Мат и мачеха

В пятом классе я наелся дерьма.

Переписал ходившее среди пацанов похабное «Письмецо от внука получил Федот. Внук его, как сука, в лагере живет». И забыл спрятать в дровяном сарайчике. Нагонялся за день по двору. Вернулся домой. Намазюкал домашнее задание. И заснул как убитый. А мама вздумала штаны мои стирать, чтоб сыночка в школу чистеньким отправить.

Достала из штанов тетрадные листы. Читать она не умела. Но, как бывает с неграмотными, бережно относилась к слову писаному и печатному. Поздно вечером пришел отец с работы. Сел ужинать. На клеенке — рукопись.

Ни слова не говоря, поднял меня (я спал, свернувшись на сундуке, укрытый маминым пальто). Поставил два стула, усадил маму, сам рядом сел. Как в клубе. И дал мне те листы. — Читай, что тут написано. А мы с матерью послушаем.

И начал я читать. Остановился.

— Читай, читай. Громче!

Как на Голгофу, шел я по тем строкам.

По-ученому похабщина называется обсценной лексикой (от лат. obscenus — «непристойный»). Часто сопутствует тяжелым расстройствам нервной системы (шизофрения, прогрессивный паралич, маниакальные состояния). Но может быть самостоятельной патологией — «синдром Туретта». Впервые в 1885 году таких несчастных описал французский врач Жиль де ла Туретт, ученик психиатра Шарко.

Увы, никаким душем не отмыть, никаким щелоком не отстирать эту грязь, дрянь, дерьмо.

«Болезненное импульсивное влечение к циничной неуемной брани без всякого повода» — это копролалия, буквально «дерьмоговорение».

В довоенных учебниках «Курса нервных болезней» такая болезнь значилась. После Великой Отечественной войны из учебников для студентов-медиков исчезла. Вместе с обрубками людей, солдатскими останками, выжившими в госпиталях, горевшими и недогоревшими в танках, из расстрельных рвов выползшими — всех из Москвы свезли на какой-то остров в Белом море. Считалось, что именно фронтовики, особенно самые изуродованные, искалеченные, изъяснявшиеся одним только матом, мешают советским людям бодро идти вперед. Под ногами путаются.

Но не только фронтовики-калеки матерились. И женщины, и детвора, и даже немцы пленные. Для них мат и был русский язык.

А остальной народ куда?

Матерную речь на баржи не погрузишь, чтобы утопить. Да власть сама за крепким словом в карман не лезла. Во всякие словари и подавно.

После 1941-го прошло семьдесят лет. Сменилось два поколения. Дети фронтовиков, их внуки. И они все матерятся. У них были свои войны — Корея, Вьетнам, Афганистан, Чечня.

Но не в войнах же только дело. Живем неправильно, не по-людски. Собираемся, собираемся жить — и никак.

Нас гложет инерция не-жизни. Мертвечина.

Ехали мы с сыном в автобусе. На остановке «ПТУ» вошли учащиеся. Мат-перемат. Остановку креплюсь. Другую. Сделать вид, что ты глухой? А захочется юношам справить нужду в автобусе? Сам видел такое: на платформе метро, прямо в вагоне и в плацкартном купе такое было. Сделать вид, что ты слепой? Или рвануть стоп-кран и выйти из России?

Не вытерпел.

— Ребята, так нельзя. Женщины кругом, дети. Да просто нельзя материться в автобусе.

Один запнулся и вдруг сказал: «Бать, больше не будем». И вышли из автобуса.

Сын сделал мне замечание.

— Чего ты везде встреваешь? Всем указываешь. Скажи спасибо, что они тебя не вырубили.

— А тебе не пришло в голову, что, может, я первый, кто сказал им: так нельзя. Ведь они слышат с рождения только такую речь. И никаких сказок Пушкина им в детстве не читали.

Будто накликал он — в ста шагах от дома меня вырубили. Но я выжил.

Очнулся в палате через неделю. Ничего не помню. Не двигаюсь. Не говорю. Не сплю. Силюсь хоть что-то вспомнить. Хоть до пяти сосчитать.

Вдруг ночью прямо в мозгу полыхнуло огненным письмом и озвучилось: «Александр Сергеевич Пушкин. И божество, и вдохновенье».

Самое главное, самое прекрасное, ради чего все лучшее на русском языке написано.

В жизни, конечно, всякое случается. Моего знакомого фронтовика прихватило по части урологии. Доставили его в госпиталь. Дежурный врач в приемном отделении начал заполнять бумагу: имя-фамилия, место рождения, по какому адресу прописан, где воевал, куда ранен. А у страдальца сознание от боли уже меркнет. Зубами душу держит.

— Доктор, я сам уролог. Хирург. Чего вы меня пытаете? Мне на операцию. Срочно!

А тот не слышит.

— Боевые награды имеете?

— До х..!

Тут иначе ну никак не выразишься. Перечислять все ордена, всю грудь в медалях? Тут человек, можно сказать, жизнь себе спас одним нехорошим словом.

И мне припомнилось одно словцо. Правда, не русское. Когда грузчиком работал в продуктовом на 1-й Хуторской в Москве.

Когда из рефрижератора таскал замороженные говяжьи полутуши. Напарник пьян. Тащу один, согнувшись в три погибели, в черной сальной фуфайке. А тут немецкие туристы. Один нечаянно задел меня. Испуганный, попросил прощения.

— Entschuldigen Sie bitte! Извините, пожалуйста!

— Keine Ursache, — ответил я. — Не стоит.

Мог бы, конечно, послать его подальше. А зачем? Что он мне плохого сделал? Потом, я же в школе немецкий язык учил. И в трех университетах.

А тот немец, наверное, подумал, что я иностранец.