Сон войны. Глава 6

Начало:

http://maxpark.com/community/4707/content/3261095 

Глава 6

     Почему-то всегда получается так: все про всё знают, а я в стороне. Как на другой планете живу, ей-Богу!
     Оказывается, нас поставили на довольствие. По офицерским нормам. Это было первое, что сообщил мне Сима, выломав дверь туалета. Я там спал. Стоя, уперев локти в раковину, а лицо в ладони. Газета, которую я прижимал к лицу, была мокрой, хотя воды в умывальнике не было... Желая скрыть от Симы позорный факт, я спрятал газету в левый карман пиджака (правый слипся от крови и высох), после чего позволил выволочь себя на воздух.
     Вдоль вагонов были накрыты столы под ярко-зелёными тентами. Яйцеголовые пятнистые солдатики в белых передниках разносили пищу. Большими черпаками из больших двуручных котлов наваливали в тарелки кашу, расставляли миски с салатом и мисочки с маслом, дымящиеся жаровни, пузатые широконосые чайники, кружки, солонки, перечницы и привлекательные графинчики, наполненные чем-то прозрачным, янтарно-солнечным...
     За столами было тесно, и я подумал, что придётся ждать, но Сима сказал:
     — Идём, идём — вон там наши! — и поволок меня к дальнему правому концу стола.
     — Умыться бы... — пробормотал я, вспомнив, где спал.
     Сима, изменив галс, отбуксировал меня к большой цистерне, один торец которой был оплетён сверкающими гнутыми трубками, а из-под другого торчал обыкновенный кран. Я умылся.
     Места для нас были зарезервированы рядом с Олегом и Танечкой. Мы сидели спинами к составу (к четырнадцатому вагону) у самого края стола. За торцом восседала и распоряжалась «жмотиха» из пятого купе: ответственно хмурясь, резала масло на равные порции. В жаровнях (их было по штуке на пять человек, и «жмотиха» была с нами пятой) обнаружилась тушёная козлятина. Танечка положила свою порцию Олегу. Салат делить не стали: его было много. Хлеба совсем не было, но варёная полба — та самая каша из двуручных котлов — оказалась очень даже ничего. А привлекательные графинчики (кто-то поспешил это выяснить и теперь отплёвывался, вытирая кружку овсом) содержали в себе растительное масло. Для салата. Сима, не забывший захватить бутылку спирта, утешил экспериментатора.
     Многие принесли с собой икру (Олег тоже), но она не пользовалась популярностью — в отличие от жмотихова сервилата. Она порезала его тонкими кружочками в освободившуюся мисочку из-под масла и пустила по столу. (Почему «жмотиха»? Олег называл её Ядвигой Остаповной и был прав.) Симина бутылка тоже пошла по столу и не вернулась.
     А на десерт солдатики приволокли необхватные деревянные блюда с золотистыми дынями, нарезанными толстыми ломтями.
     Если обед будет таким же, как завтрак, то жить можно. Мне даже стало неловко за мою пьяную истерику в туалете. Хорошо, что никто не видел. Вгрызаясь в дыню, я украдкой огляделся, но экс-проводника поблизости не обнаружил. А Симе было не до меня. Сима решил приударить за Ядвигой Остаповной и что-то ей втолковывал. С жестами. Ядвига Остаповна снисходила. Олег тоже был занят дыней, но не вгрызался в неё, как я, а отделял от гигантских ломтей кожуру, резал их на маленькие кусочки и подкладывал Танечке.
     Да и все уже были заняты не столько дынями, сколько друг другом. Распадались вагоны, и формировались землячества. Семейные кланы. Профсоюзы. Клубы по интересам... Кажется, даже политические партии... А не поискать ли и мне собеседников с конгениальным менталитетом? Может быть, где-то за этим весёлым столом уже сформирован маленький, но гордый профсоюз программистов, эфирнувшихся чёрт знает куда из привычного мира? Ау, братья по интеллекту!
     Глухо...
     Ну что ж, не я один одинок. Вон и лысый папаша в очках не знает, куда себя деть. Затравленно озираясь, держит своего бутуза за лямки и пичкает дыней. Угораздило же их эфирнуться сюда без мамы. Мне-то ещё повезло. И Тимке тоже...
