Ташкент в войне-1

Пишет Татьяна Перцева:

Вот и снова 9 мая. Очередная годовщина самого прекрасного и самого горького нашего праздника. Снова цветы на братских могилах и мемориалах, снова оставшееся поколение, внуки и правнуки тех, кому мы обязаны этой победой, вспоминают родных и цену, которую заплатили мы за самую дорогую за всю историю мира Победу. За самую кровавую. Самую тяжелую. “С сединою на висках».  Со слезами. 
Меня поразило утверждение одного комментатора. По его словам, многие фронтовики не признают дня Победы: слишком высокая цена за нее заплачена.
Мне кажется, такого просто не может быть.
И это не просто День Поминовения. 
Это День Победы. Нашей страны в жесточайшей войне.
Тогда верили, что больше войн не будет.
Кто знал, кто мог предвидеть, что на смену умершим ветеранам появились новые, совсем молодые и не очень? Кто за это ответственен? И как получилось, что мужчинам победившей фашизм страны снова пришлось браться за оружие? Снова гробы, снова похоронки...
Я так хочу, чтобы больше это не повторялось, И еще очень хочу, чтобы,  когда уйдем мы, молодые помнили, кому и чем обязаны.
Но я сегодня не о солдатах.
О детях.
Когда-то я писала, что в нашем дворе послевоенных детей было мало: три человека. Остальные были детьми военными. Сорокового-сорок первого лет рождения.
И подруги у них были — ровесницы. Они родились в мирной стране. Многие так никогда и не увидели и не помнят своих отцов.
Мая Чудакова-Томлинг родилась первого мая сорок первого года. В июне ее отец ушел навсегда. С войны он не вернулся. А взрослая, семидесятидвухлетняя Мая до сих пор видит сон: цветущий луг, по которому бежит ей навстречу солдат. И она точно знает, что это ее отец. Вот, где они встречаются: отец и дочь. Я почему-то верю, что отец приходит к ней в этом сне. Хоть так увидеться...
И Рая Володина своего отца не видела. Вернее, не помнит. Когда он ушел, было ей полтора года. Ушел отец с улицы Новой, позже Каблукова. И оставил мать с двумя дочками и свекровью. Мать работала на пивзаводе. Получала чуть больше тридцати рублей. Карточки: рабочая и три иждивенческих. 
А вот выдержали... вынесли... выжили. Вышли в люди.
«...вспомнила свое голодное детство. Длинные очереди за хлебом. А какой он был вкусный!!! Черный, хорощо пропеченный, с хрустящей корочкой». Вспомнила своего отца, которого не знала. Кстати, благодаря интернету, нашла братское кладбище, где он и многие другие похоронены. Деревня Аристово, под Ржевом. Я часто захожу на этот сайт. СУДЬБА СОЛДАТА. Посылаю тебе фото, которое послала моя сестра на фронт, и которое вернулось в Ташкент с надписью:
УМЕР. УБИТ 2 дек. 1942.
Спасибо, спасибо тебе за все».
Спасибо и тебе, Раечка. За память.

В далёком сорок первом
Детишек- харьковчан
В товарняке холодном
Везли в Узбекистан.
Мне - шесть, четыре брату,
Сестрёнке только три.
Мы без родных. Солдаты,
Медсёстры да бинты...
Снаряды рвутся рядом.
То мчим, то тормозим.
А бомбы, пули градом.
Не плачем, не кричим.
От ужаса немели,
Но знали - нас спасут.
А вражеские бомбы
По эшелону бьют.
До самого рассвета -
смертельная игра ...
Огромнейшая туча
Накрыла. Пролила
Октябрьский холодный
Нас спасший снег и дождь.
Бомбёжка захлебнулась,
А мы умчались прочь.

