Гриша Олифир

ГРИША ОЛИФИР

<dl>Гриша Олифиров славился на селе музыкальностью органа ниже поясницы. Гришкин духовой инструмент на спор мог выдать до двадцати пяти рыков. Работал солист в полевой бригаде вместе с бабами, потому как для неказистого косого мужичонки небольшого роста другой работы в колхозе не нашлось. Нельзя сказать, чтобы Гришка только тем и занимался, что портил воздух, совсем нет. На вид он был человек ухоженный, чистый, в работе шустрый: что в прополке длинных, на километр с лишним рядков, что в подборке валков сена, да в чём бы то ни было — в общем, делал всё охотно и на совесть. Начиная вместе со всеми, отрывался от говорливых баб и маячил далеко впереди. Пока звено дойдёт до конца, Гришка уже успеет и покимарить в лесополосе, и умыться приготовленной в бочке водой для питья, и обязательно несколько кружек плеснёт на ноги: прохлада прибавляет сил и гонит усталость. Следующий ряд в обратном направлении гнал так же неутомимо и быстро до самого полевого стана. А там уже пахнет борщом с бараниной. Пока уставшие, разморенные жарой бабы добьют свои ряды до конца, Гришка и дров нарубит поварихам, и чашки расставит на столах.</dl>

• Давай, бабоньки, поспешайте, обед готов, рассаживайтесь.

• Вот чёрт сухопарый, ему работа как дитю игрушка...

От борща под солнцем идёт такой аромат, какого никогда не бывает дома на кухне. В чашках на поверхности блестят круги желтоватого жира, не дающего пробиться наружу пару, и кажется, что варево уже остывшее. Берегись, едок, не схвати обманную обжигающую жижку, после такого стресса и еда не еда. Женщины, уморенные, с натянутыми косынками до самых глаз, неспешно помешивают ложкой еду, задумчиво всматриваясь в чашку, будто что-то хотят разглядеть в ней. А Гришка и тут впереди всех: пошёл к бочке, зачерпнул кружку тепловатой, с сине-зелёными разводами дизтоплива воды (бочку как ни выжигали, она всё равно припахивает и украшает верхний слой замысловатыми персидскими узорами), медленно, длинной струёй, пробулькал содержимое в чашку с борщом — не любил Гришка горячей еды.

• Ну всё, - поясняет ситуацию Тонька-Марфа, - концерт готов, правда, Гриша? Повеселишь душу?

• Если хорошо попросите, можно и повеселить, - добродушно отвечает умелец духового инструмента.

После сытного обеда хочется прилечь и вздремнуть. Бабы расположились под развесистой старой гледичией на мягкой траве с подопревшей прошлогодней подстилкой. Под головами у кого кирзовая сумка, перегнутая вдоль на середине, у кого сетка-авоська с запихнутой в неё жикеточкой для мягкости, но у большинства — фуфайки, незаменимая вещь и летом, чтобы подстелить, и зимой, чтобы согреться. Лица у женщин прикрыты платками, косынками, а одна спряталась от мух под огромным листом лопуха.

Гришино лежбище чуть поодаль, под абрикосиной. Не поленился, принёс вязанку соломы с соседнего поля, сверху расстелил выцветший солдатский китель; лежит на спине, раскинув широко руки, на морде фуражка, у которой ритмично поднимается бугорок посередине от глубокого дыхания. Тишину сна нарушает только позвякивание алюминиевой посуды: поварихи, отработав, собираются домой.

• Девчата, подъём! - гаркнул приехавший на бедарке Смоленский, хозяин полеводческой бригады.

• И черти ж тебя принесли, сатана карнаухая, жара ещё не спала, - тихо бурчит себе под нос рыжая Мартыненчиха.

Алёха Смола призывался по возрасту, поэтому воевал на фронте только последние два года. Высокий солдат, под два метра ростом, он служил хорошей мишенью для пуль и осколков, но они обходили его стороной, как заговоренного, и лишь одна шальная дура оторвала ему мочку уха. Оттого и стал он на хуторе карнаухим. Не любили его бабы, потому что слишком усердным кучером был у начальства, гнал запряжённых в тяжёлую колхозную телегу рабочих лошадок и в зной, и в стужу. Лето кормило людей, тут всё понятно, иди и добывай себе хлеб насущный. Но зимой плохо одетые женщины неохотно выходили на работу. Алёха подъезжал к каждой хате и стучал кнутовищем в окно: называя всех неласково по имени (Надька. Дуська, Катька...), кричал: «Давай выходи, работа не ждёт!» Нинка Писаренко, не выдержав напора стараний бездушного бригадира, не найдя уже слов, почему она не может выйти в заснеженное поле обламывать кочаны неубранной кукурузы, вдруг резко повернулась к нему задом и закинула на спину подол юбки, выставив напоказ нелицеприятную часть голого тела. Алёха брезгливо плюнул в сторону и стеганул в сердцах запряжённого в бедарку жеребца. К Нинкиной хате он больше не подъезжал.

• Алексей Кузьмич, - решила оправдаться Дуся Тонкошкурова, - у нас норма — четыре погонных ряда за день, мы её выполним, но чуть попозже, когда пекло не такое будет.

