Казачество в истории России - 6.

А вслед героям и вождям…[1]

Сословия действуют более менее как один человек в условиях политической стабильности. Когда же прежний политический порядок дышит на ладан, то прежде сложившиеся в нём сословия чреваты либо своею политической смертью, которая для кого-то из их представителей станет физической, либо ростками будущей жизни преобразившегося общества с новой структурой внутриобщественных отношений. Поэтому важно увидеть в предкризисном настоящем росточки, из которых растёт будущее, дабы заблаговременно прополоть некоторые из них, а другим придать желательную направленность.

У Советской власти от момента её провозглашения В.И.Лениным на II Всероссийском съезде Советов были свои сторонники и свои противники в каждом из прежних сословий Российской империи, а также было и множество тех, кто смотрел, к какой стороне ему присоединиться; тех, кто колебался и бегал из одного стана в другой, и даже не по одному разу, увлекаемый текущим моментом и своим нравственно обусловленным видением той или иной перспективы как для себя лично, так и для страны.

Все прежние сословия империи, включая и казачество, стали рассыпаться и расслаиваться по вопросу об отношении к новой власти, такой какой она родилась, а целеустремленная воля и бессознательная алгоритмика множеств и множеств людей в разных местах огромной страны формировала тогда еще будущее этой власти, о котором наше поколение уже кое-что знает и может судить как о нашем общем свершившемся прошлом. С другой стороны, и сама власть — такая, какой она была реально — по разному относилась к целым прежним сословиям: и это различное отношение к ним проистекает вовсе не из лозунгов и её деклараций о дальнейших намерениях, оглашенных ею при становлении.

И в этом отношении Советской власти, устанавливаемой снизу трудящимися большевиками, и её подобием насаждавшимся сверху партийным аппаратом профессиональных революционеров была сущностная разница. Кроме того, когда речь заходит о революциях 1917 г. и последовавшей за ними гражданской войне, необходимо помнить о специфическом отличии её от революции 1905 — 1907 г. И это было отличием в худшую сторону. И за это ухудшение качества революции несёт прямую вину отечественная интеллигенция тех лет. Отличие же состоит в следующем:

Если в революцию 1905 — 1907 гг. самоопределение личностей в том, поддерживать ли революцию либо поддерживать контрреволюцию, протекало свободно, то в революцию 1917 г. изначально было внесена организованная воля, подталкивавшая “само­опре­деление” всех, кто не понимал её движущих сил и целей, к назначенному для них профессиональными революционерами выбору, который и должен был реализоваться в социальной структуре противоборствующих в революции сил и определить социальную структуру общества по завершении “усмирений” после взятия власти теми, кто действительно понимал в политике глобальной и внутренней, а не был слепым инструментом её осуществления либо «этнографическим сырьем» перерабатываемом в этом осуществлении.

В начале марта 1917 г. В.И.Ленин еще был в Швейцарии и по обрывочным газетным сообщениям пытался представить, что происходит в России. А в России уже разжигалась гражданская война, с которой ему предстояло иметь дело после того, как он станет номинальным главой нового государства и новой власти. И всё население России уже было разделено опекунами профессиональных революционеров на тех, кто в некотором качестве будет нужен хозяевам послереволюционной России, и тех кому в ней не будет места не то, что в земле, но даже и в памяти потомков.

Вот что произошло в Гельсинфорсе[2] (тогдашней главной базе Балтийского флота) в первые дни после февральского государственного переворота, приуроченного его организаторами к иудейскому празднику «Пурим»[3]. Об этом свидетельствует в своих воспоминаниях командир линейного корабля (броненосца) “Андрей Первозванный”, капитан 1 ранга Г.О.Гадд[4]:

«1 марта утром корабль посетил Командующий флотом адмирал Непенин и объявил перед фронтом команды об отречении Государя Императора и переходе власти в руки Временного правительства. Через два дня был получен Акт Государя Императора и объявлен команде.

Все эти известия она приняла спокойно. (…)

Около 8 часов вечера этого дня <уже настало 3 марта>, когда меня к себе позвал Адмирал, вдруг пришел старший офицер[5] и доложил, что в команде заметно сильное волнение. Я сейчас же приказал играть сбор, а сам поспешил сообщить о происшедшем Адмиралу, но тот на это ответил: «Справляйтесь сами, а я пойду в штаб», и ушел.

Тогда я направился к командным помещениям. По дороге мне кто-то сказал, что убит вахтенный начальник, а далее сообщили, что убит Адмирал. Потом я встретил нескольких кондукторов[6], бежавших мне навстречу и кричавших, что «команда разобрала винтовки и стреляет».

