"Былое и думы" (пожар Москвы и невеликое посольство).

Первая глава «Былого и дум» посвящена событиям 1812 года.

 

Иван Алексеевич Яковлев, отец Александра Ивановича Герцена (читатель, конечно, помнит о том, что брак Ивана Алексеевича и Луизы Ивановны Гааг не был «оформлен», и их сын носил вымышленную фамилию), оказался с семейством в захваченной Наполеоном Москве, после серьёзных лишений обратился за помощью к командиру итальянского эскадрона. Командир эскадрона доложил о нём Мортье (герцогу Тревизскому), а тот сообщил Наполеону. В итоге Яковлев после двух аудиенций у императора французов был послан с письмом к русскому императору, а сам эпизод вошёл в исторические описания войны 1812 года.

Эпизод достаточно необычен и, пожалуй, заслуживает более подробного рассмотрения.

 

I.                  Почему Иван Алексеевич остался в Москве?

 

Немалый интерес представляет и поведение Ивана Алексеевича Яковлева и восприятие этого поведения его сыном.

Возникает законный вопрос: почему Яковлев оказался в Москве, захваченной неприятелем? Почему в Москве оказались его жена и сын, которому в то время не было ещё и года?

Вот что сообщает об этом няня Герцена, Вера Артамоновна:

«Папенька-то ваш, знаете какой, -  все  в  долгой  ящик откладывает; собирался, собирался, да вот и  собрался!  Все  говорили,  пора ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом Ивановичем {П.И. Голохвастов – муж младшей сестры И.А. Яковлева} переговаривают, как вместе ехать, то тот  не  готов,  то  другой. Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа  сели  завтракать, вдруг наш кухмист  взошел  в  столовую  такой  бледный,  да  и  докладывает: "Неприятель в Драгомиловскую заставу вступил", - так у нас у всех  сердце  и опустилось,  сила,  мол,  крестная  с  нами!  » (с. 14, номера страниц указаны по изданию:  Герцен А.И. Сочинения в девяти томах. Том четвёртый. М.: ГИХЛ, 1956)

 

Итак, добрая старушка объясняет то, что Иван Алексеевич не уехал, простой неорганизованностью. Может быть, так оно и было, да уж какая-то незаурядная, рекордная, баснословная неорганизованность должна была помешать отъезду. В Москве остались всего несколько тысяч человек, едва ли не половину оставшихся составляли кондитеры, гувернёры, куафёрфы и певички из «цивилизованных стран». Да ещё дезертиры, да ещё горькая голытьба-беднота… И в этой компании весьма состоятельный и родовитый дворянин.

Не логичнее ли предположить какую-либо более фундаментальную причину неспешности?

Ну, например … отсутствие патриотизма.

Есть ли основания для такого предположения? А пожалуй и есть.

Иван Алексеевич служил в Измайловском полку (хотя и вышел в отставку ещё в правление императора Павла), ему  45 лет, его сослуживцы-ровесники дрались с французами в 1812-1814 годах и вернулись на родину после взятия Парижа. Что помешало Яковлеву  встать в строй после того, как французы перешли нашу границу?

Герцен знает счёт деньгам, но ни о каких «пожертвованиях» на военные нужды, ни о каком участии его отца в формировании ополчения в «Былом и думах» и речи нет. Я вовсе не хочу сказать, что Яковлев не дал не рубля на оборону. Видимо, понятие «добровольно-принудительно» пронизывает русскую историю с самого её начала, но «в первых рядах» жертвователей Иван Алексеевич не был.

Ну и, наконец, самое простое. После Бородинского сражения Москва приняла огромное количество раненых, и многие дома превратились в импровизированные госпитали. Жилище Ивана Алексеевича не столь просторно, как дом графа Ростова из «Войны и мира» («Мы тогда жили во флигеле у княжны…» с. 14) Но и семья Ивана Алексеевича небольшая, в столь суровых обстоятельствах почему бы не уплотниться? Никаких признаков «уплотнения» в книге нет. (Справедливости ради, следует заметить, что размещению раненых во флигеле могла воспротивиться домовладелица, но и спор по этому поводу в книге тоже не упомянут).

