Шизофрения это расплата за связную речь

Самое выгодное отличие человека от животных – это не двуногость и даже не изобретение палки-копалки, а язык. Разумеется, не в анатомическом смысле.

Откуда у предков нашего вида взялась способность к речевой деятельности? Прямых доказательств не осталось, так что единственный выход — придумать ответ из головы. Точнее, построить гипотезу на основании физиологических процессов, которые протекают в мозгу. Проанализировав ситуацию, ученые пришли к выводу: способность к созданию языка могла быть результатом мутации гена. Этот же ген ответственен за сугубо человеческое заболевание – шизофрению. Вокруг этой идеи тут же разгорелся научный спор.

О версии генной взаимосвязи языка и шизофрении рассказывает Татьяна Владимировна ЧЕРНИГОВСКАЯ, специалист в области нейролингвистики, профессор филологического факультета СПбГУ.

– Татьяна Владимировна, как повлияло это открытие на понимание сущности языка и процесса развития речи?

– Важнейшими характеристиками человеческого языка являются его продуктивность (возможность создания и понимания абсолютно новых сообщений) и иерархическая и даже «цифровая» структура, то есть наличие уровней – фонологического, морфологического, синтаксического и уровня дискурса. Всё это «нанизывается» на смысл – семантическую ось. В 2000 году известный исследователь шизофрении Тимоти Кроу опубликовал статью с сенсационным заглавием: «Шизофрения – цена, которую homo sapience платит за язык». Кроу утверждает, что язык и психоз имеют общие эволюционные истоки – генетические изменения. В результате них полушария мозга начали развиваться независимо, и левое стало «специализироваться» на языке. Эти же изменения вызывают психоз. Очевидно, существует связь мозговых механизмов языка и шизофренических дефектов. Общепризнанное на сегодняшний день в мире определение шизофрении таково: тяжёлая форма патологии, выражающаяся в расщеплении личности, нарушении восприятия, эмоций, мышления и речи.

К поиску «языкового гена», или «гена грамматики», уже подключились многие ученые. Иногда предмет поисков называют «языковым органом».

– Насколько важной признают эту проблему ученые? Если есть «список трех важнейших проблем языкознания», то какое место занимает дискуссия вокруг идеи Кроу?

– Дело в том, что идея Кроу – не единственное возможное мнение. У него есть сильные противники, например, Джонатан Кеннет Бернс (Jonathan Kenneth Burns), написавший блестящую статью «Эволюционная теория шизофрении и социальный мозг», в которой он развернул горячую дискуссию с Кроу. Наука – живое и весёлое занятие. Всегда есть спорящие, и восхитительно интересен сам процесс спора. Т. Дикон в своей книге развивал парадоксальную идею языка как паразита, оккупировавшего мозг. Имелось в виду, что язык адаптировался к мозгу в гораздо большей мере, нежели мозг эволюционировал в сторону языка.

– Изменится ли под влиянием этих идей практика лечения больных шизофренией?

– Не думаю, что сразу изменится практика, так как это очень разработанная область традиционной медицины. Но уверена, что если нам удастся получить хорошие результаты, то это не может не повлиять на теоретическое осмысление проблемы и в дальнейшем даже на корректировку диагностики и лечения: ведь мы узнаём о состоянии таких пациентов по их речи.

Изучение языка больных шизофренией – чрезвычайно перспективное направление, и оно развивается сейчас, поддержанное грантом РФФИ, на кафедре общего языкознания СПбГУ (зав. каф. Л.А.Вербицкая) под моим руководством в содружестве с медицинским факультетом СПбГУ (доц. кафедры невропатологии и психиатрии С.Э.Давтян). На мой взгляд, это удачное содружество лингвистов и врачей, без которого такая сложная и междисциплинарная тема и не может изучаться. Ещё несколько лет назад трудно было себе представить профессиональное сотрудничество между лингвистами и биологами, психологами и тем более медиками. А сейчас наши связи с биолого-почвенным факультетом, Институтом физиологии им. Ухтомского, с факультетами психологии и медицины – нормальное и естественное явление.