Видя, что времени терять нельзя, я вбежал в кают-кампанию и приказал офицерам взять револьверы и держаться всем вместе около меня.

Действительно, скоро началась стрельба и я с офицерами, уже под выстрелами прошёл в кормовое помещение. По дороге я снял часового у денежного сундука, чтобы его не могли случайно убить, а одному из офицеров приказал по телефону передать о происходящем в Штаб флота.

Команда, увидя, что офицеры вооружены револьверами, не решилась наступать по коридорам и начала стрелять через иллюминаторы в верхней палубе, что было удобно, так как наши помещения были освещены. (…)

… офицеры разделились на две группы и каждая охраняла свой выход в коридор, решившись если не отбиться, то во всяком случае, дорого продать свою жизнь.

Пули пронизывали тонкие железные переборки, каждый момент угрожая попасть в кого-нибудь из нас. Вместе с их жужжанием и звоном падающих стекол, мы слышали дикие крики, ругань, угрозы толпы убийц. (…)

Через некоторое время, так как осада еще продолжалась, я предложил офицерам выйти наверх к команде и попробовать её образумить.

Мы пошли… Я шёл впереди. Едва только я успел ступить на палубу, как несколько пуль просвистело над моей головой, и я убедился, что выходить на палубу нельзя и придется выдерживать осаду внизу».

Спустя непродолжительное время командир броненосца всё же вышел к команде на верхнюю палубу один:

«Я быстро направился к толпе, от которой отделились двое матросов. Идя мне навстречу, они кричали: «Идите скорее к нам командир».

Вбежав в толпу, я вскочил на возвышение и, пользуясь общим замешательством обратился к ней с речью: «Матросы, я ваш командир, всегда желал вам добра и теперь пришёл, чтобы помочь разобраться в том, что творится, и оберечь вас от неверных шагов. Я перед вами один, и вам ничего не стоит меня убить, но выслушайте меня и скажите: — чего вы хотите, почему напали на своих офицеров? Что они вам сделали дурного?»

Вдруг я заметил, что рядом со мной оказался какой-то рабочий[7], очевидно агитатор, который перебил меня и стал кричать: «Кровопийцы, вы нашу кровь пили, мы вам покажем…» Чтобы не дать повлиять его выкрикам на толпу, я в ответ крикнул, пусть объяснит, кто и чью кровь пил. Тогда из толпы раздался голос: «Нам рыбу давали к обеду», а другой добавил: «Нас к вам не допускали офицеры».

Я сейчас же ответил: «Неправда, я ежемесячно опрашивал претензии, всегда говорил, что каждый, кто хочет говорить лично со мной, может заявить об этом, и ему будет назначено время. Правду я говорю или нет?»

Я облегченно вздохнул, когда в ответ на это послышались голоса: «правда, правда, они врут, против вас мы ничего не имеем».

В этот самый момент раздались душу раздирающие крики, и я увидел, как на палубу были вытащены два кондуктора с окровавленными головами — их тут же расстреляли, а потом убийцы подошли к толпе и начали кричать: «Чего вы его слушаете, бросайте за борт…» С кормы раздались крики: «Офицеры убили часового у сундука».

Воспользовавшись этой явной ложью, я громко сказал: «Ложь, не верьте им, я сам его снял, оберегая от их же пуль».

Командиру броненосца удалось погасить разгул эмоций в команде, вследствие чего угроза якобы стихийной расправы без разбору надо всеми офицерами корабля миновала. Командир броненосца в своих воспоминаниях продолжает:

«Позже выяснилось, что когда шайка убийц увидела, что большинство команды на моей стороне, она срочно собрала импровизированный суд, который без долгих рассуждений приговорил всех офицеров, кроме меня и двух мичманов, к расстрелу. Этим они, очевидно, хотели в глазах остальной команды оформить убийства и в дальнейшем гарантировать себя от возможных репрессий.

Во время переговоров по телефону с офицерами в каземат[8] вошел матрос с “Павла I” и наглым тоном спросил, — что покончили с офицерами, всех перебили? Медлить было нельзя. Но ему ответили очень грубо, — мы сами знаем, что нам делать, — и негодяй, со сконфуженной рожей быстро исчез из каземата[9].

Скоро всем офицерам благополучно удалось пробраться ко мне в каземат, и по их бледным лицам можно было прочесть, сколько ужасных моментов им пришлось пережить за этот короткий промежуток времени.