     Бутуз между тем зашвырнул недоеденный ломоть под стол и стал вырываться. Я посмотрел, куда он рвётся.
     Пикник, уготованный нам чуть не застрелившимся генералом дивизии Грабужинским и бежавшим из-под ареста генерал-ефрейтором Хлявой, продолжался. Культурной программой.
     Между столами и вагонами был сооружён обширный квадратный помост, на котором яйцеголовые солдатики демонстрировали воинские искусства. Что-то вроде восточных единоборств, приправленных английским боксом и молодецкими славянскими замахами. Молодецкие замахи превалировали и даже довлели. Восточные штучки-дрючки оказались для них выгодным фоном, и только. Как раз когда я протолкался поближе, широкоплечий и брюхастый илюша муромец обхватил тощего ниндзю поперёк туловища и через головы зрителей кинул в овсы. Так его! Знай наших! Я зааплодировал вместе со всеми.
     Окружённый секундантами ниндзя ворочался в овсах, изничтожая их прикосновениями пятнистой головы-яйца, а брюхастый илюша муромец, оглаживая воображаемую бороду, упруго косолапил по помосту, покачивал могутными плечами и зычно выкрикивал:
     — А вот, кому ещё своей головы не жалко? Всех раскидаю, лопни моё яйцо! Кто на Русь, мать нашу?..
     На помост выбрался ещё один ниндзя. С двумя автоматами, очень похожими на наши «калашники». Илюша было изготовился — но драться они не стали. Перекинулись двумя-тремя неслышными фразами, после чего илюша закинул один автомат на плечо, легко (слишком легко для своей комплекции!) спрыгнул следом за ниндзей с помоста — и оба побежали прочь от состава сквозь отхлынувшую толпу. Только что поверженный ниндзя и все его секунданты бежали туда же, мимоходом перепрыгивая через столы и скамьи. И солдатики в белых передниках — тоже, побросав чашки-ложки и на бегу срывая с себя передники.
     У каждого был автомат с примкнутым штыком.
     А через пару секунд ожили обе «шилки».
     Толпа, давя сама себя, посунулась к вагонам. Меня и ещё нескольких человек, угодивших в некое аномальное завихрение, вынесло на помост. Не везёт — так уж по-крупному. Мы же тут, как на ладони... Впрочем, в следующий миг я пересмотрел свою точку зрения — лысому папаше не повезло ещё больше. Прижатый к помосту у самых моих ног, он держал своего бутуза на вытянутых руках — чтобы не задавили хотя бы его. Я взял бутуза и поставил рядом. Папаша, отчаянно извиваясь, тоже сумел вскарабкаться и сразу стал исследовать чадо на предмет возможных повреждений. Слава Богу, их не было. Бутуз вырвался и жадно смотрел туда, куда побежали дяденьки с автоматами.
     Я тоже стал смотреть.
     Оцепление, как стояло в трёхстах метрах от насыпи — так и продолжало стоять, не двигаясь. Им, чуть не на головы, сыпались парашютисты. У них (и у нас) над головами с леденящим конечности гулом пронесся сбитый «шилками» самолёт и врезался в землю где-то за горизонтом. Сквозь них бежали их вооружённые коллеги и, едва пробежав, немедленно вступали в рукопашную с едва успевшими приземлиться парашютистами... А оцепление продолжало стоять.
     — Это показательный бой, — сказал у меня под ухом дрожащий голос. — Ненастоящий, понимаете?
     Я оглянулся. Это был папаша в очках. Очки были разбиты. Одной рукой прижимая к бедру бутуза, он другой рукой вытирал обильный пот с лысины... Ему очень хотелось, чтобы я поверил его словам — тогда он, может быть, сам поверит им.
     Но я покачал головой и указал на горизонт, где полыхали в овсах останки сбитого самолёта.
     — Пустой... — умоляюще сказал папаша. — Радиоуправляемый, понимаете? Для эффекта!
     — А могилы? — спросил я, с трудом разлепив губы.
     — Могилы? — испугался он. — Где?
     — Там... — Я махнул рукой влево, в сторону головы состава. — Братские могилы. Свежие.
     — Вы их видели?
     Я отрицательно покачал головой, будучи не в силах оторвать взгляд от побоища в трёх сотнях метров от нас. И никто, кроме этого бедняги с разбитыми очками и обузой-чадом, не мог оторвать взгляд.