Да вот и «косвенная улика». Важные нравственные характеристики зачастую наследуются. Вот как комментирует А.И. Герцен первую встречу своего отца с Наполеоном: «В  синем  поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном  для  охоты,  без  парика,  в сапогах, несколько дней нечищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой отец - поклонник приличий и строжайшего этикета  -  явился  в  тронную  залу Кремлевского дворца по зову императора французов.»  (с. 17)

Полагаю, мой любезный читатель, что даже если Вы имеете честь состоять в Союзе Правых Сил, Вас неприятно поразило то обстоятельство, что корсиканский прощелыга принимал посетителей в тронной зале Кремлевского дворца. А Герцену пришли на ум нечищеные сапоги…

Пусть так. Не всем же быть патриотами. Но разве чувство опасности не присуще всем людям от рождения? Разве оно одно не могло сделать отъезд Яковлева из Москвы более поспешным? Присуще, конечно, но не мог Иван Алексеевич видеть во французе источник опасности. Француз – цивилизованный человек, с ним на Русь приходят общечеловеческие ценности. Вот что пишет сын об отце:

«Когда он воспитывался, европейская цивилизация  была  еще  так  нова  в России, что быть образованным значило быть наименее  русским.  Он  до  конца жизни писал свободнее и правильнее по-французски, нежели по-русски, он a  la lettre [буквально] не читал ни одной русской книги…» (с. 87)

«Отец мой провел лет двенадцать за границей …» (с. 22)

«Отец мой почти совсем не служил; воспитанный французским  гувернером  в доме  набожной  и  благочестивой  тетки,  он  лет  шестнадцати  поступил  в Измайловский полк сержантом, послужил до павловского  воцарения  и  вышел  в отставку гвардии капитаном; в 1801 он уехал за границу и прожил, скитаясь из страны в страну, до конца 1811 года.» (с. 28-29).

Ну и чего бояться Ивану Алексеевичу? Милая, уютная, цивилизованная Европа пришла к нему сама, почти сразу после того, как он её покинул. А о том, что в варварской стране цивилизованные люди ведут себя несколько раскованнее, чем дома, Иван Алексеевич как-то не подумал.

И всё равно возникает некоторое недоумение. Москва – важнейшая цель французского наступления. Здесь и ненароком могут зашибить, так сказать, вопреки гуманизму. Не разумнее ли переждать неспокойное время где-нибудь ещё, пусть и в менее комфортных условиях?

Тут остаётся предположить, что Иван Алексеевич счёл войну законченной. Цель наступления достигнута, армия оставляет Москву без боя, французы – победители. Теперь от них бежать некуда. Есть ли основания для такого предположения? Да, есть.

Во время первой аудиенции «Наполеон  разбранил  Ростопчина  за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а  не  в  России,  хвастался тем, что поставил караул к  Воспитательному  дому  и  к  Успенскому  собору, жаловался  на  Александра,  говорил,  что  он  дурно  окружен,  что   мирные расположения его не известны императору». (с. 17)

Пожалуй, из этих слов непросто заключить, что борьба закончена.

Но вот ответная реплика Яковлева: «Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя». (с. 17)

Иван Алексеевич не заискивает, не старается угодить Наполеону, он ведёт себя как джентльмен (да Наполеону и не нужно, чтобы его ублажали, у него конкретный практический интерес, ему нужен парламентёр). Но победа французов представляется Яковлеву чем-то очевидным.

А вот эпизод, приключившийся в конце необычного посольства. Яковлева, отпущенного французами, экстренно доставляют в Петербург. «Отца моего привезли прямо к Аракчееву и у него в доме  задержали.  Граф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично  доставить  его; граф обещал спросить у государя и на  другой  день  письменно  сообщил,  что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления. В  получении письма он дал расписку (и она цела)». (с. 19)

Зачем, спрашивается, расписка? Разве недостаточно дворянского слова? Обещал Яковлев передать письмо лично в руки и сделал всё что мог. Да и у выдающегося русского военного администратора Алексея Андрееевича Аракчеева в 1812 году, вероятно, минуты свободной для писания дурацких расписок не было. Скажи Яковлев, что расписка не нужна, так и не возник бы этот исторический документ. Но Яковлеву расписка была нужна. Видимо, не верилось Ивану Алексеевичу, что вскоре Наполеон станет островным жителем. Да и уверенности в том, что наполеоновская бухгалтерия примет отчёт о командировке без «оправдательных документов», у Ивана Алексеевича тоже не было.

