате, на единственной кровати лежит больной. Сквозь нечистые стёкла и матрацные плотные шторы в комнату протискивается истощённый свет – и над постелью больного днями стоит несменяемый полумрак...

Илья Дувалов лежит уже третьи сутки на этой единственной кровати и бредит. Короткими периодами он то и дело впадает в беспамятство. А когда приходит в себя, то начинает петь или звать жену.

И тогда кружатся над ним листы, плавают лица, слышатся разговоры. Проступают какие-то схемы, чертятся диаграммы. И является ему ниоткуда единственная женщина, которой он верит – и только сказать что хочет, как женщина тает, уходит – не слышит его.

То он вдруг принимается высчитывать белизну выбеленной стены, то представляется ему человеческая психика, сложенная из двух, синхронно распространяемых биологических волн со своими запараллеленными горловинами и «животами», так похожими на множество кувшинов, забытых в холодном погребе.

Но нет, это он сам, Илья Дувалов, а никакие не глиняные кувшины, лежит в холодном поту – и всё бредит, бредит, бредит...

 

Зина находится рядом. Она знает одно, муж её болен – и всё. Его же полубред, полуболь принимает за сумасшествие.

— Зина, Зиночка, — то и дело зовёт свою молодую жену больной, — послушай, Зиночка!..

— Здесь я... Что ты хочешь, дать тебе что-нибудь?

— Ничего, ничего не надо. Мы будем разговаривать. Садись, слушай...

— Куда тебе ещё говорить! Температура за сорок, а ты говорить!..

— Всё равно садись, мне нужно сказать тебе...

— Уже сижу, говори...

— Тут я высчитал...

— Это когда песни пел, что ли? — смеясь, спрашивала Зина, — ты же бредил...

— Не бредил, а спал... И песни тоже пел... И проценты высчитал. Знаешь, сколько здесь процентов?

— Где, каких процентов?

Илья усмехнулся... И его усмешка, так знакомая Зине, означает и теперь, что он снова додумался до чего-нибудь такого, чего ей никак и никогда не понять. Ей не нравится такая его усмешка, какое-то неуважение застывает на полных губах Ильи... И Зине кажется, будто это она сама такая кривая, а не его губы...

— Так какие проценты? — повторяет она.

— Молодец, Зиночка, браво!.. Шесть! У этой стены всего шесть процентов белизны, я точно высчитал!..

У Зины выступили слёзы.

— Чего ты, что с тобой?

— Ты опять бредишь...

— Ничего ты не понимаешь, — вскричал Илья, — ничего совсем не понимаешь!

Зина всхлипывала...

— Прекрати, прошу тебя. Ты просто ничего не понимаешь, и я объяснить не могу... Тебе не могу, — добавляет он и отворачивается к стене...

Над кроватью висит яркий ковёр весёлых и чистых тонов. Справа, у низкой спинки кровати, стоит полированный платяной шкаф, по-советски парадный и тёмный, с неизменной и тоскливой краснотой, безучастно пригодный для всяких тряпок...

Всё жилище Дуваловых состоит из двух комнат, вернее, комнаты и кухни: вместе – 16 метров. Кроме кровати и шкафа в спальне разместились книжные полки, кресло, старенький телевизор и торшер. В кухне стоит второе кресло, письменный стол и четыре стула, столик шахматный и полки для посуды. Вот и всё нехитрое убранство этой квартиры. Тесно так, что проход уступать надо друг другу...

Зина плакала, а Илья, приткнувшись к ковру горячим лбом, пел...

— Господи, опять он свою «тройку» завёл... Не пой, не надо, я уже не выдерживаю...

— Да чего ты всё плачешь, ведь слова только какие!.. «Вот мчится тройка почтова-а-я»... И вообще, не мешай мне думать...


Королева ночей

Я молюсь пред тобою, богами клянусь,
Заклинанья твержу... И отравою пенной
Упиваюсь во сне, на подушке верчусь,
Славлю имя твоё беспробудно и денно.