– Язык, сознательная речь свойственны исключительно человеку. Если ген – один, значит ли это, что животные не страдают шизофренией и психическими расстройствами?

– Именно так. У животных шизофрении нет. Хотя неврозы бывают, но только у домашних животных, которые живут с людьми. Кошечки и собачки, как и их истеричные хозяева, начинают страдать неврозами или ложными беременностями.

– Традиционно в обществе развитая речь – показатель интеллекта. Но практика свидетельствует, что это не всегда так…

– Все-таки речь – важный показатель. Специалисты по шизофрении именно по речи и судят о больном, ведь речь – единственный инструмент, который позволяет забраться в психику человека.

Действительно, связь интеллекта с языком – сложный вопрос. Редкие заболевания показывают, что человек с интеллектом уровня синдрома Дауна может обладать невероятно развитой речью. Другой редкий пример – синдром Уильямса. Описаны случаи, когда человек был просто неспособен к жизни, не мог пуговицу застегнуть, и при этом знал 16 языков.

– Билингвы и полиглоты больше подвержены шизофрении, чем люди, не сильно увлеченные языками?

– Таких данных нет, но не думаю: шизофрения – болезнь генетическая, а языки — дело наживное. Кстати, проблема языка при бреде у шизофреников-билингвов – очень интересное направление исследований, которое, в частности, разрабатывают наши коллеги в Израиле Иосиф Зислин и Бэлла Котик (ученица А.Р.Лурии).

– Можно ли на основе этого открытия сделать вывод о генетической взаимосвязи между развитым интеллектом и психической патологией?

– Если имеется в виду УРОВЕНЬ интеллекта – то, конечно, нет, так как есть десятки, если не сотни примеров гениальных людей, страдавших этим заболеванием. А если говорить о ТИПЕ когнитивных процедур, то тут связь есть, конечно, так как именно по оценке их, в частности, диагноз и ставится.

– Если противостояние гипотез длится так долго, значит, нет способа проверить их правильность? Где же критерий истины в нейролингвистике?

–Создаётся впечатление, что каждая из ветвей общего дерева научного знания о мозге и языке обладает своей собственной «правдой».

Правы и исследователи языковых функций, соотносимых с полушариями головного мозга, и афазиологи. И у тех, и у других накоплен гигантский фактический материал, находящийся в резчайшем, самом резком противоречии с всё нарастающим объёмом данных мозгового картирования. Оно само, в свою очередь, оказывается противопоставленным всему сразу, и чем дальше, тем больше. Парадоксальным образом с увеличением разрешающей способности сканнеров растёт не только количество выявляемых параметров, но и пестрота общей картины. Ещё немного, и мы будем иметь информацию чуть ли не о каждом нейроне – и что? Это сделает положение только более сложным и ещё менее сводимым с данными других методик. Становится всё более очевидным, что нужен какой-то прорыв совершенно другого рода, скорее методологический, чем методический.

– То есть, нужна методика, которая могла бы выявить взаимосвязи между полученными данными или опровергнуть результаты хотя бы части исследований? Эта потребность в прорыве напоминает о методологическом манифесте психологов В.М.Аллахвердова (идея о том, что три парадигмы психологии не могут быть верны одновременно). В нейролингвистике схожая ситуация?

– Я понимаю, о чем говорит Аллахвердов, и очень хорошо к этому отношусь. Да, схожая ситуация сейчас во всех экспериментальных науках. Только в учебниках бывают ситуации, когда одна линия побеждает другую. В жизни все иначе. Мне кажется, что наука как раз интересна тем, что в ней нет конечного результата. Никто не отвергает того, что придумал Ньютон (это не моя область, но уж очень хороший пример). Но после Ньютона придумано много того, что вроде бы его опровергает. При этом отдельные парадигмы остаются правильными для определенных областей. И такое «разделение» везде. Мне кажется, что самое интересное то, что научные бои идут между равносильными группами. Например, сторонники врожденности языка и сторонники того, что язык приобретается только путем научения. Если бы кто-то из них был сильнее другого, история давно бы уже закончилась.

– В чем же измеряется научная сила?

– У каждого из представителей научных школ по сто пятьдесят мешков научных фактов, и фактов хорошо полученных.