Эти безыскусные стихи принадлежат Ирине Осташкиной. Судьба у нее удивительная. Воспитывалась Ирина в ташкентском детдоме, куда ее привезли из Харькова. Эшелон чудом вырвался из харьковского «котла»/ Харьков оккупировали дважды/. Из того самого, в котором, по странному совпадению, едва не остались мои родители с сестрой. Мама не очень любила говорить об эвакуации, но всегда с содроганием вспоминала тот ужас на харьковском вокзале, когда отец чудом не отстал от поезда. И несколько эшелонов сумели уйти от бомбежки. Среди них тот, в котором была Ира. И еще одно чудо: их было трое, две сестры и брат. И они не разлучались до самого Ташкента, и в Ташкенте тоже. Вот только родителей больше никогда не увидели.
Весь этот ужас так и не выветрился из ее души.

«...поэтому и послала вам свои рифмы, которые и стихами-то не называю. Но там память, пораженная страхом и ужасом ребёнка, осознавшего вдруг весь глубинный смысл неотвратимой неизбежности. Если готовы сопереживать - читайте. Постараюсь быть предельно сжатой.
18 октября 41 года мне исполнилось 6 лет.  Сдали город, приблизительно, в этих числах. Впрочем, даты называют разные. Харьков считался тылом, и ходячие раненые размещались по квартирам. Медсестрички посещали их на дому. У нас была просторная квартира в двухэтажном доме, и троих бойцов определили к нам. У одного были в гипсе руки и шея, у другого - нога и рука. Свободной рукой он опирался на костыль. У третьего - гипс на вытянутой руке. Радиоприёмник и велосипед были сданы в военкомат /во время войны радиоприемниками пользоваться запрещалось, ввиду возможности ловить вражеские станции/. Вместо этого папа принес круглую "тарелку",  обтянутую черной бумагой, и повесил её возле печки. Окна завесили байковыми одеялами. 11 вечера. Из репродуктора несется музыка — передают «Евгения Онегина». Папа пропадает на аэродроме - он капитан инженерных войск (Одесский политех). Мама - освобожденный комсорг ХЭМЗа, но в этот вечер она была дома. Вдруг завыли сирены, заскользили по небу прожектора, и по черно-фиолетовому небу, с гулом, от которого всё вокруг завибрировало, стали проноситься черные силуэты самолетов, образуя сплошную сеть, покрывавшую всё видимое пространство.                                                           Я это успела заметить, пока мы бежали через двор в бомбоубежище - подвал колбасного магазина. Вдруг - нарастающий свист, грохот, четырехэтажный магазин с "убежищем" вспух и осел. Только едкая пыль и дикие крики. Вокруг разрывы, сверху — красные пунктирные линии. И новая сетка ревущих и стреляющих машин. Мама кричит и зовет брата...                             Кто-то подхватил меня и куда-то повел. В толпе бегущих я никого не узнаю. У меня подкосились ноги, но меня упорно тащат. Низко над крышами, на бреющем полёте черные машины на ярко-фиолетовом небе ревут и поливают нас, бегущих, красным градом. По бокам улиц вздымались и оседали дома. Мы очутились на железнодорожных путях. Огромные двери товарных вагонов раскрыты. Нас подхватывают и забрасывают в эти вагоны. А там - раненые и другие дети. Много детей.  Дверь поехала и закрылась. Поезд рванул с места. Но тут тряхнуло, и мы снова встали. Бомбы ложились рядом. Дверь сорвало. Нас обхватили чьи-то руки. Поезд снова тронулся. Детей оттеснили к дальней стенке. Взрослые живым забором отгородили нас от проёма сорванной двери. Поезд то мчал, то тормозил и снова мчал...                              Пошел снег с дождём. Бомбежка захлебнулась. Теперь поезд ехал ровно, без остановок. Ноги болели невыносимо. Мне кажется, я тихо плакала, проваливалась в бордовую темноту, выныривала. Тошнило нестерпимо. Я захлебывалась, изрыгала горечь и кислоту и снова проваливалась. Слышала обрывки фраз: - «ссадить", "Кинель", "фугасный токсикоз"...       Помню, как меня закутали в огромный кожух и положили в сани, такие нарисованы в детских книжках. Рядом - братик, ему 4, и двоюродная сестричка - ей 3 .Снова провал....