Выйдешь в ночь удалую, умчишься в бега –
Боль отпустит мгновенно. Шальные сомненья
Мы уроним в осоку – окрест лебеда...
Кроет матом мужик свою бабу с похмелья.

У соседа совсем не сварлива жена –
Его грязный сапог и гнилую портянку
Стащит с пьяного мужа, наплещет вина,
Из подполья достанет солёную склянку.

В наши годы лихие, в наш век «золотой»,
Поведёт блудным оком, окинет вас взглядом
Королева ночей... Вмиг согласной гурьбой –
Штабелями в осоку, да целой бригадой...

Я отнюдь по понятиям жить не мастак –
Не хочу огород городить на потеху...
Буду жить не в ладу, буду жить просто так,
И скандалить, смеясь, королеве в утеху...


комментарии:

         ринат салихов – 24 марта 2012, 19:59:

«наплещет вина» – вино не плещут, а бухают.

         Людмила Лукьянченко – ринату салихову 25 марта 2012, 17:49:

Вы напрасно так. Здесь речь не о том, что делает мужчина, а о том, что сделала авторская «баба». А она – прочтите внимательней, наплескала вина, т.е. ОНА налила его. Лично мне эта строчка показалась очень удачной!

В самом слове «наплескать», в тех, конкретных обстоятельствах, есть и досада, и боль «бабы», а может быть, судя по тем же «грязным портянкам», и само остервенение. А при таком самочувствии – не нальёшь, а, в лучшем случае – наплескаешь! Хорошо, что ещё не запустила стаканОм в жаждущего!

По- моему, очень точный образ!          Юрий Левченко – 24 марта 2012, 22:19:

Гена! Если бы ты знал, как неприятно чувствовать себя идиотом, то, наверное, под стихом разместил бы обширный комментарий и глоссарий, поясняющие таким, как я, что ты хотел сказать.

Общий тон стиха позволяет предположить, что ЛГ расплющен, но кем (героиней, после ухода которой в бега боль героя резко снижается?), чем (неужели завистью к взаимоотношениям безупречного дурака соседа и его блаженной жены, по-душно и по-бригадно обирающей любовников?) – не понятно.

Про мелочи, вроде солёной склянки, уж и не говорю...

         Юрию Левченко – 24 марта 2012, 22:31:

Объяснять, Юра, слишком нудно и тошно. Единственное скажу, что, во-первых, у меня ЛГ не бывает, во-вторрых, он нисколько не расплющен, а так понимает нашу человеческую природу. Возможно, что он крайне не прав. Но в той роли, в которой мне предстояло предстать, я достаточно верно передал состояние (эпизодичное, заметь). Всё же, включая соседа – сплошная фантазия, я крайне редко отображаю действительные факты. Они общеизвестны, так зачем об этом писать?

Извини, если не угодил.

         Юрий Левченко – 24 марта 2012, 23:17:

Милый, добрый Гена! Мне думается, что в ПП нет людей, которые напрочь были бы лишены фантазии, как нет и людей, которые достаточно широкомасштабно не использовали бы в своих творениях собственный жизненный опыт, полученный через боль, слёзы и кровь. Здесь все такие. По-моему, других просто нет. Что бы и как бы автор не изображал, в конечном счёте, он это делает для «себя, любимого». НО! элементарный парадокс: кайф от своих потуг он (автор) может получить только опосредовано – от кайфующего читателя. Тут напрашивается прямая аналогия с сексуальным удовлетворением нормального человека, которое в полной мере невозможно без удовлетворения «объекта приложения усилий». Можно сказать ещё проще: или рука руку моет, или они обе грязные... И самое важное здесь – паритет этих «рук». значительная доминанта одной из них неизбежно сказывается на другой, что очевидно даже при беглом взгляде на прилавки книжных магазинов, стеллажи ауди и видео товара, и людей, покупающих и пережёвывающих этот товар.

         Юрию Левченко – 24 марта 2012, 23:32:

У тебя, Юра, очень верные мысли. Но они нисколько не касаются моей темы. Знаешь, повторю, «Дон-Кихота» практически не читают, зато зачитывались Дарьей Донцовой. Уж кто там и чью руку моет, лучше другим знать – тем, кто эти самые руки и моет.

