Эсфирь Заборова ВОСПОМИНАНИЯ

Это воспоминания моей мамы.

                                                 Эсфирь Заборова (Раппопорт)

Это не полный рассказ о моем детстве, юности, о жизни.

Мои годы подходят к концу, каждый прожитый день – подарок судьбы, а может быть бога, если он существует. Не знаю, сумею ли я, вернее, успею ли я довести до конца мои воспоминания, но очень хочется оставить память моим детям и внукам.

Перед моими глазами встает вся моя жизнь, как на киноленте, кадр за кадром, смотрю и вижу до мельчайших подробностей детские годы, юные годы, ощущаю былую боль, снова переживаю надежды, радости невозвратных дней.

Я верю, что у каждого своя судьба, моя судьба меня не баловала, жизнь моя не была усеяна «розами».

Я родилась в небольшом польском городке Прушниц, что на границе с Германией, я самая старшая из восьмерых детей моих родителей – три дочери и пять сыновей. Еще и сейчас перед моими глазами наше ветхое жилье, из всех углов котрого смотрит на тебя нищета (но об этом отдельно).

Отцу было трудно одному прокормить такую большую семью, а в нашем маленьком городке не было никаких предприятий, и поэтому мы дети, когда подрастали, все еще не могли внести свою лепту в более чем скромный бюджет семьи. Сколько помню себя, я дружила с девочками из богатых семей, у этих девочек было много игрушек, разные куклы, у меня же ничего такого не было, и я очень завидовала им. Как мне хотелось иметь куклу, куклы мне снились. Я так просила маму «купи мне куклу, хоть самую маленькую», и всегда был один ответ – доченька у меня нет денег.

Моими игрушками были разноцветные стеклышки, которые я находила на улице, конфетные бумажки, подобранные тоже на улице.

Мы с подружками, такими же бедными как и я, делали себе куклы из тряпочек,  собирались где-то в укромном месте двора и устраивали свои игры. «Голь на выдумки хитра» – у нас были богатые хоромы, была королева, принцессы, мы пекли торты, пироги, печенье - замешанные из песка с водой на вкус каждого, так целыми днями во дворе в грязи и пыли. Мама была рада, что я чем-то занята и не пристаю к ней с вечными вопросами «зачем и почему».

С детских лет в моей памяти остался незабываемый эпизод. Мы жили по соседству с поляками, у которых был колбасный магазин, соседка часто звала меня к себе играть с ее дочерью, моей ровесницей, она угощала меня вкусной колбасой. Глядя, как я со вкусом ем колбасу, ее дочка тоже ела. Каждый раз соседка наставляла меня – не говори дома, что ты у меня ешь колбасу, если скажешь, родители больше не пустят тебя к нам. Ведь колбаса то была некошерная, но  тогда я этого, конечно, не понимала и недоумевала, почему надо скрывать? Все же я дома о своих лакомствах никогда не рассказывала. Но что больше всего меня влекло к соседям – это игрушки,  их там было очень много, разных. Еще было много красивых побрякушек, браслеты, бусы, броши, блестящие цепочки. Соседка разрешала нам со всем этим играться, одевать и наряжать кукол, мы также надевали цепочки и бусы на себя. Помню, соседка и сама была очень красивая женщина. Однажды, уходя домой, я соблазнилась и унесла с собой маленькую брошечку, которая была на мне. Соседка тут же обнаружила пропажу, и так как знала, что кроме меня никто не мог ее унести,  пришла к нам домой, как раз когда отец был дома.  Она деликатно спросила: «Эдю (так она меня называла) ты, наверное, забыла снять брошечку? Я ее не вижу». Отец сразу навострил уши: «Если ты взяла – сейчас же отдай!» Дважды не надо было мне приказывать, я покраснела до ушей и вытащила брошку из-под подушки. Отец рассвирепел страшно и решил меня наказать, на всю жизнь. Он схватил меня за руку и сказал: «Идем, я отведу тебя в полицию, пусть они тебя посадят в тюрьму». Я кричала, рвалась из его рук, мать не могла меня отстоять, и отец потащил меня в полицейский участок, по дороге я плакала, а встречные спрашивали у отца, куда он тащит ребенка, и он отвечал всем что «дочка меня опозорила». В полиции он рассказал все и просил посадить меня в темную кладовку. Я так кричала, что сбежалась вся полиция.

До сих пор помню полицейский участок и неумолимого отца. Он ушел, а меня оставил, когда отец ушел, полицейские меня успокоили и никуда меня не посадили. Вскоре прибежала мама и увела меня. От испуга я очень заболела, мама очень ругала отца и говорила, что от испуга можно умереть. Отец молчал и я думаю, что он уже сожалел о своем поступке, он, видимо, понял, что переборщил.

(Про моего отца будет отдельная глава - первая империалистическая война!)

В один из ненастных дней ( помню это было осенью), я вышла на улицу и вижу много людей кучками стоят и громко галдят – война, война, некоторые плачут, я прибежала домой и спрашиваю у мамы: «Что такое война? На улице много людей и все кричат война.» Мама тут же бросила начатую работу и выбежала быстро на улицу,  я побежала за ней, в городке был переполох. Через некоторое время мы с мамой побежали к отцу, отец бросил работу, и мы все вместе вернулись домой. Из всех разговоров я поняла только одно, началась война – это была первая империалистическая война.

Даже мы малые дети чувствовали напряженность в городе и дома. Каждый день приходили женщины с плачем и сообщали – сегодня прибыла повестка такому-то соседу, так день за днем. Помнится мне что отца не сразу призвали в армию, но день настал и нам принесли повестку, отец должен явиться в комиссариат. Хотя родители каждый день ждали этого извещения, но в день, когда оно пришло, в доме творилась что-то ужасное. Дети вместе с родителями плакали. Через несколько дней отец принес с чердака «куфер», т.е. деревянный чемодан весь запыленный, мама все время плакала когда вытирала с него пыль. Я спросила маму: «Куда мы собираемся ехать, раз чемодан готовят?» Мама ответила: «Никуда, доченька, не едем, папа один уезжает на войну, а мы остаемся одни!» Плача, она говорила: «Как я вас, мои сиротки, сумею прокормить?»

Помню, что мы все ходили папу провожать, много там было людей – все плакали. Папу провожало много родственников, и все приносили нам что-то вкусное. Все гладили нас по головкам и говорили: «Ах, бедные вы наши деточки». После отъезда отца мы перешли жить к дедушке и бабушке. Прошло немного времени, не помню сколько, и вдруг в нашем городке появились военные, много военных – это были немцы. К нам домой начали ходить три немецких солдата. Мама пекла им пончики, они очень любили пончики, маму они называли «фрау». Они играли на губных гармошках, а я им танцевала и пела немецкие песенки, они меня очень баловали, приносили нам, детям много шоколаду. Мама еще стирала им рубашки, мы очень хорошо жили при них. У нас было все пока они жили в нашем городе. По истечении стольких лет вспоминаю их сердечное отношение к нам и их доброту. До сих пор не укладывается в голове, что во время второй мировой войны немцы могли превратиться в зверей, варваров. Вспоминая все это, я понимаю, почему во время второй мировой войны не все евреи ушли от немцев, а остались охранять свои дома и имущество. Ведь слухи о том, что немцы озверели, что многих евреев они жгли в синагогах живьем, уже ходили. Евреи могли уйти от немцев, многие и ушли из Польши в Советский Союз, но многим и не верилось,  они помнили гуманность и доброту немцев во время первой мировой войны.

Забегая вперед скажу, в 1939 году, когда немцы заняли Польшу, они вошли в наш город без единого выстрела, я в то время была уже в Советском Союзе. И вот какое совпадение: как и в первую мировую войну в дом моих родителей приходили трое немецких солдат, и они буквально охраняли дом и родных, не давали другим грабить и издеваться, все время поддерживали моих родителей. Мою сестру устроили на работу по сортировке награбленных вещей, и все время рассказывали про Гитлера, что он задумал уничтожить всех евреев, но с Россией есть договор, что кто хочет, может уйти в Советский Союз. Они уговаривали моих родителей не оставаться ни единого дня, как только Вам объявят – уходите. Наверное поэтому из нашего городка Грушниц почти все евреи остались в живых -  все ушли. Однажды ночью, со двора стали стучать в окна нашего дома. Ночью всегда было страшно, немцы ходили, искали молодых девушек, все в доме проснулись, стук не перекращался долго, но отец решил не открывать и не отзываться. Вдруг услышали, как сорвали ставни с окон и три раза бросили что-то тяжелое в окно, потом стало ихо. В той комнате никто не спал, до самого утра отец боялся открыть дверь этой комнаты. Чуть свет отец все же открыл дверь и осмотрел, что бросили. На полу лежали три больших ящика, отец боялся подойти к ним близко, когда уже стало совсем светло, он увидел на одном из ящиков записку, тогда он смелее подошел и взял записку. Оказалось, что те три немца, которые посещали все время наш дом, приходили ночью прощаться, так как они уходили на восточный фронт. В ящиках оказались продукты, которые они оставили нам на прощание, еще в записке настойчиво уговаривали они моих родных все бросить и уйти.

Из сказанного видно, что и во вторую мировую войну были благородные немцы.

Пока шла первая имериалистическая война, и немцы находились у нас, мы ни в чем не нуждались. Потом грянула революция, и через какое-то время Польша получила самостоятельность -  образовалась Польское Государство, и тогда из нашего городка немцы ушли, а Польша праздновала свою победу! Военные парады, играли духовые оркестры, люди пели « еще Польска не згинела», мы дети вместе бежали за оркестром и тоже радовались.

Но страна была разорена войной и революцией и мы, как и многие очутились в бедственном положении, а вскоре запахло грозой и начались черные дни. Городок замер, нас детей на улицу не пускали, начались погромы и грабежи, разбойничали черносотенцы и военные, врывались во все дома и отбирали у людей все что есть до крошки, никого не щадили. Помню, как они ворвались и в наш дом, дом был пустой, но мама где-то раздобыла немного ржанной муки, из которой готовила нам затирку на воде. Она спрятала муку в кладовке под потолком, они обнаружили и забрали, мать ползала на коленях, умоляла оставить немного детям, один солдат грязным сапогом ткнул мать и хлестнул ее нагайкой.

Мы дети лежали под кроватью и выли, как собачонки.

После их ухода мама лежала на полу полуживая. Долгое время мне снились кошмарные сны, снилось что мать убивают, просыпалась с криком вся в холодном поту. Не знаю, как мать сумела уберечь нас от голода. Часто я, просыпалась ночью и видела, что мама сидит у машинки шьет и плачет. Я стала уже старше и как могла стала маму утешать и просила ее не плакать, но я многого еще не понимала.

Однажды ночью постучался к нам сосед поляк, приказал немедленно одеть всех детей и идти с ним, он рассказал, что начался погром и скоро погромщики будут у нас. Мама быстро нас одела и мы дворами шли за соседом, он спустил нас в погреб и мы там сидели до утра.

Утром мы вышли из погреба. Не забыть мне, что мы увидели, выйдя на улицу, мостовые были залиты человеческой кровью, валялась поломанная мебель и всякая утварь. Трупы полицаи успели уже подобрать и унести. Наше «добро» соседи кое-как уберегли, мы с соседями жили очень дружно, они говорили бандитам, что хозяин на фронте. На всю жизнь осталась у меня в памяти эта страшная ночь. Дети остаются детьми, мы рвались на улицу. Недалеко от нашего дома была река, до самой осени мы барахтались в воде. По берегам реки - зеленый луг, за лугом начинался лес. В реке мы целый день ловили рыбу, очень ее было много, но вся небольшая.

Бывало погрузим ведро с приманкой в речку и сразу набегает полное ведро рыбешки, пока мы вытаскиваем ведро они успевают выплыть, но не всем это удавалось, мы ловко выхватывали ведро и бежим на поляну, высыпаем рыбешку в корзину и опять забрасываем наши «сети», и так бывало набирается немало рыбы. Бежим домой радостные со своим уловом, мама жарит рыбу или варит из нее уху.

Летом начинался сезон ягод. В Польше очень много лесов, богатых ягодами, брусникой, малиной. Мы часто ходили с мамой или с соседями за ягодами. Какая то была радость, когда находили поляну, где много земляники, только успевай собирать. Что касается черники, то ее была уйма, мама варила ее на зиму, ели с хлебом и даже пекли пироги.

Ранней осенью мы собирали в лесу грибы и бруснику. Бывло, что мама варила бруснику целыми чугунами без сахара, так мы заготавливали себе пищу на зиму. Мы как-то перебивались, пока отца не было. Каждый день мама ожидала от отца весточку, но писем не было, все же надежду она не теряла. Бывало, ночью ей кажется, что кто-то стучит в окно, в одной рубашке бежит она к окну и спрашивает, кто это? Но все это маме казалось, никто не стучался.

Но однажды появился солдат с вещевым мешком и без стука – это был мой отец, которого мы совсем не знали.

