Отрывок из новой книги Кулешовой Сюзанны. "Последний глоток божоле на двоих"

Здравствуйте! На Ваши просьбы в моей статье

Возможно, Юрий Никитич когда-то был даже выше среднего роста, неплохо сложен и обладал золотыми кудрями и привлекательным умным лицом, сейчас это был скрючившийся высохший старик, опирающийся дрожащей рукой о трость, лысый и сморщенный, как подпорченный сухофрукт. Но при всём этом было в его облике что-то вызывающее сострадание, жалость к потерявшемуся, не понимающему, что с ним произошло, существу. Хлипкий дедок, как называла его одна из медсестёр, сделал к центру холла пару шажков, остановился, потом ещё пару шажков. Так он и перемещался, пока не достиг свободного кресла неподалёку от вдруг затихших соседок, которые, наконец-то заметив его, стали пристально следить за его движениями.

Вдруг Юрий Никитич затрясся, засипел, как старый патефон, и глухо кашлянул, потом он медленно повернул свою черепашью голову в сторону бабушек:

— Что? Всё судачите? Кому сейчас кости мыли? Мне? Или Мишке? — Юрка Кривой, кряхтя, дотянулся до подлокотника кресла, опёрся об него, словно проверяя прочность, и тяжело сел.

— Фух! Будь оно неладно! — выдохнул он и снова воззрился на соседок. — Ну, дык что? Может, поделитесь новостями? Чьи кости вас позабавили?

— Тьфу, на тебя, Юрка! Типун тебе на язык! Что ты всё заладил: кости да кости! — Марина Владимировна замахала рукой на Юрия Никитича. — И ничего мы никому не мыли. Так, о своём, о девичьем секретничали.

— Ага! О девичьем! — старик попытался засмеяться, но снова зашёлся кашлем.

Успокоившись, он стал ощупывать нагрудные карманы рубашки.

— Где эта чёртова пачка? Вроде сюда клал. Или не сюда? Неужели в штанах? В задний карман, — бормотал он.

— Юрка, бросай курить, помрёшь! — разгадала его манёвры Наталья Семёновна.

— Я и так и так помру, и вы, между прочим, тоже. Со дня на день, вот увидите, старые сплетницы.

Старик попытался улыбкой смягчить получившуюся грубость. Вышло криво из-за частичного паралича лица и больше похоже на злобную гримасу, но собеседницы его поняли.

— Шутить ты, Юрка, не умеешь, вот и не пытайся. Благодари нас, что мы догадливые и с чувством юмора, — парировала его неловкий выпад Марина Владимировна.

— Да уж, догадливые. Да где эта пачка?! Неужто опять Мишка спёр?!

— Что это мой муж у тебя спёр? — послышался низкий усталый голос со стороны наружной двери.

Поддерживая друг друга под руки, в холл входили полноватые невысокие старик и старуха. Их лица, освежённые долгой прогулкой, светились, как светятся утренней росой осенние листья, упавшие прошедшей ночью к корням собственного дерева. В них ещё теплится жизнь, и они ещё достаточно красивы, чтобы быть собранными в венки и букеты.

— Геня, оставь. Пойдём к себе, — старик попытался увести жену в их комнату.

И она послушно последовала с ним, но скрипучий голос Юрия Никитича заставил её остановиться.

— Струсил! Генька, проверь-ка его карманы! Нет ли там моей пачки сигарет?

Генриетта Львовна медленно повернулась в сторону говорящего, смерила его взглядом и тихо произнесла:

— Напрасно вы, Юрий Никитич. Совершенно зря. Во-первых, я ни за что не стану рыться в чьих бы то ни было карманах, а во-вторых, мой муж уже давно не курит. В-третьих, если бы он и курил, то ваших сигарет бы не брал, как вы понимаете.

— Ой, до чего же мы бабы — дуры! Верим своим мужикам, а они… — начала, было Наталья Владимировна, но, увидев, что Михаил Ильич оставил руку своей жены и направился прямиком к ним, по-бычьи нагнув вперёд голову, продолжать не стала, а попыталась подняться со своего места, сама не зная зачем.

— Что вы имеете в виду, Наталья Владимировна? — как можно сдержаннее произнёс старик.

— Да ничего не имею, — пролепетала старушка, снова усаживаясь поудобнее в кресле. — Я вообще, к слову. Просто Юра потерял свои сигареты и подумал, что это вы, может, нашли их?

— Я не находил! Честь имею, Юрий Никитич, и прошу впредь меня не подозревать в мерзостях, вероятно знакомых вам не понаслышке.

При этих словах Михаила Ильича Юрка Кривой весь подобрался и вдруг ловко схватил свою трость, покоящуюся между его колен, как-то выпрямился, словно старая ржавая пружина, и швырнул клюку в сторону говорящего. Но бросок получился не очень сильный, и палка, описав небольшую дугу, цели не достигла, а упала со стуком к ногам Михаила Ильича.