Если бы ты сразу понял, что сосед никакого отношения к основной моей мысли не имеет, а является лишь иллюстрацией нашего быта, как вариант «нормальной» семьи со своим завидным постоянством, то не воспринял бы так, что автор, то есть, я, называет его дураком. Дураком автор называет только себя – по-моему, это очевидно. Какая же может быть поэтому зависть? Там – моё сострадание. Мне кажется, мы изначально пошли каждый по своему руслу. Но я как бы имел возможность русло избрать, а вот тебе, прости, помочь, как оказалось, не сумел.

         Юрий Левченко – 25 марта 2012, 16:32:

Остаётся (по Твардовскому) J...

«По которой речке плыть, той и славушку творить»...

         Юрию Левченко – 25 марта 2012, 17:27:

Я о тебе думал сегодня. И вот какое мне сопоставление пришло в голову. Ещё тогда, когда мы говорили с тобой впервые о философии, форме и художественной воплощении – ещё тогда мы говорили с тобой о разном и по-разному. А сопоставление таково: как трамвай и троллейбус, скажем. Вроде и то, и то – городской транспорт – и общего всё же много, но всё же... Так как трамвай или троллейбус могут «судить» друг друга? Вот и мы с тобой в наших дискуссиях. Думаю, объяснение вполне приемлемо и применимо к нам.

         Юрий Левченко – 25 марта 2012, 20:47:

Приемлемо J

         Алла Волкова – 24 марта 2012, 23:01:

Гена, отбрось 1 строфу – пусть останется повествование о том, как лечит свою боль от чего-то неизвестного герой стихотворения: «Штабелями в осоку, да целой бригадой»... Начал ты с любви, закончил блудом, о любви уже не вспоминая – так лучше сделать стихотворение логически законченным, убрав строфу о настоящем чувстве.

Не знаю, примешь ли совет – но стиху это явно на пользу, останется цельное и сильное произведение: яркие образы, сочный язык, логически завершённое.

Кстати, о «солёной склянке» – можно заменить на «с соленьями склянка». Это грамматически правильно, а смысл не страдает.

         Алле Волковой – 24 марта 2012, 23:16:

Я, в целом, Аллочка, с тобою согласен, за исключение последней «склянки». Вначале там было «вспотевшую». Да и можно употребить и другие рифмы: банки, жбанки...

А вообще, стих о том, перед каким выбором мы нынче стоим в катастрофических параметрах. «Умный» вообще предпочтёт не любить, чтобы не оказаться глупцом. Но ведь мечтают о любви, а занимаются блудом. Простая христианская заповедь висит на нашем «коромысле» с одной стороны. Да и потом ведь, следовать этой заповеди «не прелюбодействуй» человек всё равно не сможет. Вот и терзается человек. А в самой глубине сокрыта проблема, когда чувства любимого жить не дают. И мгновение не остановишь, все понимают. И последнее: что касается первой строфы, то, скорее всего, ты права. Но этот стих из разряда, как я называю, «романных». Он стоит в прозаическом тексте на своём законном месте, и воспринимается потому по-другому. Но пока что я не могу позволить себе такую роскошь, так как углублённо работаю над книгой.

Спасибо тебе огромное за внимание и верные подсказки.

         Евгений Долматов – 25 марта 2012, 00:00:

А, на мой взгляд – «солёная» склянка – ёмко, понятно и уместно.

         Евгению Долматову – 25 марта 2012, 00:08:

Ты абсолютно прав, Евгений Долматов. Именно это я и почувствовал, допуская смысловой сдвиг. Но ведь вкусы у всех разные. Мне однажды сказали, что кружка есть кружа. Я категорически с этим не согласился тогда и не соглашаюсь теперь. Одно дело – кружка, хотя все они разные, а другое – слово. Я же не предметы переставляю, в конце-то концов.

Спасибо. Благодарю за общую культуру восприятия.