 

II.               Французы в Москве.

 

Так или иначе, но Иван Алексеевич Яковлев с чадом и домочадцами остался в Москве. Что же происходило в захваченном неприятелем городе? Рассказ Герцена о днях оккупации подобен прекрасной музыкальной пьесе, в которой трагические звуки нарастают, угнетают и поражают воображение слушателя, достигают апогея, а потом появляются отзвуки надежды, медленно нарастают, крепнут и завершаются долгожданным избавлением. Вот эта пьеса целиком (с. 14-19, повествование Герцена разбито мною на фрагменты, описание двух встреч Яковлева с Наполеоном (фрагмент 18) пока опущено:

 

№№ п/п

Текст Герцена (фр. 1-12 – рассказ няни, фр. 12-21 – авторская речь).

Комментарий.

 

A. Нарастание ужаса

 

1

    - Сначала еще шло кое-как, первые дни то есть, ну, так, бывало, взойдут два-три солдата и показывают, нет ли выпить; поднесем  им  по  рюмочке,  как следует, они и уйдут да еще сделают под козырек.

Учтивые попрошайки.

2

 А тут,  видите,  как  пошли пожары, все больше да больше, сделалась  такая  неурядица,  грабеж  пошел  и всякие ужасы.

Дионисийское начало овладевает великой армией. Грабёж  пошёл (сам собой).

3

 Мы тогда жили во флигеле у княжны, дом  загорелся;  вот  Павел Иванович говорит: "Пойдемте ко мне, мой дом каменный,  стоит  глубоко  на дворе, стены капитальные" - Пошли мы, и господа и люди, все вместе,  тут  не было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть 

Горит (деревянный?) флигель,

4

  -  добрались мы, наконец, до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь  из всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не  верит.  За  домом,  знаете, большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели,  пригорюнившись, на скамеечках,

пылает и каменный дом.

5

 вдруг откуда  ни  возьмись  ватага  солдат,  препьяных,  один бросился с Павла Ивановича дорожный  тулупчик  скидывать;  старик  не  дает, солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до  кончины  шрам  и остался;

Ограбление, тесаком по лицу. Но старика не убили!

6

 другие принялись за нас, один солдат вырвал вас  у  кормилицы, развернул пеленки, нет ли-де каких ассигнаций  или  брильянтов,  видит,  что ничего нет, так нарочно, азарник, изодрал пеленки, да и бросил. 

Ищут ценности в пелёнках, рвут пелёнки. Но младенца не убили!

 

B. Кульминация

 

7

 Только  они ушли, случилась вот какая  беда.  Помните  нашего  Платона,  что  в  солдаты отдали, он сильно любил выпить, и был он в этот день очень в кураже; повязал себе саблю, так и ходил. Граф Ростопчин всем раздавал в арсенале за день  до вступления неприятеля всякое оружие, вот и  он  промыслил  себе  саблю.  Под вечер видит он, что драгун верхом  въехал  на  двор;  возле  конюшни  стояла лошадь, драгун хотел ее взять с собой, но только Платон стремглав бросился к нему и, уцепившись за поводья, сказал: "Лошадь наша,  я  тебе  ее  не  дам". Драгун погрозил ему пистолетом, да, видно, он  не  был  заряжен;  барин  сам видел и закричал ему:  "Оставь  лошадь,  не  твое  дело".  Куда  ты!  Платон выхватил саблю да как хватит его по голове, драгун-то и покачнулся, а он его еще да еще. Ну, думаем, мы, - теперь пришла  наша  смерть,  как  увидят  его товарищи, тут нам и конец. А Платон-то, как драгун свалился, схватил его за ноги и стащил в творило, так его и бросил,  бедняжку,  а  еще  он  был  жив; лошадь его стоит, ни с места, и бьет ногой землю, словно понимает; наши люди заперли ее в конюшню, должно быть, она там сгорела.

Пьяный русский варвар из-за какой-то лошади зверски калечит француза, оттаскивает его в сторону за ноги (!) и оставляет умирать. В повествовании появляется первый убитый, да и бедная лошадь погибает в огне. Ужас становится нестерпимым, несчастные обыватели бегут, куда глаза глядят.

 

C. К свету.

 

8

 Мы все скорей  со  двора долой, пожар-то все страшнее и страшнее, измученные, не евши,  взошли  мы  в какой-то уцелевший дом и бросились отдохнуть; не прошло часу,  наши  люди  с улицы кричат: "Выходите, выходите,  огонь,  огонь!"  -  тут  я  взяла  кусок равендюка с бильярда и завернула вас от ночного ветра;

Временное пристанище

9

 добрались мы  так  до Твертской площади, тут французы  тушили,  потому  что  их  набольшой  жил  в губернаторском доме; сели мы так просто на улице,  караульные  везде  ходят, другие, верховые ездят.