На шум прибежали сестрички разбираться, в чём дело, и увещевать стариков жить дружно. Юрий Никитич что-то обиженно бубнил им, Наталья Владимировна и Марина Семёновна наперебой рассказывали, как всё случилось, в различных, но мало совпадающих подробностях. Михаил Ильич и Генриетта Львовна их не слушали. Они прошли к себе и заперли дверь своей комнаты на ключ. В доме престарелых это делать не рекомендовалось во избежание различных инцидентов с нездоровыми стариками, но пожилым супругам в виде исключения разрешалось.

Чуть позже, когда Генриетта Львовна прилегла отдохнуть с книгою, Михаил Ильич взял шахматы и поднялся на второй этаж, где располагались лежачие постояльцы. Там в одной из комнат с прошлой весны обитал Валерий Дмитриевич — единственный из соседей, с кем пожилое семейство охотно общалось.

Валерию Дмитриевичу, как и Михаилу Ильичу, было около восьмидесяти лет, и он был очень болен. Казалось, что тело его уже решило не жить, но мозг продолжал контролировать все процессы. Не руководить ими, а именно наблюдать, фиксировать и делать выводы.

— Я находка для геронтолога, — шутил он, — пришлите парочку аспирантов, я сделаю им диссертацию.

Валерий Дмитриевич остался один. Где-то за границей жила его дочь, но, как она ни пыталась, у неё не получилось забрать отца, когда умерла его жена, и дальние родственники предложили ему перебраться к ним на дачу. Но дом там был ветхий, холодный, и жить в нём зимой оказалось тяжеловато, вот Валерий Дмитриевич и обратился в свой профсоюз с просьбой, чтобы определили его в дом престарелых. В своё время он был очень хорошим инженером в области электротехники, имел изобретения и награды за отличный труд и достижения. Жена его работала в библиотеке того же НИИ, где трудился Валерий Дмитриевич, но, уйдя на пенсию, она как-то резко сдала, заболела и умерла. Дочь успела примчаться только на похороны. Сначала старик не хотел расставаться с могилой жены, потом, как уже говорилось, не получилось у дочери вывезти его за рубеж. Спасали Валерия Дмитриевича шахматы. Он был мастером спорта, и когда-то давно даже сыграл вничью с самим чемпионом мира Карповым. Ещё он обладал феноменальной памятью и помнил многие партии наизусть. Это и позволяло сейчас ему, лежачему больному, ослепшему прошлой весной окончательно, продолжать оставаться в здравом уме.

Михаил Ильич приносил доску и расставлял шахматы. Валерий Дмитриевич, заслышав шаги приятеля, улыбался, кивал головой, вынимал из ушей наушники плеера, присланного дочерью в подарок, на ощупь выключал его и складывал в футляр, потом прятал всё это в тумбочку и просил повторить комбинацию вслух, чтобы сосредоточиться. Партия не всегда была новая. Иногда приятели играли несколько дней. Конечно, можно было бы оставить доску в палате, но старики опасались, что кто-нибудь из озорства переставит фигуры и получится неловко, ведь Михаил Ильич не запоминал так хорошо все ходы, как Валерий Дмитриевич. Он, конечно, поверил бы товарищу, но сам Валерий Дмитриевич настаивал, чтобы доску уносили и чтобы партнёр записывал партию. Михаил Ильич соглашался, записывал, а потом терял свои записи.

— Ну, что же вы, любезный, — добродушно улыбаясь, говорил ему в таких случаях Валерий Дмитриевич. — Конечно, я помню все ходы, но сколь безгранично может быть ваше доверие? Ведь я не щажу вас нисколько. Вы уже третью партию подряд проигрываете. Вам, извините, шах.

Он поднимал свою слабую руку и, называя букву и цифру новой позиции фигуры, как бы писал их в воздухе:

— Ладья на g 5.

Пока Михаил Ильич сколь угодно долго обдумывал свой ход, Валерий Дмитриевич либо молча ждал, либо начинал непринуждённую беседу, совсем, по его мнению, не отвлекающую противника от процесса.

— А знаете, любезный, что есть правила игры в шахматы со слепыми? У них особенные доски с ямками, или, как это называется, прорезями, для фигур. Чтобы никто не смог обмануть. Я бы хотел такую. Очень любопытно. Не подумайте, что я вас могу подозревать. Просто вы скоро уедете…

— Да куда ж мы уедем, помилуйте, любезный? Конь на f 5, — Михаил Ильич переставлял фигуру и поудобней усаживался в кресле, стоящем рядом с кроватью Валерия Дмитриевича.

Кресло скрипело старыми изношенными пружинами, и этот звук, врывающийся в сосредоточенный покой заядлых шахматистов, был особенно резок и неприятен.

— Простите.

— Ничего, ничего. Вам, батенька, снова шах.

Валерий Дмитриевич называл свой ход, и Михаил Ильич переставлял фигуру противника, как тот велел, и начинал обдумывать спасение и защиту. А Валерий Дмитриевич продолжал говорить размеренно, почти монотонно, как будто читал псалтырь:

— Уедете. Почему-то я это знаю. Не поверите, странная вещь со мной случилась: я, вы знаете, слепой, а сны вижу так ясно, как никогда раньше не видел. Цветные и вполне логичные, хоть записывай. Вот супругу вашу, например, я ведь никогда не видел. Хотите, расскажу, какой она была в моём сне?