Сюда же был приведен тяжело раненый мичман Т.Т.Воробьев. Его посадили на стул, и он на все обращенные к нему вопросы только бессмысленно смеялся. Несчастный мальчик за эти два часа совершенно потерял рассудок. Я попросил младшего врача отвести его в лазарет. Двое матросов вызвались довести и, взяв его под руки, вместе с доктором ушли. Как оказалось после, они по дороге убили его на глазах у этого врача.

Еще раз потребовав от команды обещания, что никто не тронет безоружных офицеров, я и все остальные отдали свои револьверы[10]. После этого мы все перешли в адмиральское помещение, у которого был поставлен часовой с инструкцией от команды: «Никого, кроме командира, не выпускать».

Хорошо еще, что пока команда была трезва и с ней можно было разговаривать. Но я очень боялся, что её научат разгромить погреб с вином[11], и тогда нас ничто уже не спасло бы. Поэтому я убедил команду поставить часовых у винных погребов[12].

Время шло, но на корабле всё еще не было спокойно и банда убийц продолжала свое дело. Мы слышали выстрелы и предсмертные крики новых жертв. Это продолжалась охота на кондукторов и унтер-офицеров, которые попрятались по кораблю. Ужасно было то, что я решительно ничего не мог предпринять в их защиту.

Нас больше уже не трогали, и я сидел в каюте, из которой была дверь в коридор, или был у офицеров. Вдруг я услышал шум в коридоре и увидел несколько человек команды, бегущих ко мне. Я пошел им навстречу и спросил, что надо. Они страшно испуганными голосами ответили, что на нас идет батальон из крепости: «Помогите, мы не знаем, что делать». Я приказал ни одного постороннего человека не пускать на корабль. Мне ответили «так точно», и стали униженно просить командовать ими. Тогда я вышел наверх, приказал сбросить сходню[13], и команда встала у заряженных 120 мм орудий и пулеметов.

Мы прожектором осветили толпу, идущую по льду мимо корабля, но, очевидно, она преследовала какую-то другую цель, потому что прошла, не обратив никакого внимания на нас и скрылась по направлению города. Как позже выяснилось, она шла убивать всех встречных офицеров и даже вытаскивала их из квартир.

(…)

Находясь на верхней палубе, я видел, что на всех кораблях флота горели зловещие красные огни, а на соседнем “Павле I” то и дело вспыхивали ружейные выстрелы.

(…)

Как результат пережитого было то, что два офицера совершенно потеряли рассудок и их пришлось отправить в госпиталь. Среди кондукторов трое сошло с ума. Из них одного вынули из петли, когда он уже висел в своей каюте. Другой же одевшись в парадную форму, вышел из каюты и стал кричать, что он сейчас пойдет к командиру и расскажет, кто кого убивал. Это очень не понравилось убийцам и они тут же его расстреляли.

В последующие дни в команде всё продолжалась агитация против меня. Указывалось на случай с Родичевым, как я обманул команду[14]. Потом был пущен слух, что офицеры, желая отомстить команде, решили взорвать корабль и всех матросов утопить[15]. Всё это действовало на неё, и хотя до открытого мятежа не доходило, но всё время чувствовалось приподнятое настроение и приходилось быть начеку. То и дело приходилось разъяснять всякие глупейшие недоразумения, успокаивать и убеждать относиться критически ко всему происходящему. Пока это удавалось, но не было никакой гарантии, что вдруг опять не возникнут эксцессы».

Примерно то же самое в одно и то же время происходило и на других кораблях во всех местах базирования флота:

«На миноносце “Уссуриец” был убит его командир, капитан 2 ранга М.М.Поливанов и механик, старший лейтенант А.Н.Плешков. Командир “Гайдамака”, услышав выстрелы, послал туда своего мичмана Биттенбиндера узнать, что случилось. Но только мичман вошел на палубу, как в него, почти в упор было пущено несколько пуль из нагана. Три из них попали ему в живот. Он сейчас же упал, но у него всё же хватило сил проползти от сходни до носа “Уссурийца”. Оттуда его взяла команда соседнего “Всадника” и перенесла на его миноносец.

Промучившись несколько часов, он умер. На похороны его пошла вся команда “Гайдамака”, которая его страшно жалела. Но вместе с тем матросы считали, что он — неизбежная жертва революции, и этим оправдывали его убийство командой “Уссурийца”.