Островок порядка на Тверской

10

 А вы-то кричите, надсаждаетесь, у  кормилицы  молоко пропало, ни у кого ни куска хлеба. С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас  - и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже; они сначала посмотрели на нее так сурово, да и говорят: "Але, але", а она  их  ругать,  -  экие, мол, окаянные, такие, сякие, солдаты ничего не поняли, а таки вспрынули со смеха и дали ей для вас хлеба моченого с водой и ей дали  краюшку. 

Человеколюбие европейских воинов

11

 Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку  тоже,  оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить  окольные  домы, так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только.

Ещё большее человеколюбие (женщин и раненого на работы не послали)

12

 В сумерки приходит барин и с ним какой-то офицер… Позвольте мне сменить старушку  и  продолжать  ее  рассказ.  Мой  отец, окончив свою  брандмайорскую  должность,  встретил  у  Страстного  монастыря эскадрон итальянской конницы, он подошел к их  начальнику  и  рассказал  ему по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав la  sua dolce favella, обещал переговорить с герцогом Тревизским и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен вроде  той,  которая  была  в саду Голохвастова. С этим приказанием он  отправил  офицера  с  моим  отцом.

Гуманный итальянец.

13

 Услышав, что вся компания второй день ничего не ела,  офицер  повел  всех  в разбитую лавку; цветочный чай и леванский кофе были выброшены на пол  вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля; люди наши  набили  себе ими карманы; в десерте недостатка  не  было.

Немного карнавализации.

14

 Часовой  оказался  чрезвычайно полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной  кучке  женщин  и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади, но тотчас уходили по его приказу.

Европейская цивилизация держится на дисциплине. Один часовой сильнее десяти (пьяных) ватаг.

15

    Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил  Наполеону;

Гуманизм Мортье.

16

 Наполеон велел на другое утро  представить  его  себе.  …

И Наполеон - человек.

17

 Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и  велел нас снабдить съестными припасами; его  метрдотель  прислал  даже  вина. 

Максимум безопасности и немного комфорта.

18

 Так прошло несколько дней, после которых в четыре часа утра Мортье  прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль. … Когда мой отец взошел, Наполеон взял запечатанное письмо,  лежавшее  на стаде, подал ему и  сказал,  откланиваясь:  "Я  полагаюсь  на  ваше  честное слово". На конверте было написано: "A mon frère L`Empereur Alexandre"    Пропуск, данный моему отцу,  до  сих  пор  цел;  он  подписан  герцогом Тревизским  и  внизу  скреплен  московским  обер-полицмейстером   Лессепсом.

Император французов и  русский дворянин. У них одно понятие о чести!

19

 Несколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к; нам, прося  моего отца взять их под видом прислуги или родных.

О пользе соглашений с неприятелем

20

 Для больного старика, для  моей матери и кормилицы дали открытую линейку; остальные  шли  пешком.  Несколько улан верхами провожали нас до  русского  арьергарда,  в  виду  которого  они пожелали счастливого пути и поскакали назад.

Линейка - ещё одно проявление гуманизма.

21

 Через  минуту  казаки  окружили странных выходцев и повели в главную квартиру арьергарда.

Счастливый финал, дамы вытирают слёзы.

 

Здорово написано, и вывод напрашивается.

Война – это так ужасно, русско-французский конфликт принёс всем нам столько горя, давайте простим друг другу взаимные обиды и … общими усилиями свергнем царский деспотизм.

Ну, положим, про деспотизм в первой главе не так много сказано. Это я добавил с учётом основных идей произведения в целом.

Стройная пьеса, запоминается на всю жизнь, производит глубокое впечатление, в целом соответствует либерально-водевильному канону изображения войны 1812 года (вплоть до «Гусарской баллады» Э. Рязанова), но ведь и диссонансы какие-то беспокоят.

Особенно настораживает фрагмент 7 (убийство драгуна). Похоже, что старенькая няня всё перепутала (время, место события, состояние Платона, мотивы его поступка), а деликатный Александр Иванович не стал её поправлять.