— Извольте, конечно. Но сначала сделайте ход. Я прикрыл короля ладьёй.

Валерий Дмитриевич и Михаил Ильич обменялись ходами и продолжили беседу.

— Так вот, представляете, Миша? Вижу женщину такую невысокую, в теле, голова острижена по-мужски, но такая пушистая, лёгкая. Волосы чисто белые. Она улыбается, лицо, конечно, в морщинках, носик картошечкой, но на щёчках ямочки! Так забавно! Это про таких говорят «божий одуванчик». Знаете, что она делает?

Михаил Ильич оторвал взгляд от шахматной доски и удивлённо воззрился на лежащего перед ним на кровати старика. Тот смотрел, точнее, как бы смотрел невидящими своими глазами сквозь потолок куда-то в космос, и если бы не пергаментный цвет кожи и живая улыбка, более всего напоминал мумию жреца из отдела Древнего Египта в Эрмитаже.

— Что же? — с неподдельным любопытством и нетерпением спросил Михаил Ильич.

— Везёт чемоданчик на колёсиках. Красный. И торопится очень. Вокруг — народу. Зал какой-то очень большой. Вроде аэропорта. Не поверите, Шарль-де-Голль в Париже. Я там был однажды по делам службы. Вот, видать, и запомнилось. Только вот ваша жена что там делала? Ах, да, она догоняла группу людей и махала им то ли журналом, то ли атласом каким-то. Вы, кстати, там же были. И, помню, крикнули ей: «Генечка, ну как можно? Мы тебя потеряли!» Значит, точно, соберётесь и поедете.

— Лишь бы не на кладбище, — усмехнулся Михаил Ильич.

— Нет. Это сон не про кладбище, — совсем серьёзно ответил ему Валерий Дмитриевич. — Про что-то другое. Я и продолжение помню. Лечу я в самолёте. Вроде как в Париж, опять на ту конференцию. Только почему-то сижу в салоне один. Вдруг по проходу идёт мужик косоглазый — кореец или японец — я их путаю. А под мышкой у него шахматная доска. Подходит ко мне и говорит: «Не желаете партию?». Я отвечаю: «Конечно! Отчего ж нет!» Он кладёт мне доску на колени и уходит в сторону кабины пилотов. Ну, я встаю, иду в другой салон, а там сплошь все места заняты: старики сидят, вино какое-то пьют. И вы там, Михаил Ильич, с Генриеттой Львовной. Вы смотрите на меня и радостно так говорите: «О! Валера! Как кстати! А где супруга ваша?» Я вам про супругу ничего не говорю, а протягиваю шахматную доску и объявляю: «Смотрите, вам шах, Михаил Ильич, прикройтесь или рокируйтесь!»

Валерий Дмитриевич засмеялся, тело его затряслось, но кровать под ним осталась незыблема, настолько он был лёгкий, почти невесомый.

— Так вам и говорю: «Прикройтесь или рокируйтесь!» В самолёте! Умора, правда?

При этих его словах в дверь осторожно постучали.

— Войдите! — тут же отозвался Валерий Дмитриевич.

Никелированная ручка дважды нервно дёрнулась, потом уверенно пошла вниз, и дверь медленно открылась. На пороге показалась Генриетта Львовна.

— Заходите, любезная, проведайте старого слепца, — радушно произнёс Валерий Дмитриевич. — Мы тут с вашим мужем баталию всё никак не завершим.

— Добрый вечер, — застенчиво ответила Генриетта Львовна. Она хотела сказать ещё что-то, но муж перебил её:

— Генечка! Я ревную! Этот ловелас любуется тобой во снах! Нет, кроме шуток, он абсолютно верно описал тебя, как будто видел раньше. А может быть, видел? Сознавайтесь!

Михаил Ильич пытался сделать обиженно-гневное лицо, но у него не получалось, и он разразился хохотом.

— Геня, он даже ямочки мои любимые на твоих щёчках видел.

— Да ладно вам, честное слово, — засмущалась Генриетта Львовна. — Как Вы чувствуете себя, Валерий Дмитриевич?

— Спасибо, Генриетта Львовна. Вообще не чувствую. И слава Богу. Так легко мне, так хорошо, словно ждёт меня что-то радостное. Бред, конечно, но отчего не воспользоваться агоническим кайфом? А вы что-то хотели? За Михаилом Ильичом?

Валерий Дмитриевич говорил всё это, улыбаясь в потолок, и лицо его казалось и вправду становилось всё светлее, как будто сквозь него просачивался с неба сказочный свет наступающего ясного осеннего вечера.

— Вообще-то, да. Мишенька, к нам приехали. Сонечка с Пашей решили навестить. Помните, Валерий Дмитриевич, мы рассказывали вам. Наши друзья. Дружим столько же, сколько и женаты. И они, и мы. Ветераны семейной жизни, как Миша говорит.