На второй или третий день после переворота были убиты командир Свеаборгского порта, генерал-лейтенант В.Н.Протопопов и молодой корабельный инженер Л.Г.Кириллов. Первый был очень гуманный человек и его все любили, а второй только что начал свою службу и даже не успел себя ничем проявить. Таким образом, нельзя и предположить, чтобы причиной убийства могло послужить их отношение к подчиненным. Тем более, что они были убиты из-за угла какими-то неизвестными лицами, которые безнаказанно скрылись.

Но далеко не везде убийцам удалось их гнусное дело. Когда, например подойдя к дредноутам, они потребовали выдачи офицеров, им в ответ были вызваны караулы. Это заставило их разбежаться.

С крейсера “Россия” этим же мерзавцам для того, чтобы разойтись, было дано несколько минут, иначе угрожали открыть огонь.

Так прошёл переворот на Флоте, на берегу же убийства офицеров происходили в обстановке еще более ужасной. Их убивали при встрече на улице, или врываясь в их квартиры и места службы, бесчеловечно издеваясь над ними в последние минуты. Но и этим не довольствовалась толпа зверей-убийц: она уродовала и трупы и не допускала к ним несчастных близких, свидетелей этих ужасов.

Передают, что труп одного из офицеров эти изверги поставили стоя в покойницкой и, с кривляньями подскакивая к нему говорили: “Ишь-ты, стоит!… Ну, постой, постой… и перед тобой когда-то стояли навытяжку!”»

И это не было стихийным бунтом, местью озлобленных долгой войной и тяготами службы команд кораблей конкретным офицерам за их персональную жестокость и неуставное обращение с нижними чинами, когда одни офицеры допускали рукоприкладство со своей стороны, а другие не находили необходимым пресечь эти безобразия “благородного” сословия.

Это была спланированная вне флота акция, в которой был реализован сценарий, положивший начало иудейскому празднику «Пурим», в котором каждому нижнему чину гарантировалась безнаказанность убийства неугодных ему офицеров и унтер-офицеров. В ней проявилась иудейская интернацистская, еврейско-фашистская составляющая, определившая характер февральской революции, приуроченной её жидомасонствующими организаторами к пуримским дням 1917 г. И именно направленный такими методами раскол российского общества определил и характер режима в РСФСР — СССР в первые 15 лет существования новой власти: это был еврейский фашизм — иудейский интернацизм. Вот, что стало известно командиру “Андрея” спустя несколько времени, после пережитой им трагедии:

«Только значительно позже, совершенно случайно, один из видных большевистских деятелей, еврей Шпицберг[16], в разговоре с несколькими морскими офицерами пролил свет на эту драму.

Он совершенно откровенно заявил, что убийства были организованы большевиками[17] во имя революции. Они принуждены были прибегнуть к этому, так как не оправдались их расчеты на то, что из-за тяжелых условий жизни, режима и поведения офицеров, переворот автоматически вызовет резню офицеров. Шпицберг говорил: «прошло два, три дня с начала переворота, а Балтийский флот, умно руководимый своим Командующим адмиралом Непениным, продолжал быть спокойным. Тогда пришлось для углубления революции, пока не поздно, отделить матросов от офицеров и вырыть между ними непроходимую пропасть ненависти и недоверия. Для этого-то и был убит адмирал Непенин и другие офицеры. Образовывалась пропасть, не было больше умного руководителя, офицеры уже смотрели на матросов как на убийц, а матросы боялись мести офицеров в случае реакции»…

Шпицберг прав. Мы не забудем этих дней, этих убийств. Но ответственность за них мы возложим не на одураченных матросов, а на устроителей и вождей революции.

Эти убийства были ужасны. Но еще ужаснее то, что эти убийства никем не были осуждены. Разве общество особенно требовало их расследования, разве оно их резко порицало?… Впрочем, о чем же и толковать, раз сам военно-морской[18] министр нового правительства Гучков санкционировал награждение Георгиевским крестом унтер-офицера запасного батальона Волынского полка Кирпичникова за то, что тот убил своего батальонного командира…

В свое время господа Керенские, Гучковы, Львовы, Милюковы и т.д. объявили амнистию всем таким убийцам и этим не только покрыли убийства во имя революции, но и узаконили их после переворота. Этим они взяли на себя кровь, пролитую наемными убийцами, которые были посланы «вырыть пропасть», этим они заслужили вечное проклятье и от близких этих жертв и от всей России» (цитировано с изъятиями по публикации: Гаральд Граф “Кровь офицеров” в журнале “Слово”, № 8, 1990 г., с. 22 — 25).

