(00) - Романный синдром

Книга эта, наверное, писалась всю жизнь. И у её создателя слишком много было всяких ролей и масок. Одни, быть может, прижились, как бы срослись с лицом; другие, напротив, раздражали – и тогда не спасал никакой макияж.

Вот что пишет один из её давно позабытых Авторов, фамилия которого неизвестна, в своём предисловии.

Мне удалось лишь выяснить, что было это в самом начале восьмидесятого года, когда он работал дворником в Ленинграде. Я, конечно, наводил о нём всякие справки, но узнал лишь то, что он куда-то бесследно исчез, и действительно не оставил никакого следа.

«Записки, которые, к мучительному стыду моему, я всё же решаюсь предложить – плод моих сомнений и раздумий, разговор о моём несчастном герое, живущем среди нас, и, конечно же, встречавшемся многим и многим в их довольно благополучной, без приметных внешне страстей и желаний, жизни.

Мне не хотелось, чтобы меня упрекнули в замалчивании или некоей самолюбивой прихоти: чувствую, время распорядилось за меня вполне.

Столкновение двух, резко отличающихся друг от друга типов, неизбежно – и, кто знает, записки эти, случись ожидаемое мной чудо, могли бы помочь моему современнику избежать крайне нежелательных, недобрых последствий.

Оговорюсь, что мой герой Илья Дувалов – тип хорошо известный в нашем быту, хотя непонятен и даже чужд. О другом типе предположить что-либо конкретное почти невозможно – это всего лишь схема, за которой настоящего человека никто и не знает. Это и не странно даже потому, что внешняя жизнь второго типа вполне прилична. Но странно то, что схема эта превращается в нашу оболочку, наш кокон.

Второй тип есть, и он разрушителен – он так стремительно и так трагично прорастает чрез нашу живую ткань, что вскоре мы ужаснёмся.

Мы и теперь склонны побаиваться его в воображении своём, но что значит в наше время воображение, когда «науки» затмевают весь наш страх перед пусть даже неизвестной стихией. И, конечно же, будет большинство тех, кто, уповая на «науку», не то что не поверят мне, но и собственным глазам своим.

Судьба моего героя и плачевна, и счастлива. Она, как и всякая настоящая судьба, начиналась с любви. И будь жизнь подобна сказке, то ничего, кроме наивысшей доброты и непосильного труда, ничего оборотного не принесли бы такие, как Илья Дувалов. И я уповаю на то, чтобы такие, как он, не перенапряглись в своей страсти к истине, чтобы не ополчились на весь мир. Не желал бы я ему и прочих крайностей.

Мне вовсе не хотелось превращаться в своих записках в глашатая хорошо известных и неизвестных истин. До меня было сделано так много людьми, что осмелиться говорить о чём-то новом я не сумею – тем более что эта опасная и, вероятно, не украшающая роль отдана моему герою.

Предвижу также неудовольствие и даже возмущение многих литераторов, но тайная надежда успокаивает меня: писать неорганической прозой, выточенной филигранно, поблёскивающей порой благородным металлом и украшенной драгоценностями, я не смогу. Нет у меня, к сожалению, и взгляда на искусство, как на нечто подвластное провидению или божеству.

И решись я только на такой надёжный шаг, как образование, сделай я из своего взлелеянного занятия профессию, боюсь, всё это затянуло бы меня, обрекло на вечное пребывание там, что стало теперь музеем человеческой культуры.

И, страх подумать, самое большее, что уготовилось бы мне - состояние несчастного, поверженного громадой прошлого, зрителя и толкователя бессмертного зала искусств. Я не решался бы совершенно соперничать с Великими, но и только говорить о них я почёл бы для себя мукой.

Поэтому я устремляюсь в другую анфиладу – ухожу в опасное путешествие вслед за моим героем».

Как видите, предисловие это как бы напоминает нам уравнение с двумя неизвестными. Кто же сам Автор, что говорит о герое своём, кем он является? И что за разрушительный второй тип, о котором он нам сообщает, сам не ведая его же лица? Но оставим две эти загадки тем скорее, что есть ещё третья.

Тот, кто знал не понаслышке жизнь семидесятых-восьмидесятых годов внутри нашей страны, в самой, что ни на есть, её провинции, без труда бы мог согласиться, что та жизнь «не ко двору» была обязательным уделом не только умов выдающихся, но и самых-самых средненьких. Ибо цинизм нравов достигал тех кошмарных пределов, что ни человек, ни его способности, сами по себе, ничего и ни для кого не значили.

Можно было выворачиваться всеми задами и боками – это никого не тревожило. Человек всё более и более доходил до самой примитивной сути своей. И если, скажем, столетием раньше, гениальная ненормальность являлась состоянием отдельных личностей, то в тридцатых годах двадцатого века «гениально ненормальным» сделалось целое общество.

Для любителей призадуматься и поразмыслить приведу в столбец три даты:

·      1725 – год смерти Петра Первого;

·      1825 – год восстания Декабристов;

·      1924 – год смерти Ульянова-Ленина.

(Что ожидает нас в 2025-ом?..)

Пореформенная волна патриотизма, служение Отечеству – через брожение душ и умов, великий расцвет духовной мысли – разбились о кремлёвскую «социалистическую» идею. И на третьем витке этих исторических свершений обезличился человек.

Что же в таком случае оставалось художнику, какие выбор и право? Ему оставалось жить наизнанку, жить наоборот и против течения.

Такой спорный опыт не мог породить шедевров, хотя самого материала, из которого «лепят» искусство, было столько, что с избытком хватило бы и на весь последующий, двадцать первый век. Но у того, видимо, будут свои проблемы.

Возвращаясь же к безымянному Автору, хочу лишь заметить, что он тоже, по-своему, прав.