— Так идите! Идите, мои дорогие. Дружба — это святое, а шахматы подождут. Помните, Миша, вам шах. Лучше запишите и, уж будьте любезны, не потеряйте.

— Я запишу, — почему-то очень серьёзно ответил Михаил Ильич, тяжело поднимаясь с кресла и собирая фигуры в доску. — До завтра, любезный. В это же время.

— Да-да. Счастливо.

Дверь за супругами тихонечко затворилась, а Валерий Ильич всё продолжал улыбаться чему-то высокому за пределами крыши дома.

Следующим утром Михаил Ильич и Генриетта Львовна медленно брели по аллее за гробом, который выносили из Дома престарелых.

Наталья Владимировна, Марина Семёновна и ещё несколько постояльцев остались вздыхать на крыльце. Они молча всхлипывали и утирали платочками мокрые дрожащие щёки. Потом Наталья Владимировна тяжело вздохнула и произнесла шёпотом:

— Пойдёмте в корпус, Мариночка. Пойдёмте. Нет мочи стоять больше, да и не нужно. Ему-то уже ничего не нужно, а мы проводили. Вот и всё. Вот и нет ещё одного старичка.

— Да. Пойдёмте, — ответила ей Марина Семёновна. — Как жалко человека. Как жалко. Хоть и слепой уже был, и лежал, как коряга. Высох совсем. А жалко. Я с ним, когда он ещё ходил, разговаривала пару раз. Такой интересный. И вежливый. А теперь на кладбище едет. Жалко.

— Как говориться, все там будем, — вздохнула Наталья Владимировна. — По мне, чем так мучиться, чтоб из-под тебя горшки выносили, так лучше на кладбище. Там лежишь себе, никому не мешаешь, ничего не хочешь, смотришь в небо, если не перевернут, конечно, пока хоронить будут. Слышали эти истории? Если гробовщикам на лапу не дать, так они могут мертвеца перевернуть, чтобы вниз лицом лежал. Ой, дожили до старости — до смерти бы дожить.

— Да что вы! — всплеснула руками Марина Семёновна, пропустив мимо ушей последние слова Наталии Владимировны. — Как так перевернуть?! Это ж грех какой. Надо будет сказать, чтобы проследили. Пойдёмте, правда, Наташа: свежо как-то, того и гляди простудимся. Осень. Сейчас заболеешь и не знаешь, когда и поправишься. А вдруг не поправишься? Нет уж, идёмте в корпус.

Обе старушки засеменили к дверям. Немного посуетились у входа, пропуская друг дружку и, войдя наконец в холл, заспешили к своим креслам под пальмой.

Они не сразу заметили скрючившегося, дрожащего, всхлипывающего Юрия Никитича, забившегося в угол своего кресла, как маленький ребёнок, напуганный неминуемым грядущим наказанием неизвестно за что.

— Это всё Мишка виноват, — услышали старушки скрипучий голос Юрки Кривого, просочившийся из-под равнодушно-пыльных ветвей пальмы. — Он к нему всё время ходил. Он его последний видел. Он и виноват.

— Кто виноват? В чём виноват? — не поняла сначала Наталья Владимировна. — Юрка, ты про что говоришь?

— Я про Валерку, что помер. Мишка, говорю, к нему бегал всё время со своими шахматами. И вчера был. Потом Генька его забрала, а Валерка сразу после и откинулся. Это не просто так, — Юрий Никитич от волнения начал икать, уронил свою клюку, долго пытался поднять её, наконец ухватил дрожащими, скрюченными ревматизмом пальцами и крепко зажал между колен, но те от икания дрогнули, и палка снова упала на пол.

— Тьфу, ты, окаянная крюка, ик! Сестра!

Дежурная сестричка Тамара, полноватая молодая улыбчивая женщина, тут же подбежала к нему.

— Ну что вы, Юрий Никитич? Опять икаете. Держите свою трость.

Она подняла и вложила старику в ладонь его клюку:

— Посидите тихонечко, сейчас водички принесу.

— Не поможет, Тамара. Не помогает водичка. Лучше водочки, — преобразился вдруг Юрка, ухватив свою трость теперь уже понадёжней. — Нет у тебя водочки, Томочка? Ик!

— Ах, вы шалун какой, Юрий Никитич! Не положено вам водочки! Вот, может, сухенького привезут сегодня. Но от икоты нужно выпить водички. Держите. Затаите дыхание. И тринадцать глотков не дыша.

Тамара помогла старику унять икоту и снова куда-то испарилась из поля его зрения.

— А помянуть Валерку? — неизвестно к кому обратился Юрий Никитич. — Сухоньким? Неуважительно как-то. Нет, ей-богу, Мишка виноват.