Но выдрессированный ветхозаветно-талмудической культурой “шпиц” с притязаниями на мировое господство не стал вдаваться в подробности организации этой акции[19], а командир “Андрея Первозванного” не понял, почему на разных кораблях она протекала хотя и в одно и то же время, но всё же по-разному.

Дело в том, что еще до начала империалистической войны на кораблях Балтийского флота стали создаваться подпольные организации и управляющие ими комитеты, принадлежавшие к РСДРП. Их всех объединяло общее название партии и замкнутость на одну и ту же береговую систему руководства, которая поставляла на корабли нелегальную литературу и давала направленность пропагандистской работе на местах. При этом каждый партийный комитет изначально предназначался для того, чтобы в ходе революции подчинить себе свой корабль.

Но в РСДРП — КПСС на протяжении всей истории её существования никогда не было единодушия и единомыслия. Вследствие этого на разных кораблях организации якобы одной и той же партии были весьма различны и по своему составу, и по мере влияния, оказываемого каждой из них на остальную команду; а также и по характеру оказываемого влияния, и по характеру отношений с береговыми руководящими революционными центрами.

Ничего подобного тому, что описал командир “Андрея Первозванного” в ночь с 3 на 4 марта не произошло на тех кораблях, где партийные организации были слабы: там посторонние не проникали на борт, вследствие чего просто было некому возбудить команды, и когда революционно взбудораженные полупьяные толпы с берега подошли по льду к кораблям с требованием выдать им на расправу офицеров, то на верх были вызваны караулы и сыграна боевая тревога, после чего толпы отступили искать себе развлечения побезопаснее для собственной шкуры.

Где были сильные действительно большевистские организации, там тоже обошлось без бесчинств: все офицеры заранее были разделены на категории, и к каютам тех, то пользовался уважением команд или кем команды дорожили как специалистами своего дела, признавая их аполитичность, приставили часовых, попросив их не оказывать этому сопротивления и подождать до утра, а неугодных попросили убраться с кораблей. Пострадали только те, кто очень уж насолил командам своею жестокостью, либо не внял просьбе и по спеси оказал сопротивление. Так было на эскадренном миноносце “Изяслав”, где служил мичманом будущий Адмирал Флота Советского Союза И.С.Исаков: его большевики не выпустили из каюты и тем самым сберегли для своего будущего государства.

То что произошло на “Андрее Первозванном”, на “Императоре Павле”, на котором были убиты очень многие, было следствием слабости их партийных организаций, многочисленных[20], но состоявших из недовольных и тяготившихся службой, которые решили сплотить свои ряды, дабы легче было уклоняться от соблюдения воинской дисциплины. Одним из показателей люмпенизации команды и слабости партийной организации на “Андрее” является факт охоты на унтер-офицеров и кондукторов, т.е. на тех, кто сам был в прошлом рядовым матросом и на ком теперь лежала повседневная непосредственная организация службы команды по исполнению приказаний офицеров корабля.

О той же дерьмовости партийной организации на “Андрее” говорит и неспособность судового комитета и команды самостоятельно организовать защиту корабля от померещившейся им угрозы нападения с берега.

Вследствие такого рода слабости партийных организаций и их весьма специфического — люмпенизированного — состава, положившего начало формированию образа анархиста времен революции именно как распустившегося матроса, на корабли — задолго до событий 3 — 4 марта 1917 г. — систематически проникали посторонние персоны либо под видом матросов, либо под видом мастеровых. К началу февральской революции на некоторых кораблях береговые гастролеры-говоруны стали как бы “своими” в командах, и для них доступ на борт был открыт если не всегда, то тогда, когда на вахте стоят «свои партийцы». При экипаже крейсера или броненосца в 500 — 800 человек, при разобщенности и безучастно исполнительном отношении к службе беспартийной команды, при презрительно брезгливом отношении офицеров к деятельности жандармского корпуса партийная мафия на борту всегда может скрыть от начальства и прокормить до 20 — 30 человек[21].

Кровавые события на “Андрее”, “Павле”, других кораблях начинались с того, что вместе со “своими” привычными, приходящими с берега пропагандистами на борт поднялись и бригады террористов. После того, как команды были возбуждены подстрекателями и начались митинги, террористы-профессионалы и их местные распропагандированные пособники приступили к уничтожению офицеров, поставив тем самым команды перед свершившимся фактом массовых убийств офицеров. Поскольку этим верховодили пришлые, чужие для команд подонки, то их жертвами становились без разбора все попавшиеся под руку люди в погонах вне зависимости от того, как к ним относились в командах кораблей.