     — Театр! — восклицал он, почти уверенно. — Представление, понимаете? Спектакль на открытом воздухе... Так сказать, на пленэре! У них здесь такое гостеприимство: сначала — хлеб, а теперь вот и зрелище...
     На него зашикали, но он уже не мог остановиться. Его понесло.
     «Спектакль? — подумал я. — Скорее уж — гладиаторский бой. Массовый».
     — Папа, почему они не стреляют? — спросил бутуз.
     — Чтобы не попасть в людей, Борик. Не смотри, не надо.
     Он был ещё и непоследователен, лысый недоверчивый папаша. «Спектакль», и вдруг: «не смотри»!.. Но он, по-видимому, правильно ответил на вопрос наблюдательного Борика: не стреляют, чтобы не попасть в людей.
     Люди — это мы...
     Все парашютисты были чернокожие, рослые (каждый на голову выше наших солдатиков), крепкие, в ладно облегающих ярко-зелёных комбинезонах. И без этих дурацких яиц вместо головы. Но именно поэтому они гибли один за другим. У наших солдатиков была изумительно простая тактика: во что бы то ни стало боднуть! Выстрелов не было. Автоматы использовались только в качестве дубинки и пики. Были кружения, выпады, прыжки, удары руками и ногами. И головой. Каждый удар головой был смертельным — если ударял наш. Парашютисты падали с глубоко выжженными грудными клетками и животами, с отхваченной в беззвучной оранжевой вспышке стопой или локтем, кто-то неосторожно зажал голову нашего солдатика под мышкой — и упал без плеча, истекая кровью... С нашей стороны потери были очень незначительны, но тоже были. Кто-то из наших, выжигая головой овес, корчился, пригвождённый к земле штыком. Двух других чернокожий гигант-парашютист ухватил за шиворот, приподнял и, стукнув лбами, отбросил в стороны обезглавленные тела. Непобедимым оказался ещё один гигант, обративший против наших солдат их же оружие (или защиту): он поймал одного из наших за ноги и, вращая им, как всесокрушающей булавой, успешно отмахивался от целого взвода яйцеголовых и сеял смерть. Пытаясь использовать живую булаву как можно эффективнее и дольше, гигант вращал её на уровне грудей и животов. Его ошибка заключалась в том, что он использовал именно живого, а не убитого противника: «булава» ухватилась руками за ворот и самоотверженно отключила защиту. Уже в следующий момент гигант упал, протараненный с трёх сторон.
     Он был последним.
     Последним сражавшимся — потому что двоих чернокожих гигантов наши, кажется, взяли в плен. Одному, навалившись толпой и стараясь не касаться его головами, заломили руку назад и вверх и повели, полусогнутого, куда-то направо вдоль оцепления. А второй сам поднял руки, сцепив пальцы на затылке, и побрёл туда же. Обоих втолкнули в налетевший откуда-то вертолёт.
     Ярко-зелёный хищник, заглотив добычу и cхлопнув челюсти люка, бесшумно взмыл... Всё-таки, облачность тут ненормально низкая и плотная. Не бывает такой облачности. Вертолет канул в неё, как в грязную воду, и растворился каплей зелёных чернил. Я всё же успел углядеть аляповатый опознавательный знак на борту: белый восьмиконечный крест на разделённом диагональю малиново-синем квадрате. Цвета российские, но крест какой-то странный...
     На поле боя посыпались новые вертолёты. Белые, помеченные большими красными крестами на бортах и на брюхе. Это были незатейливые медицинские кресты. Понятные, привычные, почти родные в этом чужом озверевшем мире, где убивают так запросто, много и весело... А вот это, видимо, и есть та самая богатая практика, которую господин воензнахарь предлагал Танечке. Белые фигурки санитаров передвигались внешне беспорядочными короткими перебежками, на миг склонялись над телами и частями тел и бежали дальше. Редко, очень редко они останавливались, чтобы развернуть носилки.
     Победители шли следом, подбирали убитых и стаскивали их в одно место, как раз напротив нашего помоста, по эту сторону оцепления. Оцепление продолжало стоять. Трупы (и своих, и чужих, без разбора) укладывали в аккуратный длинный ряд. Ногами к нам, головами к югу — если там всё ещё был юг. В этом чудилось что-то языческое. И одновременно шекспировское.