Я, была уже тогда большая девочка, отца не было дома почти 8 лет,  я смотрела нанего, как на чужого солдата и побаивалась его. Мать от неожиданности упала в обморок, сбежались соседи и охали и ахали, в то время уже начали возвращаться воины оставшиеся в живых.

После долгих лет службы отец вернулся живым и здоровым.

Мы перешли жить на частную квартиру, возле этой квартиры тоже была река.

По мере того, как я росла,  наша самья увеличивалась с каждым годом. И вся большая эта семья - 10 человек, ютилась в одной комнате с кухней. Я самая старшая из детей, мне приходилось много помогать матери.

Жилье наше нищенское, как сейчас вижу, убогую нашу обстановку. В большой комнате стояла двуспальная кровать, где спали родители. На расстоянии от двуспальней кровати стоял широкий топчан, где младшие дети спали в ширину топчана. Кухня была длинная – в одной половине кухни стояли две железные кровати - на одной из них спали два старших мальчика, на другой – я с младшей сестренкой. С другой стороны кухни - плита и кухонный стол. Летом кое-как могли держать квартиру в порядке, потому что отец работал во дворе, а когда наступила зима, и отец перебрался в кухную со своей работой, и это был кошмар. Я уже была барышней и тяготилась этим убожеством. К тому же мне приходилось много работать по дому, стирать и смотреть за детьми, только вечером могла делать уроки и одновременно качать люльку, качала люльку и учила стихотворение. Иногда отец с матерью уходили по вечерам и мне приходилось укладывать детвору спать. Обычно мне нельзя было лечь спать пока родители отсутствовали. Но однажды они ушли на свадьбу, и их долго не было. Как я ни старалась не уснуть, я все же уснула. Проснулась я оттого, что отец стоял надо мной и тормошил меня. Вначале я не могла понять что случилось, на улице полно народу и все спрашивают: « Все живы?». А было так: родители пришли домой, начали стучать, стучали больше часа, все соседи проснулись с двух сторон улицы (это было зимой), звали меня больше часа, двери закрывались на засов изнутри. Тут родители спохватились, что перед уходом они закрыли дымоход печи, что топилась на углях, и их охватил ужас, что мы все угорели и может быть уже и мертвые. Ни один из детей не проснулся, отцу пришлось со двора выломать рамы окон, и таким образом попал он в кухню. Отец весь был покрыт холодным потом, мама вообще была полумертвая, ее еле привели в чувство. Дедушка с бабушкой жили недалеко и они потом ругали моих родителей, как они смеют оставлять детей одних, но такого случая больше не было.

С нами рядом жили богатые соседи. Их дочь – моя ровесница, была моей подругой. Бывало, всегда когда прихожу к ней она всегда ела картошку с селедкой, я обожала это блюдо, тем более, что для меня это было недосягаемым лакомством. У меня слюнки текли и я быстро уходила домой, подружка звала меня, просила, чтобы я ждала ее пока она поест, чтобы вместе идти гулять. Не знаю, на самом ли деле наши соседи были богатыми, но в моем тогдашнем представлении они мне казались таковыми, раз они кушают часто селедку.

Почти все мои подруги жили лучше меня. Во-первых, у них не было столько братьев и сестер и им не приходилось помогать дома по хозяйству, поэтому они всегда были свободны. Моими, еще не окрепшими руками, мне приходилось стирать белье, таскать воду из колодца с соседнего двора. Носила белье на речку полоскать, моя мать была слабого здоровья, и я была первой ее помощницей. А в доме часто не было обеда. Я уже понимала свое положение, мне было физически трудно, и я часто задумывалась о своем будущем. Я не могла свободно гулять со своими подругами, а мне уже хотелось иметь свободное время, чтобы быть с ними вместе.

Мои подруги огорчались, когда я не могла с ними идти гулять, без меня им было неинтересно. Я была первой заводилой, пела, танцевала и в то время прилично играла на скрипке и мандолине. Я всегда старалась вырваться на свободу после своего трудового дня, чаще незаметно от родителей убегала из дому, о том что будет потом я не думала.

О высоких материях я пока тоже не думала, лишь бы провести время и быть свободной.

Нас - подруг, начали уже посещать мальчики. Бывало засиживаюсь у подруг допоздна, крадучись вхожу в дом и сразу в кровать.

У меня была младшая сестренка и она всегда меня караулила,  не ложилась спать пока меня нет дома, мы с ней спали в одной кровати. Часто и отец встречал меня с упреками и угрозами.

Я уже была девушкой созревшей к замужеству по понятию родителей, но я об этом не думала. И родители начали искать богатого жениха, я ведь была бесприданницей. Мне еще не было 17лет, как мои родители уже подыскали мне богатого жениха. Я мечтала закончить консерваторию, о том, что однажды принц на белом коне постучит в мое окошко и мы вместе помчимся в его светлый дворец. Детские, юные мечты, несбыточные грезы, но кто волен был запретить мне мечтать!

Мой отец Иосиф Рапопорт!

У моего отца печальная биография, он не знал своих родителей. Его отец умер до рождения сына, а мать его скончалась при родах. Дальние родственники вырастили будущего моего отца, часто спихивая от одной тетушки к другой. Так он рос не зная родительской любви,  материнской ласки. А происходил он из семьи религиозной. Говорили, что отец его – мой дедушка, которого мне не суждено было знать, умер в синагоге во время изучения торы.

Так что, в детстве мой отец хлебнул немало горя. Родные все-таки позаботились о нем и дали ему образование, в первую очередь религиозное, а также и хорошую специальность – он был хорошим колесником. В то время на машинах еще не ездили. Ездили на телегах, а помещики в экипажах.

Я помню, что моего отца все считали искусным мастером своего дела. Работал он больше у помещиков, у некоторых постоянно. Бывало, в конце года они рассчитывались с отцом натурой. Так что, осенью привозили нам картошку и другие овощи, почти на целую зиму.

Крестьяне тоже приезжали в наш двор чинить телеги, несмотря на это отец очень часто сидел без работы. Дело в том, что в нашем городке было очень много колесников, и каждый хотел жить. Была жестокая конкуренция, и нам часто еле-еле хватало на жизнь,

все время брали в долг у лавочника. Семья большая, дома 10 человек, дети подрастали, потребности увеличивались, отцу становилось тяжелее, он один должен был обеспечить всю семью.

Я бы могла поехать в Варшаву в гувернантки, брат тоже мог пойти к кому-нибудь в услужение, но, боже сохрани, отцовская гордость не позволяла, чтобы дети его работали у чужих людей,

считалось что это стыд и позор, так что в нашем доме об этом разговора быть не могло.

Отец был всегда угрюм и строг, всегда недоволен собой. А причин для плохого настроения и недовольства было достаточно, и его плохое настроение всегда отражалось на нас.

За малейшую провинность он нас наказывал, и дома была строгая дисциплина. Утром мы все должны были вставать в одно и то же время, умыться и за стол, а затем идти в школу. Мама готовила каждое утро одно и то же блюдо – суп, заправленный говяжим жиром и каждому по кайзерке (маленькая булочка). Обед проходил у нас в строгой тишине. Часто у нас собиралась гроза, это если, не дай бог, кто-нибудь из детей опаздывал к обеду.

Все за столом сидели и ждали, никто не смел начать кушать,  виновного ждала экзекуция, в этом случае и мать не могла ничем помочь. Спустя много лет, когда я прочла «Детство» М.Горького, я вспомнила своего отца.

Всю неделю родители тянули лямку, когда лучше, а когда хуже.

Но наступала пятница – канун субботы, на субботу обязательно надо испечь халу и чтобы была фаршированная рыба. Суббота – это святой день, день отдыха. Все заботы остаются позади. Очень часто не было чем справлять субботний день, благо лавочники никогда не отказывали нам и давали необходимые продукты в долг. Мои родители пользовались хорошей репутацией,  их считали очень честными и порядочными людьми. Вот пятница наступила, на плите греются большие чаны с водой, все должны мыться и переодеваться, бани в нашем городе не было.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                            

На плите варится фаршированная рыба, и запах ее разносится по всему дому. Дома чисто, полы вымыты до блеска, у всех праздничное настроение в ожидании праздничного ужина, в этот день отец всегда ласков и спокоен.

Под чистой салфеткой свежие халы, мама зажигает свечи, одевает  на голову косынку                                                                                              

и тихо-тихо что-то шепчет, что-то просит у бога. После молитвы она тихонько отходит в сторону и вытирает заплаканные глаза, но лицо ее просветленное, она верит, что бог услышал ее молтитву и пришлет в ее дом удачу, здоровье всей семье.

После ужина у нас устраивались спевки, и так как все в нашей семье хорошо пели  и играли, кто на мандолине, кто на гитаре: отец играл на балалайке, я на скрипке и мандолине... то под нашими окнами собирались соседи. Сидели на лавочках - они любили наши пятничные концерты.

В этот вечер все заботы, все неприятности забыты, бог даст, завтра будет лучше, сегодня только песни. У моей мамы был очень хороший голос, она пела задушевно и трогательно, ей подпевали в два голоса все дети. Часто мама отходила в сторону и, глядя на нас, вздыхала, я уже понимала ее вздохи. Полтора дня отдыха – это зарядка на целую неделю.

На утро мама говорит – скоро пасха, хоть бы бог послал нам удачу. На пасху надо много чего купить детям – кому ботиночки, а кому костюмчики, все надеются на обновки, дети остаются детьми.

Мне хуже всех, я уже большая барышня, мои подруги все с обновками, и мне стыдно быть одетой хуже чем они. Но вряд ли родители сумеют купить мне новые туфли и чулки, а я приглашена на вечер танцев.

 В нашем местечке было много молодежи, у нее на уме танцы, гулянки. Вечера устраивались в зале кинотеатра, играл военный духовой оркестр. Польские парни часто просили у моего отца разрешения пригласить меня на вечер, мне же часто нечего было надеть на эти вечера, а приглашений от кавалеров было много. Я плакала от досады, ведь я очень любила танцевать. На этих вечерах я всегда пользовалась успехом, но из-за отсутствия нарядов я вынуждена была отказываться от приглашений.

Кто помнит свои молодые годы поймет, как мне должно было быть больно. Жизненные невзгоды в то время не так меня трогали как один пропущенный вечер танцев.

Однажды вижу висят в городе афиши – будет большой бал в гимназии с призом за лучшее «танго». Гимназистки готовились к балу с воодушевлением, друг другу рассказывали какие платья наденут. А вскоре пришел ко мне Владик – учитель танцев и сказал, что хочет у моего отца просить, чтобы он разрешил мне идти с ним на бал. Владик был сын наших близких соседей, с которыми родители были в дружбе. Я страшно расстроилась, знала ведь, что у меня нет соответствующего наряда.

Моим близким подругам я сообщила о моем расстройстве, начали они все обдумывать, как помочь моей беде. Они видели, что от досады я могу заболеть. Одна подруга получила, как раз в это время, посылку из Америки и пригласила всех подруг к себе, чтоб показать подарки и, может быть, мне подойдет одно из полученных ею платьев. Все вместе мы выбрали одно платье, как раз по мне - платье есть! Туфли дала другая подруга и я нарядилась на обозрение всех своих подруг. Все в один голос заявили – великолепно!

Не забыть мне тот вечер, огромный паркетный зал, духовой оркестр встречает всех гостей. Сколько нарядов, сколько военных, я прямо растерялась. Я одна скромно одетая евреечка, никто на меня внимания не обращает. Я говорю Владику, зачем я сюда пришла,? Ничего, - он мне говорит, - скоро начнутся танцы и ты всех их затмишь. Действительно, после традиционной польской польки, сразу начали меня приглашать, ни одного танца у меня не было свободного, приходилось все время говорить «я уже занята», занята. Наконец объявили танго. Владик тут же стал около меня, заиграла музыка и мы вышли на середину зала. Кавалер у меня был классный, и я собой была неплоха в молодости. Мы начали танго и забыли, где мы находимся. Владик вдруг шепнул мне на ухо: «Смотри, мы почти одни на паркете!» Скрипач оркестра сошел со сцены, ходит за нами и только нам одним играет. Наша победа, Дилька! (так меня называли по-польски). После того как оркестр затих мы были оглушены аплодисментами. Так однажды в жизни превратилась я из «золушки в принцессу», с цветами и большим призом.

Но после этого вечера студентки польки меня возненавидели, не могли простить мою победу, а я некоторое время ходила в грезах, витала в облаках.

Одна гимназистка Ядя, если я к ней обращусь и назову ее Ядя, она вся краснеет от злости и всегда делает мне замечание, я не Ядя, а Ядвига,  я же нарочно называю ее Ядя, чтобы позлить . Эта самая Ядвига меня возненавидела после моего успеха на балу, она была очень высокого мнения о себе, так как была дочкой высокопоставленного чиновника, очень некрасивая, но всегда элегантно одетая. Но ей приходилось обращаться ко мне за помощью по арифметике, так как она была очень слаба по этому предмету. Когда ей надо было переписать задачи по арифметике, она ксегда очень вежливо ко мне обращалась в ущерб своему высокомерию, но я ей умела мстить, или нарочно скажу ей неправильный ответ, или скажу, что у меня тоже не выходит задача,  потом она разгадала мою хитрость.