У одной из таких бригад террористов командир “Андрея” смог перехватить инициативу в ходе уже начавшейся зачистки корабля от офицеров, благодаря чему уцелели и он сам, и другие офицеры, хотя не обошлось без жертв. Там, где командиры не смогли проявить такой решительности и волевых качеств, либо где они были ненавидимы командами (и было за что), там пролилось много крови офицеров — военных специалистов, в большинстве своем считавших себя вне политики, гордившихся этим и презиравших офицеров корпуса жандармов, таких как А.Спиридович, положивших свои жизни на то, чтобы не допустить в России революции, и потерявших вследствие этого честь в понимании чистоплюйствующей интеллигенции и своих собратьев по офицерскому корпусу[22].

На берегу же убивать офицеров было еще вольготнее, а главное — безопаснее, нежели на кораблях.

Гельсинфорсская история получила не только огласку, но и партийную окраску, что и определило впоследствии отношение изрядной части офицерского корпуса к Советской власти прежде, нежели новая власть успела запятнать себя какими-либо делами. И она во многом способствовала тому, что офицерский корпус России вместо того, чтобы дать кадры управленцев и организаторов Советской власти, сделав новую власть поистине общенародной, позволил ей стать властью партии еврейского фашизма, прикрывшегося именем большевизма.

Крымская трагедия, имевшая место после разгрома войск Врангеля, о чем речь шла ранее, — продолжение всё той же глобальной политики в отношении России, которая впервые ярко проявилась в Гельсинфорсе в ночь с 3 на 4 марта 1917 г. охотой на офицеров: начал Шпицберг — завершали Троцкий и Залкинд.

Именно принцип «армия вне политики», которому был привержен офицерский корпус, сделал возможным гражданскую войну.

«Политика» в переводе с древнегреческого на русский — множество интересов. Соответственно «армия вне политики» — армия роботов-наемников. И ныне введение этого принципа в Конституцию и политическую практику Российской Федерации — посев зёрен для того, чтобы разжечь новую гражданскую войну.

Так один из активных отрядов контрреволюции, причем её руководящий отряд, был создан оргработой еврейско-троцкистского крыла революционного движения задолго до октябрьского переворота, при полном бездействии или прямом соучастии в этом представителей многонациональной имперской правящей “элиты”. Еврейские же “революционные кадры”, в отличие от большинства офицеров прошлого и настоящего, вносили и вносят свою политику (свое множество интересов) в любое профессиональное дело, каким занимаются. И так на протяжении всей истории: соответственно этому принципу, закрепленному в культуре иудаизма (даже не осознавая его), они устремились в большевики массами после того, как вожди партии Троцкий и Ленин договорились об объединении своих фракций, что и определило состав органов партийной и государственной власти в первые десятилетия существования РФСФР-СССР.

Одна из открыто лежащих тайн той эпохи состоит в том, что совместная платформа двух вождей стала называться «большевистской» при численном преобладании в центральном аппарате партии и в руководстве на местах тех, кто до апреля 1917 г. большевиком никогда не был. То есть знамя было ленинским (партийно-большевистским[23]), а политика троцкистской (еврейско-фашистской). Это обстоятельство и определило характер становления на местах органов Советской власти самими трудящимися, характер их взаимодействия с общегосударственными еврейско-фашистскими органами власти троцкистско-ленинского периода и характер отношения населения к Советской власти в масштабах государства и на местах, отношения к её представителям персонально.

Также необходимо иметь в виду, что Советская власть возникла не в результате силового ниспровержения дееспособного Временного правительства, а как результат его безвластия, неспособности организовать жизнь общества и защитить одних обывателей от вседозволенности других обывателей и вседозволенности разного рода корпораций как внутренних, так и международных.

Она возникла уже тогда, когда в стране объективно сложилась потребность в том, чтобы кто-то навел в ней порядок прежде, чем её колонизуют более сильные империалистические державы. Вопрос был только в том, кто будет наводить порядок и восстанавливать управляемость государства; и в том, каким будет этот порядок. Упреждая возникновение Советской власти, генерал Л.Г.Корнилов было попробовал навести порядок, но не получилось с первой попытки. В результате государственная власть перешла к симбиозу троцкистов и большевиков в лице РСДРП вместе с примкнувшими к ним левыми эсерами.