— Да ладно тебе, Юрка! — рассердилась Наталья Владимировна. — Что ты ерунду несёшь! Мишка, конечно, не ангел, но в чём он-то виноват? Старость это наша да болезни. Может, он вообще за счастье счёл, что помер, Валерка этот. К жене отошёл. Он об этом часто говорил. Помните, Марина? Вот помру, говорил, встречу там свою старуху и прозрею. Отчего прозрею? От смерти что ли?

— Да уж! Это у него фантазия была такая. Эх, кого мне-то повидать на том свете, чтоб прозреть-то?

— печально вздохнула Марина Семёновна. — Своих-то не больно охота видеть. Да и они, думаю, обо мне не мечтают. Вот так, жизнь прожила, а помереть-то не к кому.

— Прозрела! — криво усмехнулся Юрий Никитич.

Марина Семёновна резко обернулась на его голос, сложила вместе дрожащие ладошки:

— Да я, да что? — её глаза и губы как будто всё ещё улыбались, но она быстро-быстро заморгала, потом спрятала лицо в платочек, который был повязан на шее, тяжело поднялась и заковыляла из холла к комнатам.

— Зря ты это, Юра, — тихо проговорила Наталья Владимировна, провожая взглядом Марину Семёновну.— Лучше б тебе язык-то за зубами держать. Обидел ни за что.

— Что я обидел? Она ж сама про себя всем всё рассказывает, а я обидел! Ничего такого не сказал. Одно слово, прозрела. А что? Не так что ли? — Юрий Никитич насупился и отвернулся от Натальи Владимировны.

— Дурак ты! Когда человек сам про себя рассказывает, это одно. А-а-а… — протянула Наталья Владимировна и махнула рукой на Юркин упрямый затылок. — Чего тебе объяснять, ты тоже слепец, почище всех нас вместе взятых. Умрёшь, никого, кроме себя, не разглядишь.

Старушка ещё с полминуты посидела, потом тяжело поднялась и последовала в комнату к Марине Семёновне попить чайку и успокоить соседку.

Юрий Никитич остался в кресле. Он совсем вжался в него, затих, даже глаза прикрыл и стал практически невидим на фоне бледной, выцветшей и потёртой обивки, словно бы растворился. Вошедшие с улицы в холл Михаил Ильич и Генриетта Львовна тоже не заметили его. Они прошли в дальний угол и присели на диванчик около аквариума отдохнуть.

— Я решил, — произнёс Михаил Ильич твёрдым тоном после того, как отдышался. — Мы принимаем предложение Паши и уезжаем отсюда в следующем месяце.

— Как же, Мишенька? Это же так сложно! — Генриетта Львовна всплеснула руками и полезла в сумочку поискать очки. Она что-то там долго перебирала, а сама продолжала тихо увещевать мужа. — Сколько Боря потратил сил, чтобы нас по твоей просьбе сюда пристроить? Да и деньги какие! Это же не бомжатник какой-нибудь. Это элитный Дом ветеранов…

Михаил Ильич потянулся с удовольствием, крякнул и произнёс:

— Богадельня, как все, по сути. Геня, это пока Борька платит, что мне не нравится, поверь, очень не нравится! Да вся моя пенсия сюда уходит! Поэтому у нас комнатка на двоих и уход хороший. А делать-то теперь что, сидя на Борькиной шее? Я не этого хотел! И вот! Валерка! С кем общаться? Был один человек на всю компанию, и тот помер! Знаешь, ему теперь хорошо. Он хотел этого. Печально, грустно… Стереотипы это всё. Мне жалко было, когда он там, наверху, лежал часами на своей утке да в потолок таращился с этой своей улыбкой слепого сфинкса. А сейчас он на небесах. Больше никаких уток и пролежней и тупых ожиданий известно чего. А мы здесь. В дерьме. Даже в шахматы не с кем перекинуться. Жаль, ты не играешь.

Генриетта Львовна наконец обнаружила очки, достала их из футляра, посмотрела на просвет стёкла и начала их тщательно полировать бархоткой. Не глядя на мужа, она стала говорить ему почти шёпотом, но он слушал её внимательно, склонив голову и слегка покачивая ею в такт интонациям.

— Ну, когда ты сюда просился, даже дети тебе говорили, что контингент в подобных заведениях не самый интересный. Старые одинокие люди. Жизнь прожили, всё позабыли, кроме обид да болячек, им хочется знать только то, что у всех так же, как у них,— не лучше и не хуже. Это мы с тобой дружка за дружку всю жизнь, а у большинства не сложилось. Вот мы и стали тут, как бельмо в глазу. Миша, если мы сейчас уедем, то назад нас могут не взять. Места-то займут. А с детьми ты жить не захочешь. А одним уже тяжело, я покушать сварить-то сварю, а прибраться сложно, да и в магазин не находишься, то есть пойти-то можно, а вот принести кило картошки…

— Гень, ты чего это? Причём здесь кило картошки? — Михаил Ильич резко махнул рукой и, ударив себя по коленке, прервал монолог супруги. — Вот смотри, ты сама себе противоречишь. То ты говоришь, что нам уход нужен, какой мы сами себе не окажем, по-моему, чушь собачья. Мы ещё вполне. А то, что здесь контингент… Где логика? Да плевать я хотел, что не возьмут назад. Придумаем что-нибудь. Вон Пашка про Клуб старпёров намекал. Собрались и путешествуют вместе по миру, как я понял. Лучшее занятие для тех, кому больше нефиг делать. Ты ведь всю жизнь за мной и в огонь и в воду. Давай так до конца, а? Поедем с Пашкой и Соней за границу, мир напоследок поглядим. А что? Представляешь, толпа старых пердунов с палочками и рюкзачками штурмует Эверест?