     Вся санитарно-похоронная суета заняла очень мало времени (я не смотрел на часы, но вряд ли больше двадцати минут). Потом было что-то вроде краткого торжественного построения, и трижды прозвучал залп. Одиночными. В небо. Это были первые выстрелы после начала битвы («шилки» стреляли до). Вертолёты вспорхнули вспугнутой стаей белых птиц и пропали. Солдатики, побросав автоматы в кучу к ногам оцепления, потянулись обратно к столам, на ходу подбирая свои передники.
     Трупы остались лежать.
     «Представление окончено?» — подумал я и оглянулся на папашу с бутузом Бориком. Но их не оказалось рядом. Никого уже не было рядом — я один торчал на помосте. Как дурак. Как нецивилизованный дикарь.
     Все (все!) сообразили, что это по меньшей мере неприлично: глазеть на трупы. Даже лысый папаша сумел увести своего Борика. Только я продолжал глазеть...
     Я побежал к краю помоста, помешкал, прыгнул, подвернув (ну конечно же!) ногу, и захромал туда, где были все.
     Все почему-то были возле нашего, одиннадцатого, вагона, который теперь, после того как исчезли первые пять, оказался центральным. Они там все галдели и толкались, наседая на кого-то в центре, — а тот, на кого они наседали, громогласно (в мегафон, что ли?) обещал соблюсти закон, ответить на все вопросы и разрешить возникшие затруднения — но для начала просил помолчать и послушать речь какого-то полковника.
     Я заметался.
     Мне очень хотелось узнать ответы на все вопросы и чтобы кто-нибудь разрешил мои затруднения. Но сквозь галдящую толпу мне, с моей подвёрнутой ногой, было не протолкаться. Мало мне было татарской стрелы — так ещё и нога! Поэтому я совершил обходной манёвр...
     То есть, я вознамерился его совершить — пройти по вагонам, благо двери уже открыты, и послушать речь полковника из окна своего купе, но оказалось, что не я один такой умный. В тамбуры тоже было не протолкаться, на подножках висели. Пришлось мне пролезть под вагоном на ту сторону и с той стороны хромать к своему одиннадцатому.
     На той стороне оказалось пусто и тихо. Мирно. Овсы подступали к самому полотну — серые и поникшие, но не вытоптанные, не залитые кровью, ни чужой, ни нашей. Редкая цепочка солдат стояла далеко и неподвижно. И даже галдёж толпы сюда почти не доносился, лишь изредка был слышен мегафонный глас. Но на него можно было не обращать внимания. Можно было ни на что не обращать внимания.
     Мне вдруг захотелось остаться тут навсегда: лечь в овсы и лежать... Пусть они там, на той стороне, воюют, стреляют и прыгают, пусть хоронят своих мертвецов, отвечают на все вопросы и разрешают затруднения, возникшие у шпаков, пусть произносят речи. Меня всё это не касается. Я лягу и буду лежать.
     Но я вспомнил о тех, что лежали там. Головами к югу. На той стороне. «Их тоже всё это уже не касается», — подумал я и захромал к своему вагону, топча овсы.
     Дверь была открыта, а толпившиеся в тамбуре толпились у той стороны — где дверь была не открыта, а высажена. Из туалета, в котором тоже была высажена дверь, несло. Я задержал дыхание, собираясь поскорее проскочить в вагон, — но в первых рядах толпившихся увидел Симу, а Сима увидел меня.
     — Петрович! — заорал он. — Давай сюда! Старики, пропустите Петровича! Ты где пропадал? Щас Умориньш будет говорить.
     — Кто такой Умориньш? — спросил я, когда «старики», расступившись, пропустили меня к Симе. Похоже, Сима был у них в авторитете.
     — Щас увидишь, — пообещал Сима, заботливо отводя от меня чей-то локоть. — Потише, старик, у Петровича бок раненый.
     — У меня самого лёгкое пробито, — огрызнулся тот. — Ассегаем. Я почти сутки кровью харкал...
     — Вот ты и не толкайся, старик, побереги лёгкое, — посоветовал Сима. — Тебе видно, Петрович?
     Мне было видно. Прямо перед нами, стиснутая толпой пассажиров, стояла ярко-зелёная с жёлтыми пятнами бронированная машина непривычных очертаний. Вместо кузова у неё была обширная, ничем не ограждённая низкая платформа, и на ней стояли четверо.