Но кто бы ни обрёл власть в России осенью 1917 г. вся обстановка в стране была такова, что он с самого начала своего властвования уже оказывался втянутым в автоматическую логику “усмирения”.

Победи Л.Г.Корнилов осенью 1917 г., ему пришлось бы заняться “усмирениями” точно также, как “усмирениями” занялись большевики. Разница была бы только в том, что победи Л.Г.Корнилов, он, опираясь на ту же солдатскую массу, усмирял бы другие социальные группы и сословия, а не те, которых усмиряла Советская власть в ходе гражданской войны. А после “усмирения” ему, либо его преемнику пришлось бы решать те самые проблемы, которые привели революции и к необходимости “усмирения”. Собственно для Л.Г.Корнилова гражданская война и была второй попыткой “усмирения”, в самом начале которой он и погиб во многом потому, что солдатская масса сначала была безучастна к потугам вождей белого движения, а потом пошла против них за большевиками и троцкистами, оказавшимися силою стечения обстоятельств союзниками в этот исторический период.

Но было бы лучше, если бы осенью 1917 г. победил Л.Г.Корнилов? — Нет: Вседержитель не ошибается. Если бы было лучше, то победа Л.Г.Корнилова упредила бы октябрьский переворот 1917 г., сделав его невозможным.

Победили те, чьи нравственно обусловленные устремления более совпадали с целями Промысла: Божий Промысел имеет направленность течения и целесообразен, а не представляет собой бесцельную игру от скуки ради развлечения. И человеку, каждому человеку, дается Свыше возможность понять Промысел и принять участие в его осуществлении. Но прежняя имперская “элита” была к этому глуха и потому бесплодна в деле цивилизационного и государственного строительства, что ярко выразилось в искусстве заката империи: декаденс и прочие маразмы — выражение демонизма и бесплодия духа гордыни.

И предыстория этого демонического бесплодия обнажает безнравственность прежней элиты, как выражение неопределённости её нравственных мерил:

Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами —
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть
Я знамени врага отстаивал бы честь!

 <1858, А.К.Толстой>

 А что мешало вознести собственное знамя, если ясно, что и в том, и в другом стане нет чистоты правды? — Только нежелание преодолеть собственную безнравственность, внеся нравственную определённость общественной в целом значимости. И как следствие безнравственности — неопределённости нравственных мерил — недееспособность, выливающаяся в отстаивание интересов врага по причине неспособности снести ревность друзей, хотя есть признание, что всё необходимое для того, чтобы быть дееспособным, Свыше было дано:

Господь, меня готовя к бою,
Любовь и гнев вложил мге в грудь,
И мне десницею святою
Он указал правдивый путь;
Одушевил могучим словом,
Вдохнул мне в сердце много сил,
Но непреклонным и суровым
Меня Господь не сотворил.
И гнев я свой истратил даром,
Любовь не выдержал свою,
Удар напрасно за ударом
Я, отбивая, устаю.
Навстречу их враждебной вьюги
Я вышел в поле без кольчуги
И гибну раненый в бою.

 <1857, А.К.Толстой>

Это осознание существа причин без понимания их последствий, нашедшее выражение за 60 лет до революций 1917 г. и начала гражданской войны в 1918 г. На протяжении этих шестидесяти лет приведенные строки стихотворения характеризовали всю российскую разночинную интеллигенцию в целом за редкими персональными исключениями. И эти шестьдесят лет отечественная интеллигенция употребила на занятие чем угодно, но только не на свое и народа нравственное преображение, без которого невозможно светлое будущее. В результате оказалась недееспособной в цивилизационном и государственном строительстве, отдав предпочтение не будущему, а личным и корпоративным интересам, в том числе и химерическим вожделениям. И это тоже нашло свое поэтическое выражение:

Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
 Отравленные тёмной волей,
И горьким дымом городов.

Другие из рядов военных,
 Дворянских разорённых гнезд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.

В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров
И гнев степной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.

В других — лишённых всех корней —
Тлетворный дух столицы невской:
Толстой и Чехов, Достоевский —
Надрыв и смута наших дней.

Одни возносят на плакатах
Свой бред о буржуазном зле,
О светлых пролетариатах,
Мещанском рае на земле.

В других весь цвет, вся гниль империй,
Всё золото, весь тлен идей,
Блеск всех великих фетишей,
И всех научных суеверий.

Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.

В тех и в других война вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула.

А вслед героям и вождям
Крадётся хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам:

Сгноить её пшеницы груды,
Её бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды.