                  Наш городок «Прушниц».

Прушниц городок небольшой, но очень живописный, весь в зелени. По улице, где мы жили, тянулась каштановая аллея, уходя далеко за окраину города, а дальше начинался лес, улица называлась «Блоня». Когда каштаны цвели, вся она была усеяна белыми лепестками, а когда каштаны созревали и падали с деревьев, мы собирали их много, много, нанизывали на тонкий шпагат и этими гирляндами украшали дом.

Напротив нашего дома была школа, где я училась, а рядом со школой старинная церковь, я часто незаметно проскальзывала во внутрь церкви во время службы, мне было интересно видеть все обряды. Церковь вся освещена была свечами, играл орган, и люди пели. Когда все опускались на колени, мы с подругами делали тоже самое. Родители нас ругали, запрещали ходить в церковь, но мне всегда было интересно наблюдать за тем что там происходило.

В нашем городке была большая круглая площадь, она служила большим торговым центром – много, много магазинов. В середине площади двухэтажное здание, на верхнем этаже которого размещалась вся городская администрация, а в нижнем этаже располагались полиция и тюрьма.

Еще были в городке больница, кинотеатр, гимназия и великолепный парк, где росли многолетние деревья, акации и жасмин. Тут часто устраивались игры, играл военный оркестр, была площадка для танцев. На одной стороне парка был мостик по которому можно было попасть на остров,  в середине острова – подобие бассейна, который соединялся каналом с большой рекой, река эта опоясывала весь город. Вокруг бассейна росли старые деревья, ветви свисали в воду. Там была лодочная станция, молодежь каталась на лодках, конечно не бесплатно. Сразу за городом начинались леса и тянулись на много километров. Польша богата лесами, в лесах много ягод, малины, грибов и лесных  орехов.

Май месяц в Польше - самый прекрасный, все вокруг расцветает, в каждом дворе цветет сирень, аромат разносится по всему городу, весь городок наш Прушниц – цветущий сад. Это пора прогулок в лес, погода уже теплая, соберемся, бывало, компанией, встанем рано утром, заря только начинает заниматься, а наш босоногий «отряд» выходит влес, до него всего 2-3 километра. В лесу какая-то торжественная тишина, нарушают ее своим пением только птицы, какая красота! Воздух прозрачный, звонкий, стоим как вкопанные созерцаем красоту природы, вдыхаем ее аромат и дышится так легко. Мне так хорошо на душе,  кажется, что я часть природы и забываю обо всем на свете, хочется жить и совершать подвиги. Вот мы вышли на поляну, солнце уже поднялось и нас приветствует, рассыпаемся во все стороны с криками и песнями. И моя мечта тут кажется  мне реальной, это мечта стать скрипачкой, верится, что она исполнится. Природа всегда меня вдохновляет и кажется, что я способна преодолеть все прегралы, становлюсь сильнее духом и телом. Ах, какие светлые грезы, но сколько неосуществленных. Мы уходили за 20  километров от города, под вечер возвращались домой, не чувствуя усталости, после этих прогулок я чувствовала себя обновленной. Общение с природой делает человека богаче духовно, и не так мрачно воспринимаешь неурядицы своей жизни. Такие прогулки с подругами на рассвете, когда город еще спал мы совершали часто.

Но время не стоит на месте, мы становилась старше, приходилось задумываться о многом. Дома вечная нехватка во всем, и становилось не легче, но труднее, потому что с возрастом потребности у всех выросли. Я и младший мой брат могли бы где-нибудь подработать, но в городе не было никаких возможностей устроиться на работу, и отцу пришлось одному обеспечивать всю нашу большую семью.

Иногда от маминой сестры, которая жила в Америке, мы получали посылки и небольшую денежную помощь. Можно сказать, что моя тетя полностью меня одевала, все, что ни пришлет – мне как раз было в пору. Мама моя страдала больше всех, ей приходилось изворачиваться, чтобы сводить концы с концами, а здоровье ее было слабое. Она была ангельского характера, скромная, молчаливая. Никогда не повышала голоса, даже на отца, когда он ее обижал, а было это часто. Она делала добро чужим людям, бедняков в польских городках хватало. Почти каждый день, дальние и близкие соседи приходили к ней с просьбой написать письмо своим родственникам в Америку, и как бы ни была мать занята, она никогда никому не отказывала в его просьбе. Мать моя обладала удивительным даром найти дорогу к сердцу тех людей, от которых эти люди ждали помощи. Бывало она прочтет вслух написанное ею письмо и прямо сердце дрогнет, и не было случая чтобы родственники там в Америке остались равнодушными, всегда желанная помощь приходила в дом наших бедных соседей. Маму мою называли святой благодетельницей.

Много лет минуло с тех пор, но образ любимой мамы стоит перед моими глазами, образ нежный милый. Небольшого роста, худенькая всегда задумчивая, с добрыми грустными глазами. Пишу эти строки и слезы застилают мои глаза, сердце стонет, не суждено ей было увидеть свет. Когда меня одолевают тяжелые думы и душевное беспокойство, я вспоминаю мою мать и ее трагический конец. Бывало после трудового дня любила она петь, мы вдвоем пели, песня отвлекала от тяжелых дум, звали мою маму Сарра-Рива.

Моя жизнь протекала в мечтах, я училась играть на скрипке и очень успевала. В городке у нас был один учитель музыки, местечковый клезмер, он все время говорил моему отцу,  что он к сожалению скоро не сумеет со мною заниматься. «Вашей дочери нужен хороший педагог, советую Вам везти ее в музыкальное училище, в Теханов», то был республиканский город за 20 километров от нас. Там жила моя тетя, родная сестра моей мамы, я часто к ним ездила. В Теханове у меня было много друзей и знакомых. И вот в один прекрасный день мой учитель музыки объявил, что мне незачем попусту тратить драгоценное время, «я буду говорить с твоим отцом» сказал он.

В Теханове было платное музыкальное училище, преподавал там один старый профессор музыки. Он готовил молодежь в консерваторию. Учитель мой предупредил меня, что профессор строг, и попасть к нему нелегко. Но я была уверена в себе, только бы мне попасть к нему, только бы он меня прослушал, и я обязательно буду у него учиться. Дома не очень хорошо отнеслись к тому, что мне надо будет уехать из дома, я ведь была первая помощница. Но день этот настал, и я со своей скрипочкой уехала из дома. Меня провожали мои подруги и соседи, как будто бы я собралась в дальнее странствие. Для маленького городка всякое событие – это сенсация, там друг друга знают с колыбели.

После приезда в Теханов, я на крыльях помчалась со своей скрипкой к профессору, но то, что меня ждало, предположить я не могла. Первый вопрос профессора: «Кто вы такая?». Я отвечаю, что приехала из Прушница, хочу учиться играть на скрипке. Узнав зачем я приехала к нему, он посмотрел на меня с омерзением и мне казалось что от удивления он онемел. Как это я посмела явиться к нему, он мне сказал, что я напрасно приехала, «уезжайте обратно в ваш Прушниц, с девушками я вообще не занимаюсь, только с юношами одаренными и талантливыми», - и вывел меня из класса. Всю дорогу к дому тетки я плакала, по дороге я встретила мою близкую подругу, выслушав меня она сказала, что замужняя ее сестра вхожа в дом профессора: « Не огорчайся, что-нибудь придумаем.» Эта моя подруга Белла была из богатой семьи, ее сестра меня знала, они взялись устроить мне протекцию. Я уже было потеряла всякую надежду и собралась уезжать домой, вдруг прибегает ко мне подруга радостно и взволнованно кричит: «Эдилька, сестра моя убедила его, завтра иди на экзамен!» У меня сразу сердце заколотилось, целый день я упражнялась, мои родичи убежали из дому, но это был мой последний шанс! Быть или не быть! Опять я стою у дверей класса, испуганная и неуверенная в себе. Пишу эти строки и вся эта картина у меня перед глазами.

Я зашла в класс и поздоровалась, по-моему он мне не ответил, не посмотрел даже в мою сторону, он взял из моих рук ноты и поставил на пюпитр: «Начинайте, барышня!»

Я начала играть, чем больше я играла, тем уверенней я стала чувствовать, забыла, что передо мной строгий судья. И когда он сказал – достоточно, я не посмела посмотреть ему в глаза. Вдруг я почувствовала, что он обнял меня за плечи и то, что я услышала от моего профессора, было сверх моего ожидания. Он назвал меня по имени: «Извините меня, Эдилия, пожалуйста, вы действительно очень талантливы, я был несправедлив к Вам, я Вас буду готовить в консерваторию. С завтрашнего дня Вы зачислены в мой класс. За работу – завтра первый урок». Я его чуть не расцеловала, он уже не казался мне строгим, а, наоборот, приветливым. От волнения и счастья, я чуть ли не забыла спросить главного, сколько мне нужно платить за учебу. То, что я услышала – был очередной удар в самое сердце, ведь он думал, что я богатая барышня. Оказывается еще до экзамена он говорил моим протеже: «что, ради того чтобы родителям было чем похвастать перед гостями в приемной-гостинной, я должен заниматься с их дочкой, пусть ищут другого.» Мне так дурно стало, что у меня из глаз полился поток слез. Он заметил мою перемену, ближе подошел ко мне и спросил в чем дело, почему я плачу, я ему со всей откровенностью и наивностью ответила, что мой отец даже половины не может платить, что мне делать, я так хочу учиться играть на скрипке. Мне кажется, что профессор был тронут. Не надо плакать, милая, приходите завтра на урок, талантов я готовлю без денег. Я не верила в свое счастье. Назавтра готовьте урок. Он дал мне разучивать много вещей и еще раз сказал: «Не смейте больше плакать».

Я пулей вылетела из класса. Прошло много времени, и я не в состоянии вспомнить, сколько надо было платить за урок, но в то время это была астрономическая для нас плата.

 Счастливая, я в первую очередь, побежала к моей подруге сообщить ей мою радость. Мне не терпелось поделиться с друзьями, тем более, что благодаря им я сумела найти дорогу к счастью. Да, я это считала для себя счастьем. К своей тетке я вбежала в дом как ненормальная, не сразу они поняли мое возбуждение, так несвязно я им преподнесла мою весть.  

Город Теханов, где мне предстояло учиться, был много больше нашего городка, было у меня там много друзей. К вечеру я стала знаменитостью, так быстро сумели друг другу передать новость.

Мои занятия увенчались успехом. С каждым днем я чувствовала, сколько времени тратила я зря, занимаясь с местечковым клезмером.

Мой профессор тоже был мною доволен, он мне уделял много внимания, говорил, что для меня не существует никаких барьеров, все легче и быстрее усваиваю новые вещи. И действительно, я могла с упоением играть часами, пока не чувствовала в себе уверенность. Мои родичи сошли с ума от моих упражнений. Домой я ездила 3 раза в неделю на велосипеде. Для меня 40 километров дороги туда и обратно не было большим расстоянием. Это было для меня время расцвета и радости. Маме моей стало труднее без меня,

отец был польщен, что такая знаменитость учит его дочку и готовит ее в консерваторию. Но мое благополучие и счастье продлилось недолго. В один ясный день  грянул гром, солнце для меня померкло, жизнь погасла. Откуда-то пошел слух, что мой профессор, старый холостяк, не без интереса для себя учит меня бесплатно. Каждый раз, когда я приезжала домой, я чувствовала, что тучи над моей головой собираются. Я старалась, как можно скорее уехать из дома, как будто это могло меня спасти. Со скрипкой я никогда не расставалась, она была всегда привязана к седлу велосипеда и когда я дома упражнялась и играла серьезные вещи, папа в задумчивости сидел и слушал и однажды я увидела у него на глазах слезы. Но с каждым разом, я инстинктивно чувствовала приближение моего конца. День этот настал, однажды, было это зимой, отец категорически заявил, что нам стыдно, люди все время заводят разговоры о том, что мой педагог не без интереса для себя так печется обо мне. Мои дядя и тетя всячески пытались уговорить отца не прислушиваться к местечковым сплетням, ты дочку пожалей. Но если у моего отца засела какая-то мысль, он уже не мог отступиться, лучше пожертвовать дочерью, ее будущностью. По натуре он был честный человек, не дай бог, чтобы на его дочь пала какая-то тень. Я не могла не заметить, что отец сам с собой борется, он ведь считался прогрессивным человеком, любил спорить о политике, и доказывыать другим, что надо бороться за лучшее. Но местечковый фанатизм брал верх над здравым смыслом. И в один из приездов отца в Теханов, я осталась без скрипки, и он силой заставил меня поехать домой.