         Евгений Долматов – 25 марта 2012, 00:30:

Вам не накрыть меня бездонным небом,
Не притупить мой слух журчанием ручья...

         Евгению Долматову – 25 марта 2012, 01:55:

Я где-то здесь, я был или же не был,
Или стоял у бездны бытия?..

         Евгений Долматов – 25 марта 2012, 03:26:

Солёной банкой и хрустящим хлебом
Я измеряю радость бытия.

         Людмила Мила – 25 марта 2012, 00:57:

Мне понравился стих о любви, о любви Автора, который славит имя любимой, страдает из-за этой любви, увидела заботу и любовь женщины к пьяному мужу, которая «из подполья достанет солёную склянку», наверное, с соленьями. А последние строки – как вывод и пожелание самому себе. Но трудно найти свое место в жизни, особенно если не по понятиям жить.

         Людмиле Миле – 25 марта 2012, 01:59:

Не совсем так, ну да ладно. Здесь нет любви, как таковой. Здесь человек стоит перед выбором, поскольку понимает, насколько любовь трагична. Жизнь ведь всё равно и побеждает, и убивает любые наши чувства. Стих о вечной альтернативе: или жить здесь и сейчас, или уповать на бесконечное, невообразимое будущее. Это уж зависит от наших предпочтений.

         Пульхерия Филимонова – 25 марта 2012, 05:20:

Только не солёную склянку а СОЛЕНИЯ склянку!

Никто вчера мне не плеснул в стакан,
И корчусь на подушке я в ночи!
А в голове моей противный таракан....
Не помогли мне и маститые врачи!

Я славил имя главного врача
Но всё напрасно, заперт в сейфе спирт.
Мне не достать заветного ключа...
Я бодрствую и таракан сверчит!

         Искандер Jagran – Пульхерии Филимоновой – 25 марта 2012, 09:14:

Я сейф открыл со склянкой и стаканом
Пульхерию на встречу пригласил –
Сверчок сверчил напару с тараканом,
Я выпил и соленьем закусил.

Связали санитары нас с подружкой
Реланиум назначил главный врач –
Теперь ночами корчусь под подушкой,
Лишь тараканы слышат горький плач.

         Пульхерия Филимонова – Искандеру Jagran 25 марта 2012, 10:14:

А я врача по дурости скрутила
И с санитарами в темнушке заперла!
Забыли видно, что у психов сила,
Как у пришельцев из чертогов зла!

Что буду делать с ними не решила
Лежу и сплю, снотворное приняв!
Ещё сегодня я не догрешила –
Крепись Джагран не спи и жди меня!

         Искандер Jagran – Пульхерии Филимоновой –  25 марта 2012, 11:12:

           Верю и жду. Надеюсь, это не шутка!

         Пульхерия Филимонова – Искандеру Jagran – 25 марта 2012, 14:55:

Какие шутки, дверь ломаю...
Приеду к вам! Такси поймаю!

         Искандер Jagran – Пульхерии Филимоновой – 25 марта 2012, 15:29:

Не зря я женщин обожаю:
Ломают двери, как лучину...
На всякий случай уезжаю,
Не буду торопить кончину...

         Пульхерия Филимонова – Искандеру Jagran – 25 марта 2012, 17:44:

Ещё быть может успеваю?
Сломала дверь, Вам на беду....
А нет, так встретимся в Аду!
Я Вас и там, Джагран поймаю! 

         Вячеслав Иванов – Пульхерии Филимоновой – 25 марта 2012, 17:07:

Ой, робяты, ну молодцы! Это ж надо – такой фейерверк! Вот только не понял, вас связали вместе или по одному?

         Пульхерия Филимонова – Вячеславу Иванову – 25 марта 2012, 17:48:

Кто ж нас повяжет, мы же буйные!

         Вячеслав Иванов – Пульхерии Филимоновой – 25 марта 2012, 17:52:

Всё равно держитесь и будьте начеку! (Джагран написал, что скрутили – ему приснилось, или его успели уколоть?).