 

События в рассказе Веры Артамоновны излагаются последовательно. Платон напал на драгуна после того, как в саду у Голохвастова ранили хозяина и осмотрели пелёнки будущего автора «Былого и дум» на предмет сокрытия в них ценностей, а потом голохвастовский сад был оставлен несчастными, боявшимися наказания за убийство неприятельского всадника. Верится в такую последовательность событий с трудом. Перечислю детали 7-го эпизода, которые представляются неправдоподобными:

1)    драгун был один (в эпизоде 1 – неприятельские солдаты попрошайничают группами по 2-3 человека, в эпизодах 5, 6, 14 грабят ватагами, экспроприаторы-одиночки больше не упоминаются ни разу). Скорее всего, он вошёл в город с первыми драгунскими дозорами. Драгуны убедились, что русская армия покинула город и проявили некоторую беспечность…;

2)    Платон наносит удары драгуну саблей (из того оружия, которое Ростопчин раздал народу перед оставлением столицы). Трудно предположить, что он так и шёл с саблей по Тверскому бульвару в голохвастовский дом. Французы несомненно убили бы вооружённого русского (да и свои потребовали бы, чтобы он снял саблю и выбросил);

3)    дело происходит у конюшни, но в нянином рассказе не говорится о том, что в саду у Голохвастова были какие-то хозяйственные постройки (пожалуй, в противном случае, люди в них и разместились бы, ночевать лучше в сарае или даже в конюшне, а не под открытым небом);

4)    у конюшни стоит лошадь. Если Яковлев готовился к отъезду и «сел завтракать», то и лошадь к месту. А в городе, где идут непрерывные грабежи? Зачем лошадь стоит рядом с конюшней? Как приманка для грабителей? Да и остались ли лошади у обывателей? После тяжёлой кампании и невероятно ожесточённого Бородинского сражения французская армия нуждалась в лошадях (и в фураже), да и «инициативной группе» грабителей очень удобно увести лошадь, навьючив на неё награбленное;

5)    пытаясь остановить драгуна, Платон говорит ему: "Лошадь наша,  я  тебе  ее  не  дам". Вероятно, это надо понимать так, что лошадь принадлежит Яковлеву, а не Голохвастову. Как она оказалась в чужой конюшне? Сомнительно;

6)    почему Платон с такой горячностью отстаивает эту лошадь? Если дело происходит в разгар пожаров и грабежей, когда настрой французов вполне обнаружился и у русских людей в Москве было очень мало шансов выжить – до лошадей ли тут  москвичам? А вот в первые часы оккупации зарубить (невероятно наглого!) конокрада – вполне объяснимое поведение.

 

По совокупности соображений я перенёс бы убийство драгуна в перечне эпизодов с седьмого места на первое. А если так, то и всё очарование герценовской пьесы разрушается. В Москву вошла орда грабителей, насильников и убийц. Командование неприятельской армии было в состоянии облегчить положение мирных жителей (эпизод 14), но не посчитало это важным и нужным.

 

Далее. Был ли Платон в момент убийства «очень в кураже»? Верится с трудом. То, что пеший штатский саблей зарубил обученного и обстрелянного верхового – результат редкостный и удивительный. Даже для того, чтобы вскопать лопатой огород, нужны некоторые навыки, а сабля – весьма своеобразный инструмент. Трудно предположить, что победитель в этом поединке помимо прочего ещё и был пьян.

Да и психологически обильные возлияния в такой день кажутся маловероятными. Человек был уверен, что предстоит бой с французами, хотел драться, получил саблю, вероятно, и в церкви помолился, и чистую рубаху надел…

 

Был ли Платон жесток? Не более, чем того требовали обстоятельства. Платон не нападал из-за угла (он вообще не нападал, он ринулся остановить явную несправедливость, дескать, «побойся Бога, басурманин»), не пытался обмануть противника и взялся за оружие вторым, после того, как ему пригрозили пистолетом. То, что француз остался жив после нескольких ударов саблей, объясняется тем, что Платон не обучен владению холодным оружием. А то, что Платон спешно оттащил драгуна за ноги, по-видимому, связано с тем, что в любой момент могли появиться товарищи любителя чужих лошадей. А оттащив, Платон его, вероятно, и добил. Делать это на глазах у женщин, конечно, не стоило…

 

А зачем Герцену переносить этот эпизод в более позднее время и в другое место?

Помимо желания как-то смягчить картины оккупации Москвы, Александр Иванович, по-видимому, стремился избежать ненужного контраста. Просвещённый помещик-западник в силу нелепой беспечности  и патологического космополитизма остаётся в захваченной врагом Москве, а его дворовый человек, «крещёная собственность», проявляет твёрдую решимость бороться с неприятелем с оружием в руках.

 

(Окончание следует)