— Ага! А за ними кареты скорой помощи и вертолёты МЧС, — засмеялась в ответ Генриетта Львовна.

Михаил Ильич разразился громким хохотом и привлёк к себе жену:

— Да ладно тебе! Одного реанимационного вертолёта будет вполне достаточно. Всё. Пойду заявление писать, чтоб выпустили нас.

Он довольно легко поднялся с диванчика, помог встать жене, и они под руку удалились из холла, так и не заметив Юрия Никитича, который очень внимательно слушал весь разговор, скрючившись в кресле под пыльной пальмой, и недобро улыбался.

Часть главы «Гнездо»

В конце второй декады марта установилась тёплая солнечная погода, и прогулки в парке при доме Накамура стали продолжительней. Однажды во время завтрака, когда гости угощались очередными изысками, приготовленными из тофу, и вежливо благодарили хлебосольных хозяев, Макото, как всегда поклонившись и в свою очередь поблагодарив друзей за прекрасную компанию, вдруг улыбнулся чуть теплее, чем обычно, и произнёс:

— Я получил сведения, что в долине перед Фудзи-сан на днях должна зацвести сакура. Думаю, это одно из самых завораживающих зрелищ, которое вы можете увидеть. К тому же рассвет с видом на гору только добавит впечатления.

— Потрясающе! — воскликнул Джон Маккейли. — Вы предлагаете совершить путешествие на вашу священную гору?

— Ну, не то чтобы на гору, но посмотреть виды, — Накамуро снова поклонился и сложил ладони домиком у груди.

— Да бросьте, Макото, я слышал, туда поднимаются старпёры и постарше нас, — Михаил Ильич явно предвкушал предстоящие удовольствие, о котором иногда в былые времена позволял себе помечтать.

— Да, — кивнул Макото, — поднимаются. И, если вы хотите сделать так же, мы можем это устроить. Просто, — он бросил быстрый взгляд в сторону пожилых дам, — я не был уверен, что все согласятся с предложением взойти на вершину. И, — он замялся, — всем ли это окажется под силу. Хотя, если кто-то устанет, нас ничто не ограничивает во времени. Там каждые метров двести есть домики, где можно отдохнуть и даже переночевать. Правда, в это время года восхождение не совершается: считается, не сезон, но, думаю, этот вопрос мы тоже уладим.

С этой минуты старики стали говорить и думать только о предстоящем походе. Пару дней пока Накамура организовывал транспорт, снаряжение и занимался прочими, одному ему известными вопросами по «делу горы», как это окрестил Маккейли, остальные готовились, предвкушали и молодели.

И вот на третий день утром плотно позавтракавшая развесёлая толпа стариков, одетых в лучшие японские костюмы для альпинистов, села в автобус.

Старики, как дети, которых везут в загородный лагерь, припали носами к автобусному стеклу, ожидая увидеть то, что они знали про густонаселённую Японию: бесконечную вереницу домов, домиков и прочих сооружений, сквозь которые с трудом пробиваются растения. Но оказалось, что городские и деревенские пейзажи сменяются прекрасными долинами, поросшими низкорослыми, изящно изогнутыми деревцами, словно бы занимающимися боевыми искусствами. Кое-где дорога ныряла в туннель бамбукового леса, а потом неожиданно выныривала, открыв изумительный вид на горы, домики с характерными крышами — балетными юбочками — и традиционными японскими воротами — иероглифами. И вдруг перед путниками простёрлось розовое море сакуры, над которым вдалеке возвышался идеальный конус: снизу синий, сверху белый. И если до сих пор в автобусе переговаривались, обменивались впечатлениями, то теперь ничто не прерывало мерное мурчание мотора.

Проскочив маленький Кавагучико, обогнув изумительное, кутающееся в туман озеро, автобус, миновав станции обслуживания для восходящих пешком, прибыл сразу на пятую станцию, напоминающую небольшой уютный посёлок. Старики вышли из автобуса. Они всё ещё молчали, пытаясь осознать, что теперь прикасаются подошвами своих ног к тому идеальному конусу, который они созерцали из окон.

— Предлагаю отдохнуть. Здесь есть всё необходимое, чтобы провести ночь, — нарушил инопланетную тишину Накамура. — Обычно тут очень многолюдно. Но сейчас, как я говорил, не сезон. Однако ради нас мальчики постарались.

При его словах из одного небольшого домика вышли знакомые по Рождеству в замке «самураи». Они поклонились прибывшим, быстро подхватили их поклажу и исчезли в дверях.