Один яйцеголовый, в длинной, до пят, пятнистой плащ-накидке с золочёными эполетами и такими же витыми аксельбантами поверх неё, — и трое с нормальными лицами. Из этих троих один был рослый, крепкий, чернокожий, в ярко-зелёном облегающем комбинезоне и с непокрытой головой. Ни эполет, ни аксельбантов у него не было, а были яркие многоцветные нашивки и звёзды на рукавах комбинезона. Двое других (европеец и не то японец, не то китаец) были одеты в серо-голубые штатские костюмы, но вид имели по-военному подтянутый, подчёркнуто строгий и даже высокомерный. Голубые каски с белыми буквами OUN у них на головах отнюдь не казались лишними... Мегафон был в руках у европейца, и европеец что-то не по-русски говорил, а из толпы его очень по-русски перебивали.
     — Которые в касках — наблюдатели, — пояснил Сима. — Чтобы закон не нарушался. А Умориньш — самый блискучий, без головы. Щас он нам скажет. С броневичка, как Борис Николаевич...
     — Дайте послушать! — оборвал Симу проткнутый ассегаем.
     — Так не по-русски же, — удивился Сима. — Или ты сечёшь?
     — Секу понемножку... Сейчас он говорит на иврите — правда, с ужасным акцентом. Растягивает гласные, как все техасцы, и три звука не выговаривает, но понять можно.
     — Тогда переводи.
     — Незачем: он уже говорил это по-русски.
     — Тогда чего слушать?
     Проткнутый ассегаем раздражённо пожал плечами, но логика была на стороне Симы.
     — Ничего такого он не сказал, Петрович, — понизив голос, объяснил Сима. — Он сказал, что сначала будет речь полковника Умориньша, потом приветствие этого черномазого, потом ответы на вопросы. И про законы говорил, что будут выполняться на все сто процентов. А теперь повторяет — специально для тех, кто по-ивритски сечёт... Японец то же самое базлал? — спросил Сима у проткнутого.
     — Не знаю. По-видимому, да... Кстати, Умориньш — не полковник, а приказ-полковник, а «черномазого» по-русски называли штатс-подмаршалом Н'Гомбо. На селькупском обе приставки прозвучали одинаково: «колдун». Или «шаман». Шаман-полковник и шаман-подмаршал... Это я к тому, что дайте всё-таки послушать. Даже из малознакомых языков можно извлечь полезную информацию, если произносится один и тот же текст.
     — Старик, я же не знал, что ты такой умный! Ну прости, а? Давай сюда поближе, тут слышней. Петрович, подвинемся?
     — Спасибо, уже незачем. По-моему, он закончил.
     Действительно, техасец уже перестал говорить и протянул мегафон яйцеголовому, в аксельбантах, приказ-полковнику Умориньшу. Приказ-полковник коротко, от бедра отрицательно махнул растопыренной ладонью и по-кошачьи мягко выступил на несколько шагов вперёд. Остановившись у самого края платформы, он заложил руки за спину и стал качаться с пятки на носок.
     Гомон в толпе понемногу стихал, все ждали, что скажет приказ-полковник Умориньш.
     Яйцо у него на плечах было такое же ярко-зелёное, как у Хлявы, но не с пятнами, а с тремя восьмиконечными крестиками в рядок — как раз на том месте, где должен быть лоб... Может быть, приказ-полковник оглядывал и оценивал аудиторию. Может быть, заглядывал в себя, делая вступительную ораторскую паузу. Лица у него не было, и понять, куда он смотрит, было невозможно... Перестав качаться, он резким движением откинул в стороны полы своей пятнистой плащ-накидки, правую руку положил на пятнистую кобуру, а пальцы левой сунул под ремень. Из яйца на его плечах раздался голос (и сразу стало ясно, почему он отказался от мегафона):
     — Солдатами не становятся, господа! Ими — рождаются!
     Наверное, в этом месте ему всегда возражали, потому что он привычно замолчал. Но мы возражать не стали, и приказ-полковник, дёрнув эполетом, продолжил.