Слышу приглушенные голоса: - «глаза открыла»... Слева огромное окно, заваленное снегом доверху. Но даже сквозь снег проникают яркие лучи солнца.
От них снег в окне  как подсвеченный. Я лежу на огромной подушке поперек большущей кровати, в мужской нижней рубахе и вижу печь, как с картинки в детской книге. Ситцевая, цветастая, голубая занавеска закрывала верх печи. Из-под занавески - цепочка серых бусинок-глаз. Возле меня - доктор в белом халате, и в руках у него маленькая трубочка.
- Вот и славно! - сказал он. Сказал чисто по-русски. Но я поняла! Хотя в семье и вообще в Харькове, в доме, в детсаду, везде (я так помню) — говорили только на украинском.
- Ну, послушаем, - он приложил трубочку к моей спине и к своему уху. Рядом стояла очень большая женщина в белом платочке. Плечи и грудь крест-накрест обхвачены другим платком, серым, шерстяным.
- Пойдет на поправку, - кинул доктор и сказал уже мне: 
- Ну, красавица, напугала ты нас! Четыре дня мы тебя вытаскивали, и вытащили! Смотри, живи! А я присматривать буду!
И заговорил с женщиной.
Не тошнило, ничего не болело, но пошевелиться сил не хватало, и пить хотелось очень. Из сказочного кувшина в кружечку налили пахучей жидкости, заставили выпить. Потом в огромное деревянное корыто налили горячей воды, положили пучки трав, а сверху — меня. Было душно, горячо и страшно... Лечили. Поправлялась быстро.
Однажды нас закутали в кожухи, посадили в сани и подвезли к путям. Женщина желтым флажком остановила поезд. Нас передали в вагон, и с нами сел мужчина (муж или брат хозяйки, так и не узнала). Он и привез нас в Ташкент.
Жара, народ на узлах и чемоданах. Вся площадь перед вокзалом заполнена. Мужчина посадил нас на свернутые кожухи и велел ждать. Нас всё удивляло, все новое и непривычное, тревожное. Горестное... А самое главное: - мы сами, одни, без няни, без воспитательницы, без МАМЫ и ПАПЫ. Даже без БАБУШКИ! Я - Старшая! Крепко держу братика за руку. Сестричку просто прижала к себе.
Подошел наш сопровождающий. Улыбаясь, что-то говорил и повел нас к машине — полуторке. Погрузились в кузов, и под ярким ноябрьским солнцем приехали на Ассакинскую улицу в дом невиданной в Украине архитектуры. Нас завели в кабинет.
Это был детский дом для эвакуированных с Украины детей. Детдом номер 14.
Очень сожалею, что так и не смогла узнать имена наших спасителей. Знаю только, что они были путевыми обходчиками на станции Кинель. Многие детали того периода я помню очень ясно: голоса, слова, жесты и запахи. А того Доктора - особенно.
Он - как Айболит из книжки!
Совсем недавно познакомилась с информацией об особенностях нашей памяти. Я - классический пример.
Итак, привезли нас на полуторке с Ташкентского вокзала на Ассакинскую. Сгрузили. Мы: обходчик со станции Кинель (он привёз нас), брат и двоюродная сестричка (Царство ей Небесное!). Большой, слегка приземистый, длинный, бело-голубоватый дом. В торце справа - ворота с калиткой. Кажется, синие. Мы постучали. Немного погодя калитку открыл удивительный для нас человек. Он был в полосатом халате, подпоясан платком, в маленькой шапочке — тюбетейке. На босых ногах - глубокие галоши. Приложил правую руку к груди и жестом пригласил войти. Мы вошли, и он молча повел нас вдоль торца дома.
За углом мы увидели чисто выметенный двор, бело-голубое здание с тремя синими застекленными дверями.
Он подвёл нас к первой двери и постучал. Одна створка тут же открылась, и мы снова услышали родной украинский язык.
- Заходьте! Будь ласка!
Комната светлая, просторная. Вдоль стен - стеллажи с узелками, узлами, чемоданами.