— Да, — протянул Михаил Ильич, — гора. Идеал горы. Архетип. Знаете, Макото, я всё понял. Она напоминает вашу японскую гейшу: её можно покорить, на неё можно забраться столько раз, сколько позволит здоровье, но обладать ею нельзя.

¬— Очень хорошие слова, Миша-сан, — поклонился НакамураВиленскому, — очень. Только у нас есть пословица: «Кто был в Японии и не взошёл на Фудзи-сан хотя бы один раз, тот дурак, кто взошёл дважды, тот дважды дурак», — Накамура засмеялся, его смех, который почти все слышали впервые, был похож на перекатывание камешков в горном ручье.

¬— А вы, признайтесь, — вместе с ним захохотал Виленский, — не первый раз на горе?

— Да, — японец перестал смеяться, но произнёс с улыбкой: — Глупостей моих не счесть.

Решили заночевать здесь, и утром двинуться в путь. Дальше, к следующей станции, предстояло идти пешком, а несколькими метрами выше ещё лежал снег.

Ночью почти абсолютная тишина, царящая на горе, не давала старикам уснуть.

Следующие несколько дней они восходили. И хотя мальчики-«самураи» несли всю поклажу, везли инвалидное кресло Эльзы (она не могла управлять им сама), под руки вели совсем бледную Юлико и заботились о каждом нуждающемся в помощи, всем было трудно. С каждым шагом становилось тяжелее дышать, а кислородные коктейли были малоэффективны, но старики с любопытством разглядывали припорошенное снегом тело спящего вулкана под своими ногами, не замечая закрытых в это время года бесконечных будочек, киосков и прочих приспособлений, заполонивших горную тропу и заманивающих туристов во время сезона массовых восхождений. А когда сумерки окутывали склон и старики смотрели в небо на причудливую неузнаваемую комбинацию звёзд, им всё больше казалось, что они не на Земле.

Никто ни разу не пожаловался. На ночлег останавливались на станциях, где всё было приготовлено для встречи: и вкусный, прибавляющий силы ужин, и душ, и тёплая постель.

Им хватило всего лишь недели. Однажды вечером они прибыли на последнюю станцию переночевать, отдохнуть день и ночью совершить последний бросок к вершине, чтобы в четыре тридцать увидеть рассвет.

Они стояли на белом снегу, а вокруг были звёзды, и вдруг невидимый художник бросил на небо малиновый мазок. Всего несколько мгновений — и небо вспыхнуло, словно бы отразило сквозь облака всё ещё непостижимым образом цветущую у подножия сакуру. Но подножия видно не было. Ничего внизу не было видно, кроме облаков. Павлу пришла в голову мысль, что он, а возможно, и все остальные сейчас чувствует себя как голубка с оливковой веточкой в клюве, присевшая на вершину горы Арарат, но это была совсем другая гора, и он промолчал.

Старики расселись на приготовленные скамеечки и продолжили созерцать. Вдруг послышался тихий голос Накамура. И хотя он говорил по-японски, все поняли, что он читает свои хокку, которыми баловал их во время ночёвок на станциях, переводя стихи на английский:

Ветка сакуры, песня сверчка

Остаётся внизу,

Когда рядом вершина.

Он читал и читал, а старики, взяв за руки своих старушек, сидели рядышком и слушали. Павел видел, как всё ниже склоняется к мужу голова Юлико, и вот она совсем коснулась лбом его колен и как-то неловко пошатнулась. Макото обхватил её руками и закончил строку, выдохнув воздух, словно бы выкрикнув, и плечи его после этого беззвучно затряслись.

Несколько минут, не замечая, что уже стали замерзать, старики стояли вокруг супругов Накамура, не в силах ничего сказать.

Весь обратный путь до пятой станции, Макото нёс остывающее тело своей жены на руках, отказываясь от чьей-либо помощи и храня молчание. Даже во время перекусов и остановок на ночлег почти никто из его друзей не произносил ни слова из сострадания и из соучастия. Обратный путь был легче телу, но много тяжелей душе.

Отрывок из рассказа «Зима Мазаева»

На следующий день, с трудом проснувшись значительно позже, чем следовало, Антон Петрович растолкал жену и они, наспех позавтракав чем-то оставшимся на столе после ужина, ринулись в Питерскую непрекращающуюся метель, смешавшую все времена суток в перманентные серые сумерки. Друзья где-то работали и не могли подбросить Мазаевых к Дому учёных. И они, забыв маршруты муниципального транспорта, долго добирались на перекладных.

В тускло освещённом фойе Людмила вдруг ойкнула и, схватившись за живот, грузно осела на фанернуюбанкетку.

– Что с тобой, Людочка? Тебе плохо? – перепугался муж.

– Ты меня убьёшь, – жена подняла глаза, и стёкла очков запотели от навернувшихся слёз.

– Да что случилось? Врача! – Антон Петрович впадал в панику.

– Не надо врача. Я флешку забыла, – прошептала Людмила. – Дома, в Амстердаме, на столе, в кабинете. Всё пропало, да?