Им есть что выложить на стол. Но весь вопрос в том, как интерпретировать эти факты. В последнее время стало модно рассуждать так: данные не свободны от теории, которая руководит исследователем.

Если вы идете в лес искать грибы, вы должны знать, что такое грибы, иначе вы не найдете ничего. Поскольку вы знаете, какие факты вы ищете, вы их непременно отыщете. И это не будет подтасовка. Просто одни и те же факты трактуются по-разному. Получается такая в известной степени парадоксальная игра, когда все остаются при своем мнении.

Если говорить про мою область, то сторонники модулярной теории языка и врожденности языка утверждают, что определенные виды языковых форм не зависят от частотности употребления этих форм в речи. Каких-то форм очень мало, пять, а каких-то двадцать тысяч. Те, кто считает язык результатом научения, говорят: все зависит от того, с чем вы чаще встречаетесь. А их соперники утверждают: в одних случаях частотность влияет, а в других – нет. И вся борьба идет на этих частотностях.

Парадоксальность в том, что я все время мечусь от одного лагеря к другому. Мне просто интересно играть в это. Когда я читаю генеративистов и сторонников модулярной организации языка в мозгу, я думаю: «Ну конечно же они правы, это настоящая интеллектуальная элита!». Потом я закрываю этот журнал или книгу, и тут же перехожу в другой лагерь… Между ними не существует водораздела, который был бы критерием истины. Особенность экспериментальной науки в том, что на стол можно выложить реальные факты. Не пространные рассуждения, споры о предпочтениях. Все можно доказать, как то, что дважды два – четыре. Но, может, завтра придут новейшие математики и скажут: это у вас было четыре, а в нашей новейшей математике может быть иначе.

Ученый не может вставать на позицию абсолютной истины. Если она и существует, то только на небе, а небо нам по этому поводу абсолютно ничего не сообщает.

Все, что мы можем сделать, это избавиться от максимального количества неопределенности. Мы не придем к однозначному ответу, но сможем подтвердить или опровергнуть какие-то утверждения с помощью фактов.

Тема насчет языкового гена грамматики в последнее время моя любимая. Была пару лет назад в Science опубликована статья с эпиграфом Стивена Б.Пинкера, одного из самых знаменитых генеративистов, автора книги The Llanguage iInstinct, «Языковой инстинкт». Эту книжку знает каждая американская домохозяйка. Б.Пинкер там написал, что языковой ген наконец-то найден. Это была страшная бомба! Он не найден, но если бы он был найден, то это открытие сразу удостоилось бы Нобелевской премии. Это означало бы, что наконец найден ген, сделавший человека человеком! Ведь кроме нас никто больше не обладает речью. Конечно, коммуникации есть в любой живой системе, даже амебы друг с другом разговаривают химическим образом. Но это другая история. Язык с грамматикой есть только у людей. Это другой тип организации, иерархический. Есть фонемы, морфемы, есть слова, фразы, дискурс. А у животных – закрытые списки сигналов, то есть если есть 20 «слов», то больше не будет никогда. Кроме того, они врожденные.

– А обезьяны, которые осваивают язык жестов?

– Это другая история – искусственное обучение искусственному семиотическому коду.

У человека список сигналов принципиально открытый. В нас вложен алгоритм, с помощью которого мы можем порождать бесконечное количество сигналов. Вроде знаменитой «глокой куздры». И вот это – действие гена. Если бы его нашли, была бы расшифрована самая главная часть генома.