Чуть дальше - стопки постельного белья, свернутые матрасы. Большие конверты с надписями лежали на отдельной полке. Помню все очень четко, потому что не раз бывала в этом кабинете. Директор предпочитала индивидуальные беседы. Мы доверяли ей и ждали их.
Сопровождающий отдал какие-то бумаги, наш узелок. Погладил нас по головам и быстро ушел.
Директор сказала: 
А зараз, диты, вас помоют и переодягнут. Будемо житы и чекаты перемогы. Згода?
Вот тогда я заплакала не от боли физической, а от того, что не смогла высказать, но поняла чётко...
Напротив красивого этого здания вдоль забора был длинный камышовый навес. Дальняя его часть завешена простынями.
Нас туда и повели. Раздели, поставили в тазики с ручками, полили теплой водой, намылили и снова окатили, накинули простынки и усадили на скамейку. Всё это быстро и бережно проделала молчаливая улыбчивая полная женщина в белом халате.
Вытирая, прижала мою голову к себе:
- Добре усе буде! Побачишь!
Дети смотрели на меня, не плакали. Света (ей 3 года) не отпускала мою руку. Брат Эдик (ему 4 года) просто касался меня плечом. Надели на нас фланелевые платьица синие, в мелкий цветочек, а на брата - черные сатиновые бриджи и такую же фланелевую рубашку с цветочками. Вещи наши связали в узелок, и я отнесла их в кабинет заведующей. Она водворила их на стеллаж. Взяла меня за руку, и мы вошли в среднюю дверь.
Это оказался большой зал с арочными окнами, выходившими на улицу и во двор. Вдоль "уличных " окон стоял длинный самодельный стол, накрытый светлой клеёнкой. У стола — скамейки. Между окон дворовой стены — черное, блестящее пианино. За ним сидит маленькая худенькая женщина. Она перестала играть, и все повернулись к нам. Наталия Лаврентьевна (директор) представила нас. Стоящие вокруг пианино дети немного расступились, и мы оказались в их кругу. 
-Вот и пополнение! Веселее получится. Продолжим, а вы - это нам - слушайте и подпевайте. Сможете? 
Это было музыкальное занятие. Так началась наша жизнь в Ташкентском детдоме номер 14, для детей комсостава, спасённых из пылающей Украины.
Спальня большая, кровати железные с высокими спинками, на которых повешены белые занавесочки на завязочках. На ночь нам в коридор заносили ведро и будили всех по порядку. Утром всех вели умываться. Длинный ряд рукомойников, весело гремевших под руками детей. Вешалка с вафельными полотенцами. Зарядка и завтрак. Потом — свободный час, игры и беготня. И начинались занятия. Лепка из глины, с последующим «конкурсом» всех работ. Самые лучшие - на полку. Остальные — пониже. Лучшие мы выбирали сами.
В другой день — рисование. Музыкальные занятия. Игры с мячом, скакалки. Старшие шефствовали над младшими.
Сейчас мне кажется, что брат и сестра быстро освоились в малышовой группе. Но иногда подбегали ко мне. Брали за руку. Брат обнимал меня. Постоит и уходит в свою группу. Я их гладила по головам, обнимала и отпускала.
У старших детей, а старшими считались дети с шести лет, были свои заботы. Нам надо было наполнить умывальники колодезной водой, заменить полотенца, подмести некоторые участки двора, дежурить на кухне. Всё это под присмотром Максуда, к нему мы привыкли быстро. Он угощал нас куртом - помните? - курагой и сухими дынями. От них язык щипало.
Однажды нам предложили переодеться в свою одежду и повели в госпиталь.
Немного об одежде. Мы бежали из Харькова в чем были. Когда завыли сирены и началась бомбёжка, нас одели в повседневную одежду: красная юбочка в мелкий цветочек. На поясе три резиночки, на подоле три цветные ленточки, блузочка с завязочками над локтем и вокруг шеи, сверху — безрукавка, отороченная белым барашком. Всё это расшито красным и черным крестиком. У Светы то же самое, только в черном варианте. На голове широкая розовая лента с помпончиками на ушах и с цветными лентами сзади.
А у брата шаровары синие, рубашка-вышиванка голубым и желтым крестом и голубая безрукавка с мехом белого барашка.