-Зимой холодно, летом жарко, лишь бы не работать, - умничал бригадир, но не стал слишком допекать языкатых баб и, помахав кнутом над крупом лошади, отъехал по дороге вдоль лесополосы, наверное, чтобы отыскать в поле других лодырей.

• Ну что, бабоньки, зарядимся весёлой силой, да и вперёд на борьбу с сорняками! - призывает звеньевая Цвентарная Евдокия.

• Гриша, хватит спать, давай концерт по заявкам!

Гриша, не отпираясь и не выказывая какого-либо недовольства спросонья, поднялся со своего соломенного ложа, поразмял плечи, несколько раз нагнулся-разогнулся, расцвёл лицом, а единственный глаз его заблестел, как новая копейка.

• Та-ак, - протянул он, - а сопровождение будет?

- Будет, будет, - хором обещали вконец проснувшиеся труженицы. - Верка, давай про Омелька. А ты, Гриша, становись за ветром, чтоб на нас не несло.

Вышла вперёд справная Верка, зачем-то закатала рукава на кофте, будто собиралась вступить в кулачный бой, и начала напевно, дирижируя оголённой до локтя рукой:

• Як у нашого Омэлька...

(Гриша, вслушиваясь в себя, поднял указательный палец вверх и, притопнув ногой, издал громкий перекатный рык)

• Нэвэлычка симэйка...

(Гриша сделал отрицательный жест тем же пальцем, как бы говоря — тут пропуск)

-Тильки вин та вона...

(Два коротких рыка подряд с притопыванием)

- Та старый, та стара...

(Артист, согнувшись, кулаком сжал в руках невидимую клюку; рык-рык — без напряжения, по-стариковски слабо)

• Та дви дивкы косатих...

(Тут Гришка молодо расправил плечи и потянул от шеи до самого пояса косу. А сам рык-рык, негромко, но с иной звучностью, более высокой)

• Та два парубка усатих..

(Два рыка с притопом вырвались мощно и почти басом)

-Та дви Хрысти в намысти...

(Два приглушённых мягких взрыва с демонстрацией пышной груди, на которой улеглись мониста в два ряда)

- - Та дви лялькы в колысци...

(Малые детишки дважды пукнули тонко и высоко)

• Та Пытро, та Панас...

(Гришкины рыки были уже на издыхании, глухие и слабые)

• Та той хлопыць, шо в нас...

(Что-то тихо и коротко заворковало, словно голубь около кокетливой голубки).

Хохотали все: кто-то концом платка вытирал слёзы; две молодайки, согнувшись, беспомощно держались за животы; толстая Тонька-Марфа Гончарька, сидя, с визгом падала всем корпусом на вытянутые ноги; на бабу Базолиху, видно, напала лихорадка: сложив руки на груди, она тряслась мелко и долго, не в силах остановиться.

- От, чёртов Гриша, и где оно там у него сидит, да ещё в таком количестве, и не лопнет же мужик!

- Теперь он, выпустив пар, попрёт по рядку, как трактор без бороны!

Бабы ещё обсуждали Гришкины способности, а он сам, привычный к такой реакции, как ни в чём не бывало отсчитывал ряды кукурузы и, дойдя до своего, начал старательно выпалывать бурьян, быстро продвигаясь вперёд.

Олифирова Мария, супруга Гришки, видимо, совсем не страдала от нескромных талантов мужа. Их небольшая узкая хата, помимо родителей вмещала ещё четверых детей. Семья жила бедно, но совсем не впроголодь. Вечернее гульбище устраивали рядом с их двором, и лёгкие на подъём Олифиры, уложив детей, сами часто выходили погулять. И тут Гришка по просьбе зрителей давал сеанс музыкального пердежа. Мария смеялась вместе со всеми, не находя ничего дурного в редких способностях мужа.

Время шло, и две старшие дочери стали стесняться своего отца, потому как главу семейства иначе, как Гриша-бздун, никто не называл, за глаза, конечно.

Людям с лёгким характером везёт по жизни: по одной из облигаций государственного займа Олифир выиграл 25 тысяч рублей. Это тогда была стоимость двух хороших домов на селе. И решили родители, не напрягая повзрослевших дочерей прозвищем отца, уехать в Овечку, село, гораздо большее, чем наш хутор, к тому же расположенное на железной дороге. Тут тебе и базар, и рабочий поезд; хочешь — поезжай в Армавир, хочешь — в Невинку.

Новость долго гремела по хутору: надо же, Гриша-бздун выиграл 25 тысяч!

В Овечке жизнь Олифировых потекла тихо и размеренно — никаких развлечений и праздников для души. Кругом малознакомые люди, угрюмые и озабоченные. Гриша устроился скотником на МТФ, Мария летом работала на выращивании коконов. На телегах женщины ездили в лесопосадки, засаженные тутовником, шелковицей, как чаще называют у нас это дерево. Серпами срезАли ветви с листьями — корм для прожорливого червя-шелкопряда. Неловко повернувшись, Мария повредила глаз торчащим срезанным пеньком. Сколько ни лечили — глаз постепенно закрылся. Жена стала под стать мужу, тоже одноглазая.

- Нам и по одному глазу хватает - не унывал Гриша, встретив на базаре хуторян. - У других хуже бывает.