И не смолкает грохот битв
По всем просторам южной степи,
Средь золотых великолепий
Конями вытоптанных жнитв.

И там, и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
“Кто не за нас — тот против нас.
Нет безразличных: правда с нами!”

А я стою один меж них
В ревущем пламене и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

   <М.Волошин, Коктебель, 22 ноября 1919 г.>  

Всё то же, что и в середине XIX века: двух станов не боец, но уже и не гость ни в одном из них. А своего знамени по-прежнему нет. Нет потому, что от библейского православия потянуло отечественную интеллигенцию на оккультизм, а если попросту — на освоение разнородной магии, как средства самопревознесения себя над окружающими; потянуло на оккультизм потому, что нравственность была устремлена к самоутверждению демонизма, а не к утверждению на Земле Богодержавия: М.Волошин был и теософом, и антропософом, и в глобальной иерархии знахарей занимал такое место, что его в Крыму на протяжении всей гражданской войны и после её завершения не тронули ни контрразведка, ни ВЧК-ОГПУ.

Но тайных знаний оказывается недостаточно для успокоения искусственно распаленной другими знахарями социальной стихии, и остается молиться, обращаясь непосредственно к Богу. Но с этого и надо было начинать свое самоутверждение в качестве человека — наместника Божиего на Земле, — а потом по совести внимать ответу Свыше, а не глушить совесть «своей волей», в действительности подневольной всем не переосмысленным заблуждениям прошлого: «всему тлену идей, блеску всех великих фетишей, и всем научным суевериям».

Свое знамя надо ткать самим по правде Божией, в противном случае в будущем не миновать очередного повторения: «и не смолкает грохот битв»; кровь людская льется, что водица без зазрения совести; «а вслед героям и вождям…».

И было бы несправедливо сказать, что не было предупреждений. О своем для Русских знамени А.С.Хомяков писал в стихотворении “России” еще в 1839 году, да беда, не вняли:

«Гордись!» — тебе льстецы сказали:
«Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом!
Пределов нет твоим владеньям,
И прихотей твоих раба,
Внимает гордым повеленьям
Тебе покорная судьба,
Красны твоих степей уборы,
И Горы в небо уперлись,
 И как моря твои озёры…»
Не верь, не слушай, не гордись!

Пусть рек твоих глубоки волны,
Как волны синие морей,
И недра гор алмазов полны,
И хлебом пышет тук степей;
Пусть пред твоим державным блеском
Народы робко клонят взор,
И семь морей немолчным плеском
Тебе поют хвалебный хор;
Пусть далеко грозой кровавой
Твои перуны пронеслись:
Всей этой силой, этой славой,
Всем этим прахом не гордись!
Грозней тебя был Рим великий,
Царь семихолмого хребта,
Железных сил и воли дикой
 Осуществлённая мечта;
И нестерпим был огнь булата
В руках алтайских дикарей,
И вся зарылась в груды злата
Царица западных морей.
И что же Рим? И где Монголы?
И, скрыв в груди предсмертный стон,
Кует бессильные крамолы,
Дрожа над бездной, Альбион!
Бесплоден всякий дух гордыни,
Не верно злато, сталь хрупка;
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
И вот, за то, что ты смиренна,
Что в чувстве детской простоты,
В молчанье сердца сокровенна,
Глагол Творца прияла ты, —
 Тебе Он дал своё призванье,
Тебе Он светлый дал удел:
Хранить для мира достоянье,
Высоких жертв и чистых дел;
Хранить племён святое братство, 
Любви живительный сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду и бескровный суд.

Твоё, всё то, чем дух святится,
В чём сердцу слышен глас небес,
В чём жизнь грядущих дней таится,
Начало славы и чудес!…
О, вспомни свой удел высокий,
Былое в сердце воскреси
И в нём сокрытого глубоко
Ты духа жизни допроси!
Внимай ему — и все народы,
Обняв любовию своей,
Скажи им таинство свободы,
Сиянье веры им пролей!

И встанешь в славе ты чудесной
Превыше всех земных сынов,
Как этот синий свод небесный,
Прозрачный Вышнего покров!

Но нет этого стихотворения в “Родной речи”, по которой учатся читать; нет его и в начале каждого учебника истории, в начале каждого учебника политологии, социологии из всего их обилия, что лежат на учебных столах российских студентов и школьников. Нет его в обязательном курсе образования на протяжении более, чем ста лет… Зато плоды непонимания сказанного А.С.Хомяковым — есть. И это даже не горькие, а самоубийственно ядовитые плоды лжепросвещения.