         Пульхерия Филимонова – Вячеславу Иванову – 25 марта 2012, 18:03:

Буйное воображение рисует красочно-реалистические картины. Не забывайте также про весеннее обострение! 

         Искандер Jagran – Пульхерии Филимоновой – 25 марта 2012, 18:23:

Вполне реальное явление,
Не утруждайтесь сочинять,
Готов своё я обострение
Медсёстрам щедро показать...

Это сезонное явление,
Не стоит бучу поднимать,
У дам весеннее томление
Такое принято прощать...

         Данила Данилов – 25 марта 2012, 08:38:

Замечательная строка «Мы уроним в осоку – окрест лебеда»... До этого места была поэзия, а потом одна отрава...

         Larissa Karadschajew – 25 марта 2012, 14:59:

Как-то слышала – уж не помню от кого – рассказ, как одна красавица-бабёнка в пору стройотрядов, подрабатывая на кухне (воистину так, подрабатывая) отряда, основной свой заработок получала другим путём, взимая с каждого, кто с ней не то, что ночь , а полчаса проведёт. И в её вагончик была живая очередь желающих. 25 рубчиков за сеанс. Был ли у неё «охранник», т.е. альфонс, неведомо. Об этом тогда как-то не говорили.

Но почему «Геенна»? Слишком какое-то дальнее опосредование с содержанием, на мой взляд.

         Larissa Karadschajew – 25 марта 2012, 15:50:

Названия мне не даются. Вечная проблема. Вроде что-то обозначаю, на всё не то, не получается у меня с этим. Слишком уж всё – то ли широко, то ли перехлёстывает, уходит за края. Часто из-за этого приходится ломать форму поневоле. Если бы Вы мне помогли определить хоть как-то это моё содержание, был бы очень благодарен.

         Larissa Karadschajew – 27 марта 2012, 18:21:

Я бы назвала стихотворение «Королева ночей». И интригует, и в то же время как бы присутствует ирония. А Вы как думаете?

         Larissa Karadschajew – 27 марта 2012, 18:33:

По-моему, великолепно. Расширяет чуть и определяет тему; уточнняет и её, и даже состояние автора-героя, как бы иронично это ни прозвучало.

Вы – настоящая находка!

А ведь не зря меня упрекают постоянно в непонятности. Теперь даже я ощутил различие в читательском восприятии.

Вы – прелесть, Лариса! Вы открыли для меня иную стратегию. И если я окажусь последовательным, то смысловая окраска, образность несколько видоизменятся. Только мне всё это нужно суметь хорошо прочувствовать.

Название – блеск! Тут же заменяю.


комментарии:

         N B – 22 февраля 2013, 11:57:

Очень мне твой стиль нравится, Гена. Воспринимается же этот материал, возможно, несколько отрывочно, поскольку это и есть отрывки. Но настроение, напряжение чувствуются очень хорошо.

         Владимир Удод – 22 февраля 2013, 12:56:

Первая часть – это зарисовка из моего детства один в один. И золотарь был, мы его просто звали уборщиком. Пока он был, работу свою выполнял добросовестно, то и уборные были чистыми. Потом его не стало и мы сначала загадились, а потом и вовсе туалеты разваляли.

Мне понравилась твоя «Улица Флеровского». Напоминает улицы моего детства Олега Кошевого и Заводскую. Очень всё реально описано. И стих тоже понравился.          Стеллa West – 22 февраля 2013, 18:23:

Опять о Дувалове... Продолжение, его воспоминания... Больше обратила внимание на «бред в тринадцатой комнате» – по мне это более существенно, чем воспоминания о туалетах на улице Флеровского.

Стихотворение – показалось – o той женщине из «ниоткуда... которой он верит».

         Людмила Мила – 23 февраля 2013, 01:24:

Замечательно написано, великолепный стиль. Здорово!          kvatra kvatra – 23 февраля 2013, 16:53:

Супер... Особенная атмосфера, изящно переданная авторским слогом..., очень психологичным... Литература... J И стихотворение – сильное... Спасибо...


 

Но в эту сегодняшнюю, взрослую мою ночь, мне захотелось содрать с себя шкуру и зашвырнуть её в смрадное болото.