Мое горе и отчаяние трудно было описать,  и сейчас  после стольких десятилетий испытываю я ту щемящую боль. Пишу эти строки с болью, минуло столько лет, казалось бы пора забыть...  но рана та не заживет никогда, отец вонзил  мне кинжал в самое сердце и солнце для меня закатилось. Я была рабыней, мечтала вырваться к  воздуху и свету. Моему горю не было границ, я не плакала, а кричала, что на десятой улице было слышно, ведь я была такая счастливая в то время, моя юность тогда расцветала, меня ожидала другая доля, но я была обойдена судьбой. Я возненавидела отца, мне страшно и сейчас вспоминать, по сей день не могу я ему простить. Не смогла я отцу простить и уезжая впоследствии из дома навсегда. Узнав в чем дело, мой профессор музыки приехал к моему отцу и стыдил его.

Я серьезно и надолго заболела, головная боль днем и ночью мучила меня до тошноты. После буйной реакции наступила апатия и безразличие ко всему, не принимала пищу, отец даже, однажды, купил мне апельсин, мои друзья всячески старались меня развлечь, но меня трудно было вывести из того тяжелого состояния.

Однажды из Теханова приехали мои подруги и силой потащили меня к себе. Когда-то этот город был для меня радостью, я чувствовала себя там лучше, чем дома, свободней, отдыхала от всех забот, физических и моральных, на сей раз, когда подъезжла к Теханову, мое сердце защемило от боли. Город конечно тут ни при чем, но в этом городе оборвалась моя мечта, я почувствовала, что больше ездить сюда не могу.

А пока, мой отец решил, что меня надо выдать замуж, может быть, другая обстановка приведет меня в нормальное состояние. Начали искать для меня женихов, главное  чтоб жених был богатый и согласился бы взять меня без приданного, неважно, что он из себя представляет как человек . Но тут уж я восстала против такого насилия, лучше повешусь, мне жизнь была не жизнь, одна горечь. Но отец не успокоился и начал водить к моне женихов, только у него ничего не вышло, я решила всеми способами бороться за свою свободу. У моей мамы в Советском Союзе был брат, я решила написать ему письмо и обо всем рассказать.

Тут вкратце я хочу написать о моем дяде, которого звали Рома, о том, как он попал в Советский Союз. Рома служил в Польской армии, но из армии он дезертировал, хотел пробраться к большевикам, но не успел выехать из города. Ему грозила виселица за измену, надо было его надежно спрятать, потому что его видели в городе.  Мой дедушка сумел спрятать его весьма хитроумно: во дворе было два сарая, один сарай он заложил дровами до потолка. Только в середине было пусто, во втором сарае лежал всякий хлам, дедушка вынул несколько досок, там был тайник. Рома закрылся изнутри. Днем в сарай никто не заходил, чтобы не привлечь внимания посторонних. Там Рома находился много недель, полиция же сторожила все выезды из города и дедушка с бабушкой и моей мамой все думали, как переправить Рому в Красную Армию, части которой располагались недалеко от нашего города. И дедушка придумал очень оригинальный побег.

Тогда дядя Рома был еще совсем безусым юнцом, а похож он был на мою мать как две капли воды, его переодели в девичье платье, на голове платочек, из-под платка торчали вьющиеся его волосы. На рассвете, только заря начала заниматься, мой дед запряг телегу, моя мать правила лошадьми, а дядя и я сели в телегу, и мы поехали. Помню, что патрули подошли к нам и спросили, куда женщины едете? Мать ответила, что к родственникам в ближайшую деревню. Так мы проехали несколько патрулей. Они пошарят на возу и нас отпускают. И вот мы в городе, откуда можно было лесом пробраться к красным, переход Ромы удался.

Вот этому дяде Роме я и написала письмо, поведав ему всю свою боль и горечь. Прочитав мое письмо, Рома страшно расстроился,  написал моим родителям большое обвинительное письмо. Лично мне он написал, что в Советском Союзе все, кто хочет учиться - учатся бесплатно, и он попытается достать разрешение на мой приезд к нему, для чего лично поедет в Москву, в консульство хлопотать о моем приезде.

Я воспрянула духом, и у нас с дядей Ромой наладилась интенсивная переписка. Рома ездил в Москву, всячески добивался разрешения на мой приезд.

Но время тянулось очень долго. Ожидание продолжалось целых три года. А за это время у меня произошло два важных события.

Мои родители не верили в мою затею с отъездом в Советский Союз, их единственным желанием было выдать меня замуж.

Кандидатур в женихи хватало, но я уже повзрослела, и родители  были вынуждены считаться с моим мнением.

Случилось так, что к нам приехал дальниый родственник, которого я не знала, молодой парень, на три-четыре года старше меня, влюбился в меня, как только может влюбиться молодой парень, и тут же сделал мне предложение. Я ему рассказала про себя, объяснила, что у меня совсем другие планы, я должна достичь того, что день и ночь вижу во сне, и надеюсь, что моя мечта осуществиться. Я обещала ему, что если ничего не выйдет с моим отъездом, тогда из всех кандидатов в женихи «ты для меня самый подходящий человек». Он настоял, чтобы мы обручились, и родители тоже этого хотели, обещал, что не будет меня беспокоить, а будет ждать, пока я сама найду нужным вступить с ним в брак,  просил только об одном – разрешить ему приезжать ко мне время от времени.

Слава богу, ко мне больше не стали приводить женихов на показ,

в честное слово моего «жениха» я верила, и родители мои успокоились. Я провела серьезную беседу с отцом: «Знайте,- сказала, - что если прибудет мне вызов от Ромы, я все бросаю и уезжаю.» Подарки, которые мне жених делал, я хранила, чтобы, в случае моего отъезда, тут же все ему вернуть. В это же время, однажды, когда я приехала в Теханов, мои подруги рассказали мне интересную историю. К одной из наших подруг вернулся брат из тюрьмы, где он просидел 8 лет. Его звали Зигмунд. Мы все знали, что брат у этой подруги сидит в тюрьме и что семья всегда плакала при встрече с нами, и вот этот брат вернулся из тюрьмы.

История Зигмунда такова, что стоит ее рассказать. Ему было 20 лет, когда его призвали в армию. Но он дезертировал, как и мой дядя Рома, его схватили и военный трибунал приговорил его к расстрелу. Когда он стоял с привязанными к дереву руками, мимо проезжал генерал со своею свитой. Узнав за что парень присужден к расстрелу, генерал сказал, давайте мы ему заменим расстрел на 10 лет тюрьмы, авось этот юнец поумнеет там, ну как?- Обратился он к Зигмунду,  - согласен «герой на 10 лет тюрьмы или расстрел? Зигмунд тут же ответил: «Стреляйте!» Но генерал сказал: «не спеши, подумай хорошенько, а потом ответь.» Конечно, Зигмунд согласился, ему было тогда 20 лет.

Вышел он из тюрьмы раньше срока на два года – по амнистии. Мне рассказали, что он нигде не появляется, и что он уже почти год дома, но никто, кроме родственников и домашних, его не видел. Когда к ним кто-нибудь заходит, он тут же закрывается у себя в комнате. Мои подруги начали меня уговаривать пойти к ним в гости. Его сестра просила, чтобы я обязательно пришла.

Когда мы целой компанией зашли в дом, он как раз сидел за ужином, но поужинав, извинился и удалился к себе в комнату. Мы балагурили, пели под граммофон и уже собирались уходить, его сестра одними глазами попросила меня постучать к нему и пригласить его погулять, почему-то они поверили в мои «чары».

Я смело постучала в дверь и он мне сказал: «Прошу!» Он стоял у окна и смотрел на улицу, я тоже подошла к окну, через минуту я ему говорю: «Зигманд, какой красивый вид у Вас из окна. Вечер очень теплый, мы всей кампанией идем гулять и просим Вас пойти с нами.» Он слабо пытался возразить, но я ему не дала опомниться и сказала, что хочу показать ему очень красивый  уголок недалеко от их дома. «Смотрите в окно, все уже вышли и ждут нас.» Ему уже некуда было деваться, он попросил меня подождать, пока переоденется. Я пошла к выходу и попала в объятия его родных. Компании своей я махнула через окно рукой, показывая, чтобы они пошли вперед. Мы долго гуляли почти вдвоем с Зигмундом, подруги шли кто впереди, кто сзади нас. Затеялся интересный разговор, совсем на отвлеченные темы. Никаких личных вопросов, касательно его прошлого я ему не задавала, позже, когда мы уже были влюблены друг в друга, он мне сказал, что оценил мою деликатность. Я сразу почувствовала в нем совсем другого человека, не имеющего ничего общего с теми, с котороыми я встречалась до него, мы договорились на завтра поехать на велосипедную прогулку. Ему было в то время уже 28-29 лет, сестра и мать его боготворили меня за то, что я сумела вывести его из оцепенения. Он стал держать себя по-другому дома, начал интересоваться возможностями работы, знакомиться, можно сказать, с окружающим миром.

Чем больше шло время, тем больше нас влекло друг к другу,

он часто ко мне приезжал, и мы встречались в предместье нашего городка, а в пятницу я уже не участвовала в наших семейных концертах, мчалась за 20 километров в Теханов к Зигмунду.

Зигмунд всегда встречал меня на полдороги на велосипеде. Мы вместе доезжали до города. Он привык к нашей компании, уже не сторонился. Я только одно у своих подруг просила – не задавайте ему никаких вопросов, о его прошлом. С каждым днем мы сильнее чувствовали, как тяжело нам расставаться друг с другом,

я поведала ему обо всем, что со мной случилось, опять с увлечением начала играть на скрипке и рассказала ему, что жду вызова из Советского Союза. К тому времени мы уже открыто говорили о нашей любви, я уже не могла себе представить, что мы расстанемся в случае получения вызова.

Но я еще не знала и не понимала того, что знал и понимал он. Зигмунд был уже зрелый мужчина и знал, что может произойти, старался держать себя в руках, говорил, что в ответе за меня.

Мы стали реже встречаться вдвоем - только в компании. Вначале это было незаметно, но потом я заметила какое-то изменение в отношении его ко мне. Бывало, что он смотрит на меня, но как только я посмотрю в его сторону, он отводит глаза. Я воспринимала это как его измену,  поделилась со своей лучшей подругой , своими переживаниями. Она заверила меня, что Зигмунд все дни и ночи думает обо мне, и сказала: «со временем ты убедишься в этом. Не терзай себя сомнениями». Но я страдала,  ждала, что он сделает мне предложение, но он почему-то охладел ко мне. Часто он говорил: «если бы ты в самом деле могла уехать в Советствий Союз – это было бы счастье для нас обоих». Но и в этих его словах я усматривала измену.

Скоро уже 3 года как я ожидаю вызова, мой дядя Рома все меня обнадеживает, но когда однажды утром почтальон принес мне конверт и открыв его я обнаружила вызов, я похолодела. Как я уеду от Зигмунда, я без него жить не могу, и вместо радости я разревелась.

Мне надо было сразу поехать в Советское консульство в Варшаву, но я помчалась сначала в Теханов к Зигмунду, он изъявил желание провожать меня в Варшаву.

- Ах! Значит ты рад, что я уеду?

- Нет, - говорит он, - теперь могу тебе все сказать. Если ты уедешь, у меня появится надежда на то, что мы соединимся с тобой на всю жизнь. И тут он мне призналая, что он связан с коммунистической партией,   он не имел права со мной делиться, чтобы в случае провала не причинить мне вреда и неприятнойстей. Но сейчас ты должна знать, что партия обещает переправить меня в Советский союз,  если же это не удастся, группа партийных ребят решила перейти границу Советского союза нелегально. Все это стоит ему много усилий, поэтому не время еще нам соединиться.

Мы всю дорогу не могли отвести глаз друг от друга. Он не отпускал моих рук, все время целовал их. А я сидела, как каменная, слушала его, а в душе было пусто,  интуиция подсказала мне, что я больше его никогда не увижу.

Когда мы явились в Советское консульство и я показала им копию визы, они удивились, что не получили никак указаний, хотя должны были бы получить, я же должна была получить извещение уже от них, а не прямо из Москвы. Мне сказали, что дадут запрос в Москву и просили меня придти завтра. Но на следующий день, когда мы уже были близко от консульства, два шпика взяли нас под руки и отвели в органы безопасности. Там нас начали мучить вопросами, сняли отпечатки пальцев и задержали чуть ли не до вечера, так мы и не попали в консульство в тот день. На следующий день я пошла в консульство с подругой, варшавянкой, боясь за Зигмунда. Когда я рассказала в консульстве, по какой причине  не могла придти накануне, они все записали и тут же задали мне вопрос: «Какого вы подданства, гражданка Раппопорт Э.И, у нас значится что германского, а вы полька.» Оказывается произошла курьезная ошибка: фамилия, имя, отчество сходятся, но виза не для меня. Я не сразу могла придти всебя. В отдалении на улице ждал Зигмунд, это известие его тоже ошеломило. Не уезжая из Варшавы, я пишу письмо Роме и шлю ему обратно копию визы. Прошло немного времени и получаю ответ от Ромы: « Еду в Москву, и пока не прорвусь лично к консулу, из Москвы  не уеду.» И вскоре, я, на самом деле, получила вызов настоящий.