Сейчас мне кажется, что госпиталь был на противоположной стороне, почти напротив детдома, там позднее был институт.
В огромном зале сидели, лежали, стояли раненые и медсёстры. Нас провели в середину, и мы начали наше выступление.
Мы пели и рассказывали. Даже гопак станцевал наш один хлопец. Он был старше нас всех. Нам хлопали, дарили конфеты и фрукты. Говорили хорошие слова. Мы были счастливы, впервые за долгое время. Такие походы стали у нас частыми.
А однажды весной наши ворота широко открылись, и во двор въехала арба с огромными колесами. Ишачок совсем потерялся между ними. На арбе - мешки и ящики. Максуд и приезжий выгрузили всё на кухню, а нас, старших, посадили на арбу и повезли в кишлак. Рядом с арбой на рыжем коне с белыми носочками, ехал верхом человек в защитного цвета кителе и галифе. С нами поехала наша няня.
Меня удивляло и интересовало всё! Поднятая нами и долго висевшая в воздухе тёплая пыль. Дувалы, над которыми свешивались на улицу цветущие ветки деревьев, полнейшее отсутствие окон, резные деревянные дверцы в заборах с металлическими кольцами для замка, но замков-то и не было нигде.
Мы остановились у высокого дувала. Молодая женщина открыла калитку:
-Салям! - и мы очутились в чистом ,тенистом дворе.
Одноэтажное здание буквой «П». Большие окна без занавесок смотрели во двор сквозь открытую веранду.
В середине двора - деревянный помост с лесенкой в три ступеньки, с перилами по периметру. Розовые кусты обвивали это сооружение с трёх сторон. Вились по деревянным шпалерам. Но самое необычное и интересное - это сандал с низеньким широким столиком над ним, укрытый огромным стёганым одеялом, застеленным клеенкой. Нас усадили вокруг стола. Ноги под стол... А там решетка, а под ней тёплые угли. На столе — кишмиш, курага, лепешки, самовар на подносе и пиалушки. После угощения к нам присоединились дети хозяина. Меня всё время не покидала мысль о своих. Мы же никогда не расставались. А угощение было вкусным и обильным. У хозяина было четыре сына и три девочки.
Там я впервые увидела лянгу, ашички. Мы были свободны целый день до вечера, а вечером - плов и чай с сухофруктами. Так началось наше знакомство с председателем колхоза Хамраевым. С его детьми, бытом и укладом. С узбекской семьей. Всё это уложилось в сознании позднее. А в то время... Но это другая тема.
Однажды, вернувшись с прогулки в парке Тельмана, мы увидели в нашем дворе носилки и медсестёр.  Возле ворот стоял автобус с красным крестом на двери. Наша доктор проводила гостей до ворот и вернулась к нам. Усадила нас под урючиной.
У меня в голове навсегда отложились её слова на «ридной мови»:
- Дети! Ваши героические родные, не жалея жизни, борются с дикими ордами фашистских захватчиков. Это смертельная борьба и вечный подвиг! Их усилиями, под огнём жестоких атак, были спасены и вывезены из осажденного Ленинграда замученные и осиротевшие дети. Многих смогли спасти советские военные врачи. Но места в госпиталях нужны для наших солдат. Поэтому мы решили выходить некоторых детей. Наше правительство, и мы, врачи, очень надеемся на вашу помощь. Я расскажу и покажу вам, что надо делать, и как. За каждым из вас мы закрепили по одному ребенку. Коечки поставили рядом с вашими. Будьте внимательны.
Я ощутила такую гордость! Готова была не спать, не гулять, днями сидеть у своего подопечного.
Сознавая нашу ответственность, мы очень старались. Часто, через определенное время надо было вливать им в рот по одной ложке овощного супа, сваренного на черепаховом бульоне. Через несколько дней можно было поить из маленького стаканчика. Еще пару дней - и эти скелетики стали ходить не только до ведра, но и во двор. Я выхаживала Мишу Рагинского.
Он опирался на мое плечо и выходил во двор. Я не отпускала его руку – казалось, что он может упасть. На поправку шли быстро. Или это мне сейчас так кажется…