Моё «я» второе вопило, взывало к милосердию и любви. Сам же я оставался упрям, пока не признал, что единственное место, где меня ждёт умиротворение, возле тебя...

И снова я ненавидел себя... И странно, мой маленький неподкупный человек, истинный ребёнок во мне, отравленный непробудным снадобьем, сегодня восстал во мне же. Он всегда спал днём, в детские годы мои, а ночью не давал спать мне... Он вырывался от меня по ночам, а я не мог без него жить. Без него было жить невозможно...

Но сегодня он стал совсем взрослым – он вобрал в себя струи морозного ветра – и бунтует против жизни моей... Он рвёт на мне все не мои одежды – он гонит меня прочь! Я тебе расскажу об этом в одном из придуманных писем...

Юлечка Сойкина – чувственная и живая натура – сидит в кабинете зав. детским сектором, и с не менее живым интересом общается со своим баянистом. Она «выпросила» его у директрисы дворца Елизаветы Петровны, чтобы тот аккомпанировал детишкам на всяких там утренниках, и прочее-прочее. А тот, как ни кричал директрисе, что «я с такой дурой работать не буду», однако ж со всем примирился. А там пусть кричит, сколько хочет.

Он сидит перед Юлией Яновной, и испытывает, конечно, неловкость. Не за «дуру», это всё пустяки: никто не заметил даже. Есть ведь и интересы попроще, и дела поважнее.

Дворец, как известно, место досугов. Там человек свободен, как, пожалуй, нигде. А, быть может, ему только кажется. Но он ненавидит работу, ненавидит свои обязанности. И если Юлия Яновна цепляет его, норовясь задеть за живое, то он тут же щетинится, и считает минуты, когда может слинять со дворца.

— Какой же вы умный, Илья Алексеевич! — смеётся в глаза ему Юлия, — если б вы только знали! Дворец давно бы стал без вас. Работать бы некому было.

— Да и пусть стоит. Мне какое дело?

И видела Юлия Яновна, и замечала, как непривычно он свесил голову, как рассматривает почему-то пристальней, чем всегда, ладони свои. Вот подымет глаза, и спрячет – он боится откровенного блеска в её карих глазах: что же так недвусмысленны любопытные женские очи!

И день непонятный сегодня, и он весь совсем необычный. Будто что приоткрылось вдруг в нём, вызывая в ней любопытство. А ведь только вчера он казался совершенно другим. Интересно, что там у него за жена? Что за дура живёт рядом с ним? Вот бы её увидеть!..

И болтает всё Юлия, слушает – и видит всё, и всё замечает. Ко всему так приглядывается, будто смеётся в лицо. Ну, не смех, индикатор сущий – будто бумажка с лакмусом: ей ведь так всё смешно. А завтра, что будет завтра?

Но спросили б Илью, если б только спросили, то сказал, что не помнит тот день – первый день сумасшедших страстей.

***

Сегодня всё, всё не так! Появилось и в нём, её тайно пугая, ещё и дразня, необъяснимое замешательство. Говорил он теперь откровенней и мягче – говорил не спеша, понятливей.

Ох, уж этот язык любви – любви язык немой! Да ведь это ей так только кажется. А хорошо-то ведь как, как просто!

Да, он сидит перед нею. Причём же здесь её муж?

А ещё было б лучше – нет, наверное, плохо – не спешить бы и ей домой! Но зачем же, зачем? Что дома, что может быть дома? Что ей там не сидится, не чается! Нет жизни, ни одной для неё нету жизни! Господи, ей бы их так много, ей бы их, ну, хотя бы две!

А людей, божечки, сколько людей на земле! И как всё обидно, как несправедливо в этом мире!

Знать бы ей, ведать, о, Господи, как не властен человек над природой своей, понимать беспощадную, злющую мудрость! И зачем же, ответь ты ей, Господи, зачем много печали во всякой, вот, правде? Зачем много несчастий на свете? Зачем это думать? Почему же так жить?