Вот почему после статьи Пинкера все в научном сообществе начали друг друга поздравлять и радоваться. А дальше начались неприятности. Потому что этот ген – к сожалению – нашли также у котят, цыплят и, хуже того, у крокодила. А крокодил на эволюционной лестнице находится на бесконечно далеком от нас расстоянии. Если, конечно, верить в эволюцию. И гена грамматики у крокодила быть не может. А его нашли! Называется он FOXP-2. Генетики бы сказали: «Ну и что. Просто у крокодила он играет другую роль, не языковую». Это серьезное замечание… но. Недавно Константин Владимирович Анохин, замечательный московский генетик, показал ген FOXB-1. Его поломка ведет к поражению оперативной памяти. А поражение оперативной памяти запросто будет влиять на язык. Это ловушка! Формально можно сказать: вот сломан этот ген, вот проблемы с языком у человека. И формально же можно заявить: FOXB-1 – и есть грамматический ген. Ведь если у меня плохая оперативная память, то это значит, что я начала читать слово, и к моменту, когда я закончила его читать, забыла его начало. Как тогда ждать от меня грамматических форм? Я не могу их удержать в голове. Это очень сложное научное пространство, где нельзя проводить прямые параллели. Никто не солгал, но все ошиблись. Действительно, нашли поломку FOXP-2 у семей, где наблюдалось генетическое нарушение языка. Это были английские семьи, в которых дедушка долго не мог заговорить, племянник заикался, у двоюродной тетушки была дислексия и дисграфия… В общем, языковые нарушения проходили через несколько поколений. И таких семей нашли две. И в обоих случаях нарушен ген FOXP-2. А это уже основание для научной статьи. Неприятность в том, что можно найти семьи, в которых такие же языковые трюки, только с поломкой FOXB-1.

– Так, может, он не в одном гене сосредоточен?

— О том и разговор! Настоящие генетики вам скажут: «Такая сложнейшая вещь, как язык, не может быть сосредоточена в одной хромосоме». Поэтому очень маловероятно, что такой ген будет открыт.

Когда человечество начало писать? Я задавала этот вопрос всем специалистам, которые мне попадались. Одни говорят, что шесть тысяч лет назад. Другие – больше десяти. Хорошо, я удваиваю эту цифру, пусть будет по максимуму- – 25. А если считать письменностью наскальный рисунок, получится 50 тысяч лет. Но для биологии это ничего не значащая цифра. Навык не мог успеть зафиксироваться в геноме. Все, что я знаю о биологии, говорит, что этого не может быть.

Правда, сейчас появляются интересные данные. В Японии один исследователь работает с макаками, от которых никто не ожидает способности к символическому кодированию сложных языковых вещей. Обычно работают с высшими приматами. И вдруг оказывается, что макаки способны к языковому (конечно, в ста кавычках!) поведению. Японский ученый делает очень интересный вывод: (у нас схожие идеи высказывал эволюционист Северцев): есть запасной мозг. Он есть в наличии, но не используется. И если макаку поставить в такие условия, при которых ей пришлось бы эту часть мозга задействовать, она становится способна на гораздо более сложные вещи, чем в обычной жизни, где ей хватает примитивных сигналов. Собственно, то же самое говорят про высших приматов.

– Может, и наши предки когда-то попали в такие условия?

– Может быть. Это, я считаю, кардинальный вопрос для человечества.

Шмальгаузен утверждает, что поведение любого существа, его способности зависят от нескольких факторов. От генетики, научения, от того, в какую среду попал индивид, и от данной задачи, то есть от необходимости. Существо с очень хорошей генетикой должно еще и попасть в такие условия, в которых придется проявлять свой потенциал. Либо ради сохранения собственной жизни, либо из тщеславия, либо же из интереса.

Есть даже очень щекотливая теория: серьезные способности начинают проявляться в неволе. У животных – в прямом смысле. Пример – те же обезьяны. А если говорить о человеке, то Лотман считал, что культура – это система запретов. Только если тогда, когда есть ограничения, ты пытаешься сделать максимально возможное. Поведение более высокого ранга начинается, когда ты осознаешь, что есть вещи, которых ты делать не должен. Например, что нельзя есть младенцев по средам.

– Ограничения типа электронных турникетов и тотального контроля могут привести к всплеску творческой энергии?

– Нет. Это ограничения другого типа – личной свободы. Если мне завтра скажут: «Ты должна ходить на работу к восьми утра и до пяти здесь сидеть», я не буду делать ничего. Ведь обезьяну в эксперименте ограничивают в другом смысле. Ей приходится жить в других условиях. Она оказывается не на воле, где она всегда жила, а в человеческой среде. И ей там замечательно живется, ведь ее развлекает вся материальная и интеллектуальная мощь человеческого государства!