Самых старших мальчиков отпускали в степь с нашим сторожем. Они грузили на арбу выварки и кошмы. Уезжали в ночь, в степь. Возвращались к завтраку. Выварки с черепахами выгружали на хоздвор. В такие дни мы на кухне не дежурили…
Рассказами о ночной охоте жили мы несколько дней… Потом всё опять повторялось, с новыми подробностями. Это было так интересно. Мне всегда хотелось принять участие в этом приключении, но девочек не брали никогда! А жаль! / от себя могу прибавить только, что моя мама всю жизнь с ужасом вспоминала, как приходилось есть, а главное — убивать черепах. Конечно, с голоду чего только не съешь, но позже, узнав, что во всем мире это считается деликатесом, мама очень удивилась, и все время твердила, что суп был жирным и зеленым.... не хотелось бы пробовать/.
В шестидесятые годы мне в газете «Известия» попалась на глаза статья, подписанная «М. Рагинский». Я была горда и счастлива, что когда-то помогла выходить истощенного ребенка.
Я чувствовала какую-то преемственность добра. Меня спасли чужие люди. Я помогла чужому мальчику. Это, наверное, и есть НАРОД СССР…, т.е. советские люди. Но это из области социальной философии. Не хочу вдаваться в подробности, но во время войны народ действительно был единым. 

Напоминать о себе в то время я не стала. Такое было движение души. Не пожалела о своем решении и потом…
Мы узнали о «Дороге Жизни» от наших воспитателей. Потом видела хронику. Слышала рассказы очевидцев и участников. В те годы многие ещё были живы. Из всех рассказов сложилось нечто общее. Такая страшная картина... 
Со временем хронику «причесали» и стали показывать реже, только в определенных случаях. А потом появились компрометирующие рассказы, какие-то намёки, унижающие достоинство Подвига и Человека – Освободителя… Но мы то знали цену этим бредням.

Во многих семьях жили рассказы о войне, эвакуации, о плене и освобождении, о нашей Победе, о погибших и пропавших без вести, о нашедшихся, о ранениях и наградах.
Но массированное наступление на сознание, тонко рассчитанное психологическое вливание, где в бочку правды подмешана маленькая ложка лжи, постепенно воспитали особое отношение к войне и одолевшим фашизм героям. 
Но мы помним! Всё.

Моей Атлантиде
--------------
Сеятель-жизнь моя,
Камни-дела.
Много хотела, но мало смогла.
За пережитое,
За совершенное,
За незабытое,
За отрешенное,
За недопетое,
За несказанное,
За благодатное,
Жизнью мне данное,
Всё чем живу я и чем я горю -
БОГА и ЖИЗНЬ свою благодарю.
Все мои камушки и валуны
Дороги очень и очень нужны.

Это вдогонку моим воспоминаниям. Если понравится - примите. Если сотрёте - пойму и не обижусь»…

Должна добавить, что Ирина Осташкова закончила филфак ТашГу, работала учительницей, и что все в жизни у нее сложилось счастливо. Вот только о войне и обо всем, с ней связанном, вспоминает не слишком охотно...

...Очень надеюсь на то, что когда-нибудь наши народы снова будут вместе, и День Победы навсегда останется нашим общим праздником.
Искренне надеюсь, что фашизм и всяческого рода национализм никогда не победят.
Пусть земля будет пухом павшим за нас солдатам.

С горьким праздником вас, дорогие читатели!