Московское консульство в Варшаве сообщило мне, что я могу приехать за визой. В посольстве меня встретили с улыбками, они знали, каким образом мне выдали визу так быстро. А было это так, Рома через все преграды добился приема лично консула. В то время, по-видимому, еще можно было более-менее легко попасть на прием в высшие инстанции. Рома показал консулу копию визы, рассказал, что прошло уже три года, как добивается он приезда своей жены (по-другому он не мог бы требовать меня к себе). Он говорил: «я часто езжу в Москву, в консульство и в последний раз меня обрадовали сообщением, что виза моей жене уже выслана, и что скоро она ее получит. Когда консул узнал все подробности, он рассмеялся, «значит быть  им обеим гражданками Советского союза», - сказал и сам подписал визу, в присутствии моего дяди Ромы. Когда я вернулась домой из Варшавы, у нас начался переполох. Мама горюет, плачет, ломает голову, где взять деньги на приданое, как же отпустить ребенка без приданого. Ах! – Говорит мама, если бы бог дал, и мы выиграли бы на наш лотерейный билет. Вдруг, слышим шум на улице, выглянули в окно, к нам идет агент по распространению лотерейных билетов. Он заходит в дом, а вместе с ним рвется целая ватага соседей, и он кричит: "Пани Раппопорт, мазл тов (т.е. поздравляю Вас) с большим выигрышем!». Сумма 600 злотых, для нас это было очень много. Мать сидит и совсем ни на что не реагирует, окаменела. Агент кричит: «Где Ваш билет?» В это время забегает в дом отец, ему соседи успели сообщить радостную весть, мама наконец очнулась и тихо сказала: «Бог услышал мою молитву и прислал нам для тебя, доченька, приданое.»

Все, что я пишу о выигрыше - истинная правда, не забыть мне этого, нашей радости, и резонанса, что вызван был событием в нашем городке.

Мама начала готовить для меня самое лучшее из того, что мне надо было, по ее мнению – белье, одежду, обувь. Я во всем этом никакого участия не принимала.

Впервые до меня дошло, что скоро я уеду навсегда из отчего дома. Немало горьких дней прожила в родном доме, но сердце дрогнуло и окаменело, как я буду прощаться со своей матерью, что меня ждет впереди в неведомом далеком крае. Мне 20 лет, провинциальная девчонка, найду ли я там счастье, а если нет? Я почувствовала, что с этого дня сама должна отвечать за дальнейшие мои действия, сумею ли добиться задуманного мною? Правда, у меня в далеком краю был преданный мне человек, я не знала в то время, что именно он будет причиной, которая помешает моему счастью, и то о чем я грезила  днем и ночью не осуществится. Это отдельный рассказ. А сейчас осталось у меня впереди прощание с Зигмундом.

Минуты расставания с семьей помню смутно, у меня была полная отрешенность. Мысленно, молча прощалась со всем, что меня окружало до сих пор. Я уже витала в другом мире, поэтому в последние минуты прощания, уходя из дома навсегда, я только запомнила глаза моей матери, только ее глаза, глаза полные слез. Нет, то были не слезы, крупные дождевые капли, лились из ее глаз, заливали все лицо, блузу, она их не замечала и не вытирала.  Беззвучно падали крупные капли дождя из ее глаз, а я не удержалась и заревела навзрыд. Все местечко собралось меня провожать до автобуса, который уходил на Варшаву, ближайшие же мои подруги поехали провожать меня до Варшавы. На улице - причитания кумушек, и как же такой почтенный человек, как Раппопорт, отпускает дочь в такую страну, где все женщины спят вместе с мужчинами, что каждый мужчина может спать с кем хочет. В Варшаве мне надо было еще получить на руки визу и другие документы, купить билет и выполнить много формальностей.

 Поэтому целую неделю до отъезда я  жила в Варшаве. Зигмунд все время был со мной, как и все мои друзья. Вечерами мы гуляли по берегу Вислы, Висла – красивая, широкая река, много подвесных мостов, большие лампы освещают берега, вечерами и ночью огни отражаются в воде, в общем, красота завораживающая. Мои друзья варшавяне старались отвлечь меня от тяжких дум, показывали мне достопримечательности Варшавы. Все вечера мы гуляли вдоль берегов Вислы. Однажды, когда мы с Зигмунтом шли впереди, мы услышали крик позади нас «бей жидов!» Зигмунт бросилмя на помощь товарищу, товарищ моей подруги был порезан, и Зигмунду тоже досталось. Мы влетели в ближайшую аптеку, там оказали нам первую помощь. Больше мы уже вечером никуда не ходили. Бывало, сидим допоздна дома, помню, я все время была молчаливой, в голове никаких мыслей, какая-то отрешенность, окружающее воспринимала как во сне. Зигмунд все время старался привести меня в чувство своими рассказами  о Советском союзе, рисовал картины будущего и говорил, скоро увидимся. В последнюю ночь, перед отъездом, собралась большая компания друзей и мы не ложились спать. Поезд должен был отойти в 8 утра, но на станции мы должны были быть в 6. Итак, 31 декабря 1932 года я уехала, навсегда оставив свою Родину. В дорогу мои друзья приготовили большой пакет с едой, да в суматохе забыли взять пакет, а мне разве было до этого. На ступеньках вагона Зигмунд стоял до последней минуты, соскочил только тогда, когда поезд уже набирал скорость. Позади осталась юность, остались дорогие мне люди, кто знает, увижусь ли я когда-нибудь с ними. С этой минуты я должна была стать взрослой, самостоятельной и за все быть в ответе, что бы ни случилось. В моем купе сидел один солидный господин мрачного вида, за все время дороги, он не вымолвил ни одного слова, а я тем более.

Все время сидела я у окна, и смотрела на заснеженные поля и леса, а в мыслях ничего, кроме тупой боли. В сумерках мы переехали границу, первая станция Столбцы. На станциях, кроме военных я никого не видела, все показалось мне очень мрачным. Проверка документов заняла много времени. Следующая станция была Барановичи, там уже встретил меня Рома. Встреча была очень сердечной, оба мы плакали. Последняя станция перед Минском – Брест, та же самая проверка документов, так что в Минск мы приехали как раз, когда куранты били 12 раз. « Что такое куранты?» - спросила я у Ромы, он мне объяснил, так,  вступила я на советскую землю  в первую минуту нового 1933 года. Началась для меня новая эра!

По дороге в Минск Рома мне сказал, что временно я буду жить у его приятельницы, однокашницы. Они оба учились на высших партийных курсах. Рома жил в общежитии, я ожидала увидеть на столе праздничное угощение, все-таки два события – приезд племянницы и встреча Нового года, но увы! У них дома даже не оказалось хлеба, а по дороге в поезде я призналась Роме, что больше суток я ничего не ела. Мой спутник по купе, несколько раз в пути вынимал еду и хотя он видел, что я целый день ничего не ела, он ничего мне не предложил. Рома промолчал, а приятельница сказала мне, что они питаются в столовой, и что им выдают 400 грамм хлеба в день, это было для меня открытием не из приятных. Дядя Рома предложил мне пойти в ресторан под громким названием «Европа». В ресторане кроме пирожных ничего не было. Рома заказал пирожные с чаем. Но после первого глотка меня вытошнило и мы ушли домой. Я голодная легла спать.

После стольких бурных переживаний в последние дни перед отъездом и, особенно в день отъезда,  была очень усталая и, слава богу, я уснула. Наутро я еще лежала в кровати, когда прибежал Рома с радостным сообщением, что я буду вместе с ним питаться в столовой, пока я не получу своих продуктовых карточек, так я в первые дни пребывания на советской земле узнала что такое карточки. Я начала присматриваться как живут люди вокруг, в магазинах ничего нет, кругом все серо, люди в тулупах, в стоптанных валенках, а на меня на улице оглядывались и останавливались и что-то говорили мне непонятное. На меня нахлынули мрачные мысли, преследовали кошмары, кругом дикость, по ночам я тихо плачу. Вечерами, когда мы с Ромой выходили погулять и нам навстречу шли парни громко разговаривая и смеясь, я инстинктивно бежала в подъезд или во двор дома. Мне чудились погромы, я забывала где я нахожусь. Эту боязнь я долго не могла в себе подавить.

Со всеми моими сомнениями, мыслями я делилась с Зигмунтом в письмах. В своих письмах Зигмунд меня подбадривал, в них я черпала бодрость и уверенность. Зигмунду не терпелось скорее приехать, он мне писал, что все эти трудности временные, читал мне лекции о революции. Из его писем я узнала историю России, узнала про гражданскую войну, он верил, бедный мой, что коммунизм будет построен, но надо иметь терпение. Сам он горел желанием скорее приехать и помочь бороться против остатков враждебных элементов. Часто мы подолгу говорили по телефону. Настал день, когда я переступила порог музыкального училища – святилища, к которому я стремилась, меня охватил восторг, окружающее сразу предстало мередо мной в другом свете. Почему-то я была уверена, что буду тут учиться. Я произвела на всех ошеломляющее впечатление. Девочки окружили меня, подошли ко мне близко и рассматривали со всех сторон. Одна девочка подбежала ко мне и поцеловала меня, какая ты красивая, какая ты элегантная. Со всех сторон посыпались на меня вопросы: «Откуда ты? В Польше все так красиво одеты? А там в магазине можно купить такое платье, как у тебя? А пальто? А ботинки? А белый хлеб в магазинах тоже есть?» Я не успевала всем ответить, я была как в угаре. Я буду также как и эти девушки учиться и дружить с ними. То одна, то другая приглашали меня к себе домой. Как будто из мрака попала в светлый дворец. Я была сразу принята в училище без экзаменов,

директор познакомил меня с педагогом, который будет меня учить, назавтра я уже была зачислена в музыкальную школу и все выглядело как сон. Значит Рома был прав, что за обучение здесь не надо платить, но мне надо было еще устроиться на работу. В Минске выходила польская газета «Орка», меня приняли на работу корректором.

 Материально Рома был в не состоянии мне помочь, так как он сам жил на стипендию. Устроившись на работу я уже могла жить самостоятельно. Зигмунду я писала восторженные письма, он был очень рад за меня. Он верил, что скоро мы соединимся, он верил, а я нет, интуиция говорила мне обратное. Впоследствии я много раз убеждалась, что моя интуиция меня никогда не обманывает. Мои занятия в музыкальной школе шли успешно, я была счастлива, я училась и работала, появились хорошие подруги, хорошие друзья, все относились ко мне хорошо. Мой педагог был женат на польке, которая приехала к своему отцу из Варшавы, мы с ней очень подружились. Она меня познакомила с другими эмигрантами, они были со мной в самые трудные минуты моей жизни. Угнетало меня только жилье. Я начала замечать, что из чемодана исчезают мои вещи, мне было страшно неприятно жить с воровкой. Рома все время успокаивал меня, что скоро он мол получит отдельную комнату в общежитии и я перееду к нему жить. Время шло быстро, скоро каникулы. От Зигмунта я получала письма два раза в неделю на 6-8 страницах, я всегда перечитывала их моему дяде.

Если бы не голод! Очень часто я была голодна, питание в столовой мой желудок не принимал. Хлеб 0,4 кг в день съедала кое-как. Неизвестно из чего он выпекался, сырой кусок теста. Приходилось с этим мириться. Я счастлива, что добилась своего, и что мне предстоит светлое будущее, а вокруг меня что-то творилось, чего я не замечала и не могла предвидеть. В разгар экзаменов вдруг спохватилась, что от Зигмунта почти две недели нет писем. Сердце мое дрогнуло, что это значит, конечно, что-то случилось, я была занята экзаменами и учебой в вечерней школе по изучению русского языка. Моей матери я написала письмо и просила срочно узнать, что случилось с Зигмундом, а пока тревога за него не давала мне покоя. Пока мать узнала, пока я получила из дому письмо, прошло немало времени, наконец, получила мрачное известие: Зигмунд арестован, на одной из тайных сходок всех арестовали, выдал их провокатор, который вошел в доверие всей ячейки. Жизнь потухла опять в момент, когда  я возвращалась к счастью,  опять  все оборвалось. Я еще долгое время ходила на почту, но шли недели за неделями и ничего. Наступили каникулы и в этот тяжелый для меня момент мой дядя, мой добрейший дядя, с которым я делилась моим отячаянием и тоской, заявляет мне, что скоро он получит комнату и «ты переедешь ко мне!» Я очень обрадовалась. Как-то, однажды вечером, мы гуляли и я вижу, что мой дядя совсем не свой, «что с тобой, дядя? Здоров ли ты?» И тут он мне говорит:  «Слушай, Эдилька, сегодня позвал меня секретарь партийной организации и сообщил радостную весть, что мне дают комнату, но ему надо предоставить брачное свидетельство, что мы муж и жена. Ты ведь знаешь, что я сумел получить вызов для тебя потому, что ты являешься моей женой.» Из дальнейшего разговора я поняла, что это не шутка, что Рома вполне серьезно хочет жениться на мне. Какой ужас! Значит ты на самом деле думал, что я выйду за тебя замуж. Пусть бы он предложил мне брак фиктивный, для получения комнаты. Но он бросился целовать мне руки и объясняться в любви. Я вся окаменела. «Рома! – кричу я на всю улицу,- понимаешь ли ты, что говоришь, что ты со мной делаешь. Легко ли мне было бросить все – и дом родной и любимого человека, ты ведь знаешь, как я жду Зигмунда, он в тюрьме и ты хочешь воспользоваться моим несчастьем, ты думаешь, что можешь заменить его? Ведь я в твоем лице вижу лицо матери, вижу как вы похожи друг на друга, я тебя уже ненавижу и видеть тебя не хочу.» Я криком ревела, люди на нас оборачивались. «Не знаю, увижу ли я Зигмунда, но вся душа моя с ним в тюрьме. Осталась у меня одна радость – это музыка и ты меня и этой радости хочешь лишить! Мой учитель не нахвалится моими успехами, на работе я нашла, можно сказать, родной дом. Ты в эту минуту все у меня отнял. Я только начала жить, Боже мой! Да что же это такое, за что меня так горько наказывает судьба!»