Антон Петрович заходил взад-вперёд по фойе, а Людмила всё больше сгибалась, сидя на банкетке. Муж подошёл к ней, присел рядом и взял её за руку.

¬             – Да плевать, – наконец проговорил он. – Я думал, у тебя приступ. Плевать. Расскажем прошлогодний доклад. Он у меня в ноутбуке сохранился. Этим старым сычам всё равно. Они и тогда проспали и сейчас проспят. А если кто и будет слушать, – вздохнул он, – так всё равно, как в первый раз. Денег дали, и ладно. Если у тебя ничего не болит, пойдём, у нас много работы. Библиотека уже час как открылась. Кстати, если Борька придёт послушать, тот доклад вполне хорош. Я тебе говорил, что послал ему приглашение по емэйлу?

– Нет. А что он ответил? – жена с облегчением вздохнула и поднялась, опершись на руку мужа.

¬             – Слушай, я не получил ответа. Или не заметил в куче спама, – пробурчал Антон Петрович, и они двинулись вглубь дома учёных.

                Антон Петрович умудрился составить расписание различных дел в Петербурге так плотно, что, как всегда, бывал занят каждую минуту, и друзья, ведущие несколько богемный образ жизни, выказывали своё восхищение его трудолюбию и деловитости. И не важно, насколько искренни они были в своих восторгах и заинтересованности, любили они его от души, а потому, отложив свои дела, помогали как могли. В конце концов совсем нетрудно посвятить неделю своей жизни друзьям и их заботам.

Отрывок из повести «Литейный мост»

Феде хотелось прибежать в слезах домой и броситься к бабушке, как раньше, давным-давно, в очень далёком счастливом детстве. Но детство кончилось сегодня. Оно захлопнуло дверь Фединого дома, когда утром они уходили в школу. Оно вышло вместе с ней, взяв с собой на память нечто такое, отчего в Фединой душе стало одновременно тяжело и пусто, посмотрело вслед и не пошло рядом, а просто растаяло в воздухе с печальной улыбкой. А Федя не заметила и не попрощалась. Перед тем как войти в свой дом, она воспользовалась этой образовавшейся пустотой, сложив туда боль, отчаяние и растерянность, заперла на ключ терпения и улыбнулась что было сил.

– Как дела в школе? – спросила бабушка. – Как-то ты улыбаешься очень загадочно. Что-то случилось?

– Нет, – ответила Федя, – просто настроение хорошее. – Бабуль, уроков много, я сначала их хоть частично поделаю, потом обедать выйду. Хорошо?

– Ладно, как скажешь, – спокойно сказала бабушка и скрылась в недрах квартиры.

Но, даже оставшись одна в своей комнате, Федя не позволила себе расслабиться. Она честно села за стол, достала учебники и решила несколько уравнений по алгебре, пару задач по химии. И не разрыдалась. Внутри было сухо, словно все слёзы она выплакала у Кирилла. Она даже почувствовала дикий голод и вышла в столовую.

– Супчик будешь? – спросила бабушка.

Федя кивнула.

– Сейчас погрею, поди остыл уже.

Бабушка засуетилась с тарелками и поварёшками.

– Не надо, бабуль, давай такой, тёплый.

Бабушка внимательно посмотрела на внучку, налила ей супа, села за стол напротив и принялась рассказывать какие-то новости то ли из телепрограммы, то ли из дедушкиной газеты.

Обычно Федя с удовольствием слушала бабушку: ей нравились её остроумные комментарии, которые поднимали настроение, но сейчас почему-то Федю злило, что бабушка суетится рядом, явно видит Федино состояние и не хочет оставить её в покое. Словно ждёт, что любимая внучка расслабится и всё выложит, как это бывало раньше. Они побеседуют, примут бабушкино решение, Федя поблагодарит, помоет посуду и пойдёт читать книжки. Но теперь было всё по-другому. Между Федей и бабушкой стояло то самое нечто, то, что детство оставило вместо себя, прежде чем исчезнуть. Это нечто строило стену. С каждым словом, непроизнесённым Федей, с каждой секундой её молчания это нечто брало новый кирпич. Ещё можно было крикнуть, чтобы разрушить это странное сооружение, но в горле стоял ком, а в душе поднималось раздражение – на бабушку с её вечной бодрой весёлостью, на себя, что не знает, как прекратить эту пытку общением, на мир, который вдруг стал неуютен, на город, из-за которого всё это происходит. Федя доела суп, молча вымыла свою тарелку и, жестом отказавшись от второго, ушла в свою комнату. Чуть позже к ней постучалась пришедшая с работы мама.

– Я занята уроками, – крикнула Федя, не открывая двери.

– Как ты себя чувствуешь? – голос мамы был ласково встревоженным, и, вместо того чтобы кинуть в дверь чем-нибудь тяжёлым, Федя просто ответила:

– Всё хорошо. Не беспокойтесь вы. Очень много уроков. Очень.

Её оставили в покое.