Да ведь чудится ей и видится радость совсем другая – она ведь и тоже достойна лучшей жизни и доли иной. Это ведь с детства так быть всё должно, с самого детства чтоб так!

И счастлива, как по-странному счастлива, Юлия Яновна! Но при ком же так счастлива сегодня она? Про кого и думать не думала неделю-другую назад.

Но приснился ей Илька вчера – и она, прокрутившись во сладком, бесстыднее слов, чудном сне, подсунулась к мужу спросонок, прижалась к груди, но та оказалась голой, чужой, не из жаркого сна. И вросло в неё чувство, неподвластное ей. Горькое, жалкое до слёз разочарование вошло в её сердце, и жуткая пустота пролегла между ею и рядом сопящим мужем.

Но что за дикий, что за странный этот новый человек, её баянист? Что за Илья Дувалов?

***

Юлечка молода совершенно. Для былой «советской подруги» под тридцать – не возраст. Для неё всё теперь не важно, не нужен ей никакой обком комсомола со своим демократическим отношением к любви – ей интересно другое.

А дома... А что у неё, что у Юлии Яновны дома, что в душе её? Что там такое творится?

Всё не прибрано, посуда не мыта. И даже уроки у своей первоклассницы-дочки проверить не успевает. И всё-то она бегает, всё спешит по делам. Говорит, деловое свидание. Как бы не так! Уж доподлинно ясно, что бежит она вслед интересам. Пора такая у молоденькой женщины. И вот сердце стучит не так.

Ах, знала бы только Юлечка, понимала себя вполне. Что за томление, в ней, что за страсть? И ничего-то она толком не знает, Юлия Яновна – «ах, какая ж я дура» – она даже ничем не наполнена, никаким особенным чувством.

А дома одни разговоры. С мужем и скучно, и длинно. Не нужно-то ей ничего... Почему же не нужно? Как это так не нужно?..

— Почитай лучше книжку, — скажет ей муж, — почитай про любовь. Снова ты ко мне пристаёшь...

И пошли разговоры, пошли. Им уже не понять друг друга. Всё не то и не то! Куда забежать? И чего он такой, этот муж? Его, видите, всё устраивает. А что ему до меня? Не хочу я так жить, и не буду!

Всё не к добру, не к добру! Куда? Как сбежать от всего?

Ах, она, правда, не знает: любит его или нет. Что ей, дома сидеть, работать не надо? Или с каждым прикажешь молчать! Ведь уже приходил во дворец, чтоб её рассчитать. В общем, беда – удержи, поди, женщину! И с людьми ей нельзя.

«А куда же я без людей?»

Муж, муж, муж! Один и тот же, и один только муж – целые десять лет – всё муж! И не хочу я его больше слушать, неинтересно мне всё. С бабами поговоришь, понарасскажут такое, что уши вянут. Неужели такое бывает? Что же, что в том плохого, что они говорят? Что в том особенно страшно? Важно ведь то, что происходит теперь.

Вечно себе придумывать, пялить глаза, высматривать. Ждать, всё чего-то там ждать! И сколько же можно слышать бесстыжие бабьи слова, сколько же можно! Нет, я уже не выдерживаю.

«Мечтаю, терплю. Сколько можно? Ведь живут же другие: любовников тьма. А мне до сих пор всё стыдно, стыдно... Ничего-то я не знаю, ничего не умею? Всё терпеть и терпеть!. Сколько можно?»

Нет, ей совсем не смешно. Неужели есть счастье, неужели есть? Неужели такое бывает? Что он мне здесь говорит? И что будет? Что будет только? Так хочется, Боже, чтобы было всё хорошо!

Илья ей Дувалов рассказывал о первом чувстве своём. Но вдруг стушевался, и замолчал совершенно.

Ей хотелось хоть что-то сказать, ободрить его, но она лишь смутилась в ответ.

***

А дома был снова бесконечный и неприятный разговор с мужем...

И пальцы мои (эти пальцы, что пишут) – с тихим ожесточением перебирают карандаш в перепонках, и стучат им о крышку стола.