     (В дальнейшем он обходился без ораторских пауз, делая лишь короткие передышки после долгих периодов. Все его фразы были круглы, обкатаны и не однажды произнесены. Они впечатывались в мозг, оставляя в извилинах вдавленный след смысла, который постигался не сразу — и эта задержка, судя по всему, происходила не спроста, она была заранее умышлена приказ-полковником. Даже во время особенно долгих пауз лишь немногие из пассажиров успевали произнести не вполне осознанные и маловнятные реплики.)
     — Я глубоко убеждён в том, — говорил нам приказ-полковник Умориньш, — что здесь, среди вас, тоже нашлось бы немало прирождённых солдат! Но общий уклад штатской жизни, увы, не способствует ни проявлению, ни воспитанию в современном человеке высоких воинских качеств. Даже напротив тому: боевой дух, генетически присущий прирождённому воину, педагоги именуют «естественной детской агрессивностью» — и, противореча собственной формулировке, всеми доступными им средствами давят в человеке естество! А повседневная безопасность вкупе с безопасной повседневностью штатской жизни успешно довершают начатое в детстве подавление воина в мужчине. Даже славяне — народ, само имя которого напоминает нам о его былой воинской славе... А?
     Последний возглас явно не имел отношения к лекции, да и пауза не была ораторской. Помолчав, приказ-полковник бормотнул что-то вроде «виноват» и «никак нет», сунул руку за ворот накидки и чем-то там громко щёлкнул, после чего долго и молча стоял навытяжку. Потом расслабился, ещё раз щёлкнул и, откашлявшись, продолжил:
     — Иногда я удивляюсь тому, что армии всё ещё существуют. Я с ужасом вглядываюсь в грядущее, обещанное нам так называемыми прогрессивными социологами, и меня прошибает холодный пот, когда я пытаюсь представить себе мир без войны. Но логика и здравый смысл приходят мне на помощь, и я с облегчением стряхиваю с себя беспочвенные кошмары. Воин, солдат, ландскнехт, рэйнджер спит или бодрствует в каждом из нас, господа! Он может уснуть надолго, порой — на целые поколения. Но спит он чутко, как подсменный часовой. Рано или поздно звучит побудка. Рано или поздно цивилизация начинает задыхаться в атмосфере, перенасыщенной безопасностью. Ведь мир без войны — это воздух без кислорода!.. И тогда старики вспоминают былые баталии, в которых некогда стяжали славу их прадеды, и, пряча глаза, шепелявят дежурные фразы о «бессмысленности массовых убийств» — а юноши, вежливо слушая их осторожные бредни, вдруг различают за привычной вонью обыденных заклинаний нечто живое и новое. И жадно глотают кислород геройства, воинской чести и доблести. Вскоре они неизбежно осозна`ют, что сами же и являются источником этого кислорода! Тогда возникают и переполняются призывные пункты, растут ополчения, сигаретные фабрики снова штампуют патроны, а на тягачи и бульдозеры возвращаются орудийные башни. «Что такое мир? Чуткий сон войны!» — так сказал поэт. Я скажу больше: мир — это сплошной и огромный повод к войне. Мужчине с проснувшимся геном геройства и доблести всегда найдётся достойное дело на этой земле!
     Умориньш снова сунул руку за ворот и, щёлкнув, постоял навытяжку — видимо, с кем-то проконсультировался.
     — Не стану далеко ходить за примерами, — сообщил он нам, снова включившись, — но естественным образом перейду к причинам 121-й Междуармейской баталии, свидетелями которой вы пожелали стать.
     Характер его речи едва заметно изменился. Говорил он не менее категорично, но уже не вдавливал фразы в наши мозги, а вцарапывал их точными, уверенными штрихами — и вроде бы даже морщился от производимого скрипа.
     — Как вам, наверное, известно, экономисты юга Восточной Сибири указали предпринимателям на реальную опасность роста продовольственной экспансии из-за Урала. В частности, акционерам кулинарных и в особенности кондитерских фирм Благовещенска, Хэгана и Цицикара был обещан не менее чем пятипроцентный спад дивидендов в будущем году. Основным же источником предполагаемой экспансии были названы северные княжества Федеративной Республики Русь. Вняв предостережениям экономистов, Объединенная Негоциация Амурских Штатов закупила услуги двух гвардейских воздушно-десантных полков Независимого Царства Сомали и заявила право сильного на Мурманский целлюлозно-кондитерский комбинат. Купеческая Дума княжества Карелия, не захотев за здорово живёшь отдать контрольный пакет акций своего самого прибыльного предприятия, усилила моторизованную пехотную дружину княжества дюжиной австралийских вертолётов прикрытия и Дважды Крестоносной Отдельной Королевской ротой ПВО Канады, после чего объявила о своей готовности к обороне. Баталию было решено провести здесь, на территории суперплаца Бербир, примерно равноудалённой и от Благовещенска, и от Мурманска.