Рома тоже плакал вместе со мной, но он мне стал еще противней. Я убежала к своим друзьям. Когда я вошла в их дом, они испугались, тебе плохо? – крикнули они все в один голос. Не сразу  я могла им ответить, я вся дрожала, руки у меня дрожали, я была близка к безумству, когда я немного пришла в себя, я им поведала всю мою трагедию. Они долго молчали, моя подруга Сонечка жила с мужем у своих тети и дяди – это были люди необыкновенной доброты, они приняли мою трагедию близко к сердцу.

Жили они в одной маленькой комнатушке, несмотря на тесноту они не дали мне уйти домой, все мы вместе рядышком спали. Если бы у них была лишняя площадь, они бы предложили мне жить у них. Несмотря на мое тяжелое состояние, я не могла не видеть, как они изменились в лице, как они страдали вместе со мной. Про эту семью хочется коротко рассказать.

Моя подруга Сонечка с мужем перешли польскую границу нелегально, русские пограничники их задержали,  они сказали пограничникам, что у них в Минске есть родственники,  что они сироты и решили пробраться к своим родным, а разрешение на выезд им не дали. Из Минска мужа Сонечки выслали в Сибирь, а свою племянницу ее дядя сумел отстоять. Через некоторое время они получили из Сибири письмо с адресом, где находится муж Сони, дядя начал хлопотать о его приезде в Минск и добился разрешения на приезд мужа своей племянницы. Сонечка сама поехала в Сибирь за мужем, и когда они возвращались домой, на одной из станций в их вагон сели несколько парней, которые возвращались после отдыха в Минск. (Об одном из них речь будет впереди)

Мое душевное беспокойство заметили все в училище и на работе. Я была все время страшно рассеяна и часто допускала ошибки в работе. Я ломала голову, как быть, ведь я лишилась всего, что мне было дорого. Если я до сих пор могла рассчитывать на покровительство родного дяди, то сейчас мой родной дядя стал мне врагом.

В Минске мне негде было жить, в то время было тут очень тяжело с жилищем. В один из вечеров, когда мы собрались у своих друзей, я им сказала, что у меня есть тетка в Москве, которую я не знаю.  Это была сестра моего отца, которую он тоже мало знал, но они изредка переписывались, перед отъездом из дому отец дал мне ее адрес и сказал, авось это пригодится. Мои друзья советовали мне поехать в Москву, если я устроюсь там на работу, то сумею в Москве продолжить музыкальное образование. Утопающий хватается за соломинку, не может быть, чтобы мне никогда не везло. Я верила в свои силы, ведь не каждая провинциальная девчонка решилась бы уехать неведомо куда за тридевять земель ради осуществления своей мечты.

Надо было еще пережить прощание с редакцией, объяснить по какой причине я увольняюсь. В этот день после работы, я зашла к главному редактору, сказала, что мне нужно уехать из Минска и я прошу меня рассчитать. Но он заметил, что глаза мои мокрые от слез и сказал мне: «Я все знаю». Тут я разревелась, он подошел ко мне, гладил по голове и сказал: «Не надо отчаиваться, дочка», я чувствовала, как у него дрожит рука, я уткнулась ему в плечо и никак не могла остановить рыдания. «Мы поможем тебе с работой, в Москве выходит польская газета под названием «Польска Радецка», главный редактор мой друг, я ему тут же позвоню.»  Он дал мне адрес московской редакции: «Только не вешай голову, ты молодая и мужественная девушка,  все будет хорошо»,- успокаивал меня как мог.

Не прошло еще и года со дня моего приезда в Советский союз, а то, что я пережила за это время, хватило бы и более крепкому человеку на годы. Могла ли я подумать, что судьба так горько надо мною надругается.

Перед отъездом в Москву мои милые и добрые друзья решили устроить для меня прощальный вечер, старались поднять мое настроение, на вечер пригласили знакомых ребят, все пристали ко мне с просьбой, чтобы я им пела и играла польские песни и аккомпанировала себе на мандолине. Потом все пошли провожать меня к поезду, этот вечер оказался впоследствии для меня роковым в моей будущей жизни.

В Москве должна была встретить меня моя тетушка, котору я никогда в глаза не видела, изредка с ней переписывалась. С закрытыми глазами вспоминаю давно минувшие дни и годы, но почему-то сейчас мне так горько и так больно за ту девушку, что сошла с поезда на Московский перрон. В одной руке она держит скрипку, в другой тяжелый чемодан, кого-то высматривает, кого-то ищет взволнованно, пассажиры идут и каждого кто-то встречает, вот и перрон опустел, а она одинокая, испуганная все ждет. Редкие прохожие пробуют с ней заговорить, так она стоит час и два. Наконец, она поняла, что никто ее не встретит,  бросает свой чемодан на перрон и выбегает с воказала на улицу и видит извозчика и бежит к нему и что-то показывает ему. Да, потеряв всякую надежду на встречу эта девушка – я решила сама поехать по адресу, где должна жить моя тетя.

Извозчик пожилой отнесся ко мне с участием. Он на ломанном польском языке утешает меня и обещает не бросить меня, пока не найдет адресата. Когда  я села в фаэтон, извозчик спросил не надо ли раньше ехать в камеру хранения за багажом и тут я схватилась, что чемодан мой со всем добром я оставила на перроне, мы с извозчиком бежим на перрон, слава богу, я издали вижу свой чемодан. Добрый извозчик читает мне нотацию и говорит мне, что я счастливая, никто не украл мой чемодан.

Дом, где жила моя тетушка мы нашли, но ее дома не было, соседи сказали, что с амого утра ушла она встречать меня, а пока ее не было я узнаю, что в этом доме она жила много лет, но сейчас идет в Москве перепись населения и многих выселяют из Москвы, ее тоже выселили. Она все годы жила здесь у хозяина без прописки, хозяев тоже не хотели прописать, но хозяин добился потому, что у него много детей, а моя тетка живет в ста километрах от Москвы,  снимает у кого-то угол, но околачивается все-таки в Москве. Дальше мне соседи рассказали ее автобиографию. Когда-то она имела свой дом, мужа и немало ценностей, но все это «кануло в гробу», так они выразились, тетка пошла по преступной дорожке, мужа потеряла, дом потеряла, и в конце привязалась к этой семьей, где я сейчас ее ожидаю - свою тетю Мирьям. А люди эти -потомственные воры, к ним ходят подозрительные молодчики, тетка сбывает краденные вещи. Как тут не сойти с ума узнав все это! Усталая и голодная, я вздремнула на каком-то грязном диване, разбудила меня моя тетка Мирьям. Под впечатлением тех сведений, которые я узнала от соседей, я поздоровалась с ней очень холодно.

Она подтвердила, что не имеет права жительства в Москве, ночью часто милиция проверяет документы, она сказала, что договорится с хозяйкой, и та сдаст мне комнатку для проживания. По случаю приезда племянницы моя тетка решила устроить вечеринку. Я очень удивилась, когда увидела такое изобилие на столе, в то время, как вся Россия голодала. Она созвала своих друзей, хотела показать им какая у нее племянница. Вначале они вели себя довольно скромно, но чем больше они пили, языки у них развязались, я почувствовала, что тут не безопасно, мне удалось ускользнуть из этой компании. Я закрылась в одной из комнат. Началась вакханалия, крики: «Мирьям, такая-сякая, куда ты племянницу спрятала!» Вдруг слышу стучат в мою дверь и требуют, чтобы я вышла к ним, я вся дрожала как осиновый лист. Но хозяин квартиры увел их, почти всю ночь продолжалась гулянка, только на рассвете все ушли. Рано утром я пошла искать редакцию. Не зная языка, нелегко было ее найти, пришла я в редакцию только к концу дня. Редактора газеты уже не было на работе.

К тетке мне не хотелось возвращаться, я слонялась по городу, а город огромный, я чувствовала себя песчинкой. Неужели судьба не сжалится надо мной, счастье не улыбнется! Я так любила жизнь!

К дому, где жила моя тетка Мирьям, я подходила с боязнью, но оказалось, что тетка беспокоилась за меня и встретила меня возле дома. Я ей высказала свое возмущение по поводу вчерашней вечеринки, была я голодная, усталая. Она меня накормила всякими вкусными вещами, я ела и плакала. Под вечер опять собралась вся вчерашняя компания, но я уже с ними за одним столом не хотела сидеть. Я опять закрылась в комнате, а они опять рвали дверь и требовали, чтобы я вышла к ним. Как мне дожить до утра, как спастись от этого хулиганства? К утру, когда все стихло, я оделась и ушла из этого дома. Моя тетушка спала как убитая, наверное была пьяная. Дорогу в редакцию мне уже было найти легко, знала каким транспортом ехать. В редакцию я пришла, когда еще никого не было, только одна уборщица, она мне разрешила посидеть до прихода редактора, я села в кресло и уснула, так спящей редактор меня и застал. Я не должна была ему представляться, он уже все знал, ему звонил его друг из Минска, редактор принял меня очень хорошо, спросил, где я остановилась. Я ему все рассказала. С работой проблем нет, с сегодняшнего дня могу быть зачислена, но как с жильем? Я ему сказала, что могла бы жить у хозяйки моей тетки, но после того, сколько я пережила страху за эти два дня, я туда больше не пойду. Лучше пойду на вокзал и пересплю в зале ожидания, я так горько плакала, что все сотрудники сбежались, они начали совещаться, где бы можно мне пожить пару дней, авось удастся им где-гибудь найти для меня угол. Ни у кого из сотрудников не было возможности меня приютить, тогда редактор предложил мне на время поселиться у него в кабинете и спать на диване. В этот день он ушел по делам и сказал, что на сегодня я могу уже остаться у него в кабинете, так как сегодня он уже не вернется на работу. Как только я прилегла на диван, я тут же уснула, разбудила меня одна сотрудница и сказала, что они все уходят, и чтобы я закрылась, и я осталась одна во всей редакции. Мой сон как будто рукой сняло, подумала, как же я останусь на ночь одна, я была ошеломлена, как я буду спать одна в таком огромном здании. Я быстро закрылась в кабинете на ключ, когда стало уже совсем темно, я легла, но сон не шел, мне чудилось, что кто-то ходит по дому, затая дыхание, я ловила каждый шорох. Я страшно боялась мышей, я еще до сих пор их боюсь, бывало увижу мышку, убегаю и кричу, как будто бы за мной гонятся дикие звери, а здесь я явно слышала, что их много, мыши тоже были голодные. Чуть свет я поднималась на ноги и уходила еще до прихода сотрудников блуждать по улицам Москвы. Напротив редакции был небольшой скверик, по утрам я там сидела сколько могла. В середине дня мне приходилось уходить из скверика, так как очень часто ко мне приставали молодые люди, которые хотели завязать со мной знакомство, ведь я отличалась от других своей одеждой. Так я целыми днями слонялась по Москве как бездомная голодная собака. Сотрудники редакции и сам редактор подкармливалти меня понемножку, мне было совестно и стыдно, я ведь понимала, что они лишнего сами не имеют. Слоняясь по Москве, я часто посматривала на часы «подгоняла время», скорей бы мне, скоорей прилечь на диван. Где мне найти такие слова, которые могли бы выразить ту боль и мои тогдашние страдания. К концу рабочего дня, я уже становилась невменяемой, так продолжалось безумных семь дней и семь ночей. Сколько раз ночью я вскакивала с криком от ужаса, мне казалось, что мыши по мне ходят, на смертном одре не забыть мне кошмаров тех дней. Недаром, в народе говорят, что человек крепче железа. Теперь, восстанавливая пережитое в то время, я опять чувствую боль тех дней, прожитых в Москве.

 Мне не верится, что это повествование было лично со мной, воспоминания эти и сейчас отражаются на моем здоровье и на моей психике, я потеряла сон и покой.

На восьмой день редактор сообщил мне, что из Минска звонил его друг и сказал ему, что там открываются учительские годичные курсы на польском языке, там будет общежитие, и что через три- четыре дня они уже будут готовы принять студентов. Директор училища уже обо мне знает.

Я изъявила желание уехать в Минск в тот же день. Редакция купила мне билет на поезд. Перед отъездом я поехала к тете Мирьям за своими вещами. Увидя меня она расплакалась и говорила, что все это время очень тревожилась за меня. Мне ее стало жалко, тетя меня накормила и снабдила едой на дорогу. За все семь дней я впервые поела досыта, она также проводила меня на вокзал.

И опять я в дороге, к какому берегу пристану, найду ли желанный покой! Сижу в вагоне и мне так хорошо, никого не боюсь, рядом со мной такие же пассажиры как я и мне кажется, что они очень приветливы ко мне и я всю ночь спала так спокойно, как давно не спала. Приехала в Минск рано утром, багаж сдала в камеру хранения. До Сонечки близко от вокзала, в первую очередь иду к ней..., к кому мне еще идти. Здесь мне все знакомо, как будто бы приехала в родной дом. Когда я зашла к своим друзьям, они, увидев меня, опешили. У Сонечки слезы из глаз полились, остальные сидели и молча смотрели на меня. Мой вид их испугал. Позже они сказали, что на мне лица не было. Их поразило все то, что я им рассказала о своих страданиях, пережитых мною за эти семь дней в Москве.

Надо было сразу ехать в училище насчет общежития, но я побежала на почту, в первую очередь, авось есть какая-нибудь весточка от Зигмунда, увы! О если бы могла я теперь поделиться своим горем и отчаянием с Зигмундом, но его не было и больше не будет никогда. Все мои подруги быстро узнали о моем возвращении, и мы все вместе поехали в училище. Директор сказал мне, что общежитие еще не готово, надо ждать еще 3-4 дня. У своих подруг оказалось невозможным остановиться на это время, что делать? Но, как всегда, Сонечка нашла выход. Она обратилась ко мне: «Эдиль, помнишь ли ты, перед твоим отъездом мы все провожали тебя к поезду, и с нами было несколько парней, среди них один, который все время о тебе спрашивает. Он живет один в комнате, я попробую его выселить на время, пошли к нему.» Как будто я могла помнить, что за парень, мне было безразлично кто он. Все вместе мы пошли к нему, на наш звонок дверь отворилась, и когда хозяин увидел меня, первые его слова были: «А я знал, что это Вы!» Я помню эти слова до сих пор. Он очень гостеприимно принял нас, узнав в чем дело, он тут же зашел к товарищу, жившему с ним по соседству и договорился, что сможет пожить у него до моего переезда в общежитие. Он же предложил поехать со мной в камеру хранения за моим багажом.

Мои подруги, как оказалось, не однажды были у него, проводили вместе вечера. Сонечка распоряжалась там как у себя дома, она с мужем наводили порядок в комнате, устраивали мне уют, я сидела и только глазами хлопала. Он все время спрашивал, не голодна ли я и говорил, что хозяйка уже готовит обед. Но я голодной не была, у меня еще оставалась еда, что дала мне на дорогу тетя.

Случилось так, что общежитие не было готово ни через три и ни через четыре дня. Мне трудно сейчас восстановить в памяти, через сколько дней я, наконец, перебралась в общежитие. Я говорила своим подругам, что мне ужасно неудобно занимать чужую комнату, но мой благодетель успокаивал меня и моих подруг, что я его ничем не стесняю. Он все это время заботился обо мне, суждено мне было выжить, я встретила человека, который не дал мне умереть с голоду. Да, по воле судьбы, я встретила человека, который помог мне выжить, спас меня от голода и болезни. Человек этот - мой будущий муж, тогда молодой художник Абрам Заборов.

В то время я была так далека от этой мысли, как я сейчас близка до Луны. Вскоре я переехала в общежитие, перед отъездом Абрам посоветовал мне оставить мои вещи у него, иначе я останусь ни с чем. Этот вариант был не совсем удобный для меня, так как общежитие было далеко от его дома, но все-таки друзья уговорили меня, и я оставила вещи, забрав с собой тлолько самое необходимое. Вскоре я убедилась в том, что друзья были правы. Через некоторое время после моего переезда в общежитие, у меня украли великолепный шерстяной шарф зеленого цвета, перед отъездом из Польши мне подарили его мои подруги, и он был мне очень дорог как память.  Воровство удручает очень, после этой кражи я старалась поменьше вещей держать при себе. Но неудобства при этом увеличились: мне приходилось часто ездить к Заборову за сменой одежды, кроме того, было страшно неловко оттого, что каждый раз, когда я приходила, он не отпускал меня, не усадив за стол. У него всегда была приготовлена для меня горячая пища, в том числе еда которую я не могла себе позволить.  А была я всегда голодна,  всегда я краснела, мне было стыдно, и не раз, когда Абрам уходил на кухню приготовить мне что-то, я незаметно от него утирала слезы.

При общежитии была столовая для студентов, но боже мой! Какое там было питание! Я почти ничего не могла там есть. Подруги по общежитию всегда были рады, когда я оставляла им свой обед, они с жадностью все поедали. 400 грамм черного хлеба полученного по карточкам я съедала кое-как с кипятком и все, я голодала в полном смысле слова. Только когда приходила к Заборову, уходила сытая, и мне этого хватало на три-четыре дня. Также, когда  приходила я к своим друзьям, они тоже всегда усаживали меня за стол, у них я стеснялась меньше. Только с переходом в общежитие, я очень редко могла к ним ездить – это было слишком далеко. Постоянные недоедания не могли не отразиться на состоянии моего здоровья, у меня начались головокружения, боли в животе, особенно после того, как я, бывало, поем у своего благодетеля или у подруг.

После одного случая, я наотрез отказалась что-либо брать от Заборова, однажды, когда я вернулась от него, я обнаружила в своей сумочке довольно большую сумму денег, я так расстроилась, что мне стало дурно, я страшно возмутилась и, несмотря на поздний час,  села в трамвай и поехала к нему домой. С плачем бросила ему деньги и убежала, он, конечно, меня догнал и проводил домой. С тех пор я стала реже ходить к нему, тогда он почти каждый день приходил ко мне в общежитие и приносил еду. Несмотря на поддержку Заборова и моих друзей, мне с каждым днем становилось все хуже, боли в животе усилились, это становилось хронической болезнью. Друзья заставили меня пойти к врачу, но что врач мог мне сказать – надо питаться нормально.

 В одно утро девушка - соседка по общежитию подала мне пакет, в котором оказались продукты питания и даже горячее молоко, на мой вопрос, кто это принес, она ответила, что какой-то симпатичный парень, но имя он не назвал. На второй день произошло то же самое, и так почти каждый день этот «симпатичный парень» являлся рано-рано утром и приносил пакет с едой, даже иногда там была вареная пища. Я старалась его подкараулить, но никогда не могла поймать, ибо он приходил и тут же исчезал, как невидимка. Я почему-то думала, что это Рома, что он узнал о моем возвращении в Минск и таким образом решил загладить свою вину передо мной, обо всем этом я делилась со своими друзьями. Несмотря на поддержку друзей, я с каждым днем делалась слабее, я перестала вообще есть, ничего не могла взять в рот, апатия, безразличие ко всему, где мне взять силы преодолеть себя? Посещать лекции я не могла, мои друзья приходили ко мне, сидели у моей кровати, я не принимала в разговорах никакого участия. Но мой добрый волшебник Заборов не дремал, а , как оказалось был на страже моего здоровья.  В один из тех тяжелых дней, вызывает меня к себе в кабинет директор училища, я очень встревожилась, была уверена, что меня хотят исключить за непосещение занятий. Взволнованная вошла я в кабинет директора и вижу там Заборова. Меня покачнуло, я думала, что это галлюцинация, Абрам успел меня подхватить, иначе я бы грохнулась на пол, не успела ничего спросить у него. В этот момент директор подает мне бумажку, читаю: в связи с болезнью я временно освобождена от занятий. Когда мы вышли из кабинета, Заборов показал мне два билета в Москву и сказал: « Ничего не спрашивай, все расскажу в поезде». Около поезда нас ждали все наши друзья, они пришли нас провожать, я не понимала, что происходит вокруг меня. В поезде Абрам рассказал мне, что мы все твои друзья не можем видеть, как ты таешь подобно свече, посоветовались и решили, что тебя нужно везти в Москву к хорошему профессору, я списался со своими родственниками, и они устроили мне прием к хорошему специалисту. Я слушала и молчала, а из глаз моих лились горькие слезу. Мое сердце переполнилось бесконечной благодарностью к моим друзьям. Сумею ли я когда-нибудь отблагодарить вас, мои дорогие друзья, за вашу сердечность, за ту бескорыстную любовь, которую вы мне дарите.

Рано утром мы приехали в Москву, не останавливаясь нигде, мы сразу поехали на прием к профессору. Там уже была очередь, мне было очень плохо и трудно сидеть, когда вставала, подкашивались ноги. Подошла моя очередь и профессор начал меня обследовать, он тут же вышел к ожидающим больным и объявил, что на сегодня прием закончен, ему надо срочно везти в больницу больную девушку.

В больнице мне сразу поставили капельницу (слово капельница  я узнала потом, русский язык все еще был для меня чужой, я мало что понимала). Только чувствовала, что начали возле меня суетиться, через некоторое время начали мне промывать желудок – это была очень неприятная и мучительная процедура, несколько раз меня хлопали по лицу, чтобы я не потеряла сознание, я ослабла, на носилках меня отнесли в палату и опять поставили капельницу. Я забылась сном. Несколько раз меня будили и что-то вливали в рот. С тех пор минуло столько десятилетий, трудно мне вспомнить как и чем меня лечили, помню, что в первые дни мне давали жидкие отвары, но постепенно я начала приходить в себя. В больнице я находилась долго, все это время Абрам не уезжал из Москвы, все время носил мне еду, которую можно было достать только в торгсине за валюту. При выписке из больницы, профессор беседовал со мной в присутствии Абрама, наставляя как привыкнуть к грубой пище.

Состояние мое намного улучшилось благодаря заботам Заборова. По приезде в Минск, мне нужно было засесть за учебу, я ведь отстала от программы, вместо 3-х лет учебы, мы должны были весь курс пройти за один год. Педагогов мало интересовал уровень наших знаний, им надо было скорее готовить кадры для села. В связи с большой загруженностью в учебе, я стала реже ездить к своим друзьям, но зато они часто приезжали ко мне. Абрам при встречах каждый раз уговаривал меня помириться с Ромой, сам он уже познакомился с ним без меня. И оказывается, не без причины настаивал Абрам на моем примирении с Ромой, я ведь  забыла написать, что к Абраму приехал братишка Юра, было ему тогда 15 лет. После семилетки он поступил в Минское архитектурное училище, общежитие ему не дали и он жил с братом в одной маленькой комнатушке, которую и комнатой назвать трудно. Это был скорее длинный узкий коридор, вся обстановка его – диванчик, служивший также кроватью, напротив импровизированный из ящиков стол да пара табуреток, ближе к дверям – холсты, мольберт и прочие материалы для работы. В этой комнатке и жили Абрам с Юрой. Юра был дикарь,  всего он боялся, ни на шаг от брата не отступал, куда тот ни идет, братишка за ним.  И когда Юре уже предоставили общежитие, он наотрез отказался туда переходить, чуть что не плачет. Абрам же вскоре должен был уехать в Ленинград в Академию художеств. Он ломал голову, как оставить Юру одного. Вот этот глупый мальчишка Юра вдруг спрашивает у своего брата: «А кто она тебе такая, Эдилька, ты все время ее кормишь, к ней ходишь?» Вдруг Абам обнимает меня, чего он раньше никогда не делал, и говорит: «А разве ты не знаешь, ведь это моя жена.» Я посмотрела на Абрама, он весь побледнел, а я залилась краской. Я инстинктивно отшатнулась от него, а он умоляющим взглядом просит меня не говорить, а сам продолжает: «Я ведь писал домой, тебе, наверное, не говорили (неправда, никуда он не писал). А Юра вдруг разревелся и говорит: «Ведь она такая больная, такая худенькая, она ведь скоро умрет.»

Я была ошарашена, в один момент прозрела: «Дура, ты, дура, тебе уже 21 год, а ты ничего вокруг себя не видмшь». Я принимала его заботу и доброе отношение ко мне как должное, не подумала, почему он так обо мне печется. Такое же хорошее отношение ко мне было и со стороны моих друзей, поэтому я не могла догадаться, что у него ко мне отношение особое. Он был всегда очень корректен и сдержан не только со мной, но также и с моими другим подругам. Поэтому была я застигнута врасплох, когда он вдруг объявил брату, что я его жена. Я его уважала и любила как хорошего друга, но не больше, мое мнение о нем тут же изменилось, и когда он пошел провожать меня домой и взял меня под руку, моя рука дрожала, я освободила руку. Всю дорогу до общежития мы шли пешком, я слушала его страстные признания в любви, он полюбил меня с первого взгляда, ночами не спит и думает обо мне, страшно волновался и страдал во время моей болезни, просил дать ему возможность надеяться, что когда-нибудь я соглашусь на его предложение. Я всю дорогу слушала его и ни единого слова не проронила. Мой мозг работал как электронная машина, всю ночь я не спала, почти целую неделю я с ним не виделась. В первую очередь, мне надо было привыкнуть к этой мысли, разобраться в себе и во всем что произошло. Об этом думала я день и ночь напролет. Мои подруги уже давно были в курсе и очень хотели, чтобы я дала согласие, всячески меня уговаривали, а я все твердила себе, так вот к чему и зачем я приехала в Советский союз, а как же Зигмунд? При воспоминании о нем у меня сердце сжималось от боли и тоски. В эти несколько дней я позврослела, задавала себе вопрос, на что ты надеешься еще, глупая девчонка, и сама себе твердила, что пора проснуться и спуститься на землю, хватит витать в облаках. Надо что-то решить – здесь двух мнений быть не может – или да или нет.