     Приказ-полковник высвободил руки из-под ремня, запахнул полы накидки и встал по стойке «смирно». Голос его зазвенел:
     — Около двенадцати часов тому назад вы были свидетелями первого огневого контакта с супостатом: доблестная Королевская рота ПВО Канады уничтожила транспорт с крупным рекогносцировочным десантом из Сомали. Сегодня бои местного значения идут на всей территории суперплаца — и только что был закончен один из них. В настоящий момент взвод божедомов из полка обслуживания суперплаца Бербир приступил к отданию последних почестей ста семидесяти трём павшим сомалийским десантникам и пяти членам экипажа транспорта, сбитого вчера... Они! Стяжали! Славу!
     Приказ-полковник Умориньш умолк и склонил яйцо.
     Наблюдатели, поспешно сдёрнув голубые каски, тоже склонили головы — а «шаман-подмаршал», наоборот, запрокинул лицо и воздел к небу ручищи с растопыренными розовыми ладонями.
     Кто-то позади меня шумно вздохнул.
     — И здесь дурдом! — громко сказал Сима. На него шикнули.
     Я уже ничему не удивлялся. Никто уже ничему не удивлялся. Все мы слушали и вряд ли даже пытались понять.
     Я поискал глазами Олега и Танечку и обнаружил их совсем рядом с вагоном. Танечка мелко-мелко, по-старушечьи, крестилась, а Олег изображал приличествующую скорбь, но при этом о чём-то напряжённо думал — и, кажется, был близок к принятию какого-то решения...
     Минута молчания кончилась. Шаман-подмаршал уронил руки, наблюдатели надели каски, а приказ-полковник Умориньш гордо вздёрнул яйцо и продолжил речь:
     — Всемерно уважая супостата, я позволю себе, тем не менее, высказать полную уверенность в том, что и остальных наёмников Объединенной Негоциации постигнет подобная участь. И в воздухе, и на земле сомалийский десант стяжает славу... Но не победу!
     Шаман-подмаршал остался вполне равнодушен к этому заявлению — но, может быть, он просто не понимал по-русски.
     Умориньш мягким движением заложил руки за спину, сделал кошачью пробежку влево и вправо по краю платформы и опять повернулся к нам.
     — Мне часто задают один и тот же вопрос, — вкрадчиво сообщил он. — А не разумнее ли, мол, сражаться там, на территории непосредственных интересов воюющих сторон? Мол, стоит ли нам погибать на каком-то там суперплацу, и не могут ли сомалийцы просто взять штурмом пресловутый целлюлозно-кондитерский комбинат, расположенный не здесь, а в юго-восточном пригороде Мурманска?
     Аудитория зашумела в том смысле, что да, вопрос, действительно, резонный.
     — Ну что ж! — Приказ-полковник запахнул накидку и скрестил руки на груди. — Отвечу на ваш сугубо штатский вопрос.
     Он вытянул левую руку и стал загибать пальцы.
     — Во-первых, даже кратковременная эвакуация столь густонаселённого города, как Мурманск, влетела бы Купеческой Думе в копеечку, превосходящую по стоимости тот самый контрольный пакет акций, с которым она не пожелала расстаться. Во-вторых, Объединённая Негоциация, даже овладев комбинатом, понесла бы не меньший урон от неизбежных в ходе военных действий разрушений. А в-третьих: кто должен будет восстанавливать личное недвижимое имущество подданных князя Карелии? Имущество, которое не относится к предмету спора между нашими нанимателями, но столь же неизбежно пострадает в ходе баталии? Разумеется, победившая армия. Подчеркиваю: армия, а не сторона!.. Вряд ли такое восстановление окупится гонораром. Стоит ли, наконец, упоминать о том, что самая тщательная эвакуация недисциплинированных штатских лиц с места предстоящей баталии не гарантирует их от более чем возможных несчастных случаев? Все вы знаете Международный Закон о войне: пропажа без вести штатского лица в районе боевых действий чревата пожизненным заключением для десяти воинов; установленная гибель штатского лица в районе боевых действий — расстрелом стольких же. В каждой из воюющих армий!.. Да, для Международного Трибунала, господа штатские, жизнь любого из вас как минимум в двадцать раз дороже моей. Или его! — Умориньш повернулся и, ткнув рукой, указал на чернокожего гиганта подмаршала, который улыбнулся и согласно кивнул (значит, по-русски он всё-таки понимал). — И вообще любого из нас! Более того: я сам — лично я, приказ-полковник Умориньш, обязан буду расстрелять девятерых своих солдат и застрелиться сам. И то же самое обязан будет сделать высший приказный офицер сомалийской части, — (снова жест Умориньша и обаятельная улыбка Н'Гомбы), — если погибнет один из вас!..
     — Поэтому, господа, — тихо, но очень внушительно произнёс он после паузы (на сей раз вполне ораторской), — я убедительно прошу вас не выходить из зоны безопасности — она ясно обозначена цепью воев суперплаца Бербир. Возможные действия воев по удержанию увлёкшихся зрителей в границах означенной зоны я убедительно прошу не рассматривать как насилие с их стороны. Уверяю вас, господа: даже из окон ваших вагонов обзор в любое время суток будет не хуже, чем из сенатской ложи в Колизее. Желающие смогут арендовать или приобрести бинокли и подзорные трубы в интендантстве суперплаца Бербир...
     В голосе приказ-полковника не было ни горечи, ни гнева, он говорил о биноклях, как о чём-то само собой разумеющемся. Видимо, поэтому жутковатый смысл сказанного не сразу проник в моё сознание. Первой, кажется, отреагировала Танечка:
     — Господи, — тонко проговорила она, — да за кого они нас принимают? — и, крикнув: — Олег! — она с неожиданной силой развернула его к себе, ухватила за локти и стала трясти. А Олег не пытался её успокоить. Он думал о чём-то своём, глядя поверх голов на горизонт, где всё ещё дымилось.
     — За шпаков они нас принимают, — сообщил Сима (мне, а не Танечке) и заворочал задом, протискиваясь обратно в тамбур. — Так мы и есть шпаки, Петрович, и останемся шпаками. Пошли на хрен отсюда! — и поволок меня за собой, расталкивая заинтересованных, ужасающихся, скептиков и тех, кто ничего не понял.
     Сима понял всё. И гораздо раньше, чем я.
     Приказ-полковник Умориньш сказал не всю правду. Но сделал достаточно много тонких намёков, чтобы мы сами могли догадаться о том, что не сказано. Я не хотел догадываться. Мне это было вовсе ни к чему. Я сопротивлялся пониманию изо всех моих слабых сил.
     Сима выдернул меня из переполненного тамбура, как полотенце из набитого комода, и ринулся вперёд. Я кое-как дохромал следом за ним до купе и повалился на полку. Сима уже сидел напротив и откупоривал лекарство от всех скорбей.
     Приказ-полковник Умориньш кричал, перекрывая поднявшийся ропот, голос его был слышен даже здесь.
     — И в заключение! — кричал он. — Смею заверить! что авантюра амурских негоциантов! обречена на провал!.. Наши новейшие средства индивидуальной защиты!.. Боевой дух!.. Традиции воинской доблести... со времён Ладобора и Дыбника...
     — Давай, Петрович! — рявкнул Сима, перекрывая голос полковника, и сунул мне стакан, держа наготове ещё один. — Давай залпом — и сразу запей!
     «Незнание не освобождает... — подумал я, садясь и принимая стакан. — Да. Но бывают такие знания, что лучше без них».
     И я дал залпом и сразу запил, а голос приказ-полковника за окном сменился другим голосом — неожиданно певучим, завораживающим баритоном, что-то весело вещавшим не по-русски.
     «Имею право не знать... — думал я, чувствуя, что засыпаю, оглушённый спиртом. — Какой из меня секирник? — думал я. — Или дыбник? С чего они взяли?.. Это был только сон...»

(Продолжение следует:

http://maxpark.com/community/4707/content/3268631 )