Хорошо, что он сейчас уезжает, в его отсутствии я постараюсь все осмыслить и тогда сумею ему дать ответ. При встрече, я ему все чистосердечно высказала, сказала что от неожиданности я просто заболела, еще не знаю, будет ли он счастлив со мной, что мне надо привыкнуть к этой мысли, «за время твоего отсутствия я постараюсь думать о тебе». Он был счастлив моим ответом. За несколько дней до его отъезда, стало мне немного не по себе, тут только я поняла, что когда он уедет, мне будет очень его нехватать. Да, думаю: я как собака, которая привыкла к своему хозяину, когда он ее бросает - она скучает.

Перед самым отъездом, мы собрались у Абрама, вдруг заходит Рома. Не обошлось без драматизма и упреков с моей стороны, Заборова же Рома очаровал, и в дальнейшем они очень подружились. Рома взял шефство над Юрой и все время его опекал.

После отъезда Абрама, я тоже заботилась о мальчишке, приходилось часто у него бывать, и мы с ним очень сдружились, он очень ко мне привязался. Не прошло и двух месяцев, вдруг приезжает Абрам, это было за две недели до Нового года. Ему там не сиделось, он должен знать мое решение. Решение мое было таково, что к Новому году, мы со своими друзьями, уже справляли, так называемую, нашу свадьбу. Все  были очень рады за нас, кроме меня – я считала себя преступницей, старалась не показать свое подавленное состояние.

После Нового года мне надо было ехать на практику в деревню, Абрам решил проводить меня и заодно увидеть место, где я буду работать. От станции до деревни было несколько километров, сани с лошадьми не приехали за мной, и мы решили идти пешком, еле добрались до места. Нашли сельсовет и спросили: «Где школа?» Оказалось, что школы, как таковой, вообще не было, деревенская хата, где жили хозяева, должна была быть школой. Это был кошмар, никаких пособий, ни учебников, ни тетрадей – ничего не было. Абрам был в ужасе, нет, ты здесь не останешься, ты здесь работать не будешь. Но ему надо было уезжать, и он с тяжелым сердцем меня оставил. Он твердо решил ходатайствовать о том, чтобы меня вообще освободили. Я осталась и начала собирать учеников. Обивала пороги в сельсовете, требовала инвентарь. С трудом добилась, чтоб заказали парты и классную доску, даже мела не было. Писала в районо и все-таки сумела кое-чего добиться. Прислали немного учебников и тетрадей. Так за время практики сумела я кое-что сделать для начала. Единственно чем я была довольна – это моей теплой квартирой. Пищу я готовила себе сама, картошки было у меня достаточно, молоко мне носили каждый день. Деревенский хлеб был намного вкуснее, чем хлеб по карточкам. Из ржаной муки я готовила себе затирку на молоке и мне это пошло на пользу.

Перед окончанием практики, ночью вдруг кто-то постучал в окно, я выглянула, но никого не увидела, на улице была вьюга и снег, оказалось, что это Абрам приехал в такую страшную погоду, он привез мне документы, что я освобождаюсь от работы. В такую погоду ты решился ехать ко мне? – спрашиваю я его. Он мне ответил, что боялся, что сама я не доберусь, заверил меня, что никаких трудностей это для него не составило, «если бы потребовалось, я бы за тобой поехал на северный полюс», - добавил, к стыду моему, я не знала, что такое северный полюс.

Мне было жалко расставаться с ребятишками, так я к ним привыкла.

Вся деревня провожала меня и не с пустыми руками отпустила меня домой, дали мне картошки и ржаной муки. В то время это считалось большой ценностью. По приезде из деревни, Абрам должен был тут же уехать в Ленинград, он потратил много времени на устройство моих дел.

Я стала жить с Юрой в комнатке,  а он перенес свою привзяанность с брата на меня и бегал за мной как собаченка. Я снова начала работать в редакции, меня там встретили, как будто я только вчера оттуда ушла. Начала думать, как мне вернуться в музыкальное училище. До отъезда Абрама, я говорила ему, что если я не буду заниматься музыкой, я зачахну. Он обещал все сделать для меня, лишь бы я не волновалась и не плакала, мои терзания он понимал. Спустя некоторое время умер отец Абрама и Юры и, когда Абрам приехал на похороны, то понял, что вернуться в академию ему не суждено, ведь он остался единственным кормильцем двух семей, ведь у его мамы остались еще двое детей, кроме Юры. После похорон отца, Абрам начал активно добиваться жилплощади. Вскоре должен был войти в строй жилой дом для художников, и он добился,  нам дали комнату 16 кв. метров в коммунальной квартире. Без удобств, кухня на двоих, зимой топили печку дровами, воду носили из колонки с улицы, готовили на примусах, но были счастливы нашей комнатой. Через много лет я вспоминала наше жилье – это было самое счастливое время той поры. В эту комнату я принесла своего первого ребенка, нашего первенца, и он меня вылечил от всех моих болезней – физических и моральных. Меня захлестнула горячая неземная любовь к моему сыну, его мы назвали Борей (Барух – благословенный). Делить эту любовь я не могла уже ни с кем, мы оба были счастливы. Любовь и преданность моего мужа ко мне трудно описать, он меня боготворил. Теперь могу признаться, что мне было трудно отплатить ему тем же. Не могу сказать, что он был мне неприятен, но… говорят «время лечит все раны». Через два года родился у меня Мишенька. Какие разные были мои мальчики. Боренька – черный, большие синие глаза, очень красивый, но характер его с детства можно было определить как упрямый, если он что-нибудь захотел, он должен был добиться своего, и в то же время был очень ласковый. С двух лет он не выпускал из рук цветные карандаши, подражал отцу во всем. Мастерской у моего мужа в то время еще не было, и в комнате, где мы жили, он ставил мольберт. Дома он занимался только творческой работой, для оформительских работ художники получали помещения в разных учреждениях. И вот мой мальчик все время стоял рядом с отцом, повторял все его манеры. У отца была привычка, отходя от холста, прищуриваться, и мой мальчик делал то же самое. Мы жили в доме, где жили одни художники, часто то один то другой художник приходили смотреть как маленький «заборчик» (так его называли) стоит рядом с отцом и повторяет то же самое, что делает его отец.

Миша был беленький, волосики спелой ржи. Ему еще не было годика, он уже пел все детские песенки, которые я ему напевала. А когда укладывала его спать, он пел себе сам. Соседи часто приходили к нам, чтобы убедиться, что это именно Мишенька поет. Когда дети  стали старше, стало видно, что это два антипода, они отличались во всем друг от друга – и характерами и своими увлечениями. Боря был весь огонь-ртуть, а Миша замкнутый, степенный, любил сказки, запоминал стихотворения с одного раза. Он не только знал все сказки наизусть, ему надо было знать все буквы (его феноменальная память потом помогла нам во время эвакуации), но пока, какое счастливое это было время. И вот в нашу мирную и счастливую жизнь закрался страх. Культ Сталина со всеми ужасами его сопровождавшими тяготел над всеми. Понемногу стали исчезать все наши друзья, знакомые. Не стало моих дорогих и таких родных Сонечки с мужем, все, кто приехали из Польши, исчезли, как будто их и не было. Немало книг написано о страшном этом времени – то была злая стихия. Никто не мог знать, когда придет его черед, люди боялись друг друга.  Я не надеялась остаться исключением, ведь и я приехала из Польши, жила в непрерывном страхе,  и нервы мои пошатнулись. Я приготовила для себя смену белья, мыло и полотенца, ночью спать мы не могли, прислушивались, не едет ли «черный ворон», так называли черный закрытый фургон, который проглатывал людей. И однажды ночью, черный ворон подъехал к нашему дому,  остановился прямо у наших окон. Мы замерли, слышим топот ног в нашем подъезде, господи, а дети! Эти люди ведь никого не щадили. Потом мы услышали, что стучат, но не к нам, а к соседу – скульптору Карпенко. Через несколько минут стало тихо, но еще через минут двадцать постучали  в нашу дверь. Люди в мундирах  зашли к нам в комнату и сказали: «Одевайтесь, идем!» Дрожащими руками я начала натягивать на себя одежду, выходя с ними, посмотрела я на своих ангелочков, они спали мирным сном, неужели мы видим Вас в последний раз?

Но оказалось, что нас позвали понятыми при обыске у соседа, обыск продолжался несколько часов, переворачивали весь дом, мы потом должны были подписать  протокол, что присутствовали при обыске и нас отпустили.

 Дети уже проснулись и встретили нас с сияющими глазками, а я залилась слезами. Что будет с нами завтра? Этого мы не знали – страшное было время. Я часто думала о Зигмунде, какое счастье, что он не приехал в Советский Союз. Из польской тюрьмы, отбыв свой срок,  он выйдет на свободу, а тут бы он пропал и я вместе с ним.

1939 год, Абрам достал мне путевку в Сочи, мне необходимо было поправить свое здоровье, годы мрачного страха расшатали мои нервы, я нуждалась в перемене обстановки. Дети остались на даче со всей семьей Абрама.

И действительно, лечение, отдых, море положительно на меня подействовали. Уже к концу моего отдыха разнеслась весть о том, что Гитлер занял Польшу. Началась страшная паника, все отдыхавшие кинулись уезжать раньше времени, поезда оказались переполненными, достать билеты было невозможно. Мы с Броней, моей подругой, еле достали билеты на Москву. Я была в неотступной тревоге за своих родителей, ведь они жили на границе с Германией. По приезде в Минск, я пыталась что-нибудь узнать о них, но все было напрасно.

Все были очень взволнованы нападением Гитлера на Польшу,  интуитивно чувствовали приближение грозы, я же потеряла покой из-за родителей.

 Однажды, когда я была в школе (я кончала вечернюю десятилетку), вдруг вызывает меня Абрам и вручает письмо. Я начала его читать и не верю своим глазам – письмо это от моих родителей, они сообщили мне, что находятся в Орше, это было так неожиданно для меня, что я сразу не могла понять, каким образом они оказались рядом с мной. Вскоре все выяснилось.

В то время я еще не знала, что Сталин дал согласие принять в Советский союз всех желающих евреев. И вот в местечке, где жили мои родители, было объявлено: Все кто хочет уйти должны немедленно,  в течение одного часа явиться на центральную площадь. Предупредили, из вещей брать только то, что каждый может унести сам. Мои родители были готовы к этому давно.

В первой части моего повествования, я писала, что к нам в дом ходили несколько немецких солдат, и они рассказали, что Гитлер задумал уничтожить всех евреев, поэтому, как только объявят что можно уйти – нужно  уходить. Мать распорядилась очень умно: надеть лучшие одежды и обувь, а так как это было осенью, все могли надеть по несколько пар белья и одежды, каждый нес свою постель. Всех собравшихся на площади посадили в грузовики и вывезли их на Брестеншоссе, там выгнали из машин, и им пришлось идти пешком 200 километров до самой Брестской границы. Шли в слякоть и дождь, до Бреста дошли полуживые. В Бресте их ждали советские уполномоченные, которые должны были распределить, кому куда надо ехать. Среди уполномоченных был Рома. Как только начали приходить беженцы, Рома тут же стал искать своих и всех нашел. Какая удача!? Нет - горькая судьба! Не будь там Ромы мои родные были бы отосланы вглубь России и уцелели бы, но он ведь хотел как лучше, хотел чтобы все были вместе, поближе ко мне и к нему. Он постарался поселить родителей в ближайший пункт, так они и попали в Оршу.

 Когда я прочла письмо матери, мы с Абрамом нагрузили два чемодана, взяли все, что можно было, взяли и детей и поехали в Оршу. Мы пришли к ним рано утром, они еще все спали, все лежали на полу. Мои братья и сестры показались мне чужими, я ведь оставила их еще детьми, а сейчас они все повзрослели, я их с трудом узнала. Мы решили с Абрамом, что надо всех перевезти  в Минск и устроить на работу. Обратно в Минск мы ехали уже с отцом, со старшим из братьев и с сестрой. Устроить всех на работу оказалось не трудно, отец устроился на завод, для него отстроили даже отдельный дом, который  надо было только отремонтировать, мать с младшими братьями остались пока в Орше. Нам пришлось им много помогать, и стало труднее материально. Абрам ни с чем не считался,  помогал моим родным во всем, и когда счастье уже было так близко, все должны были перебраться в свой дом – грянула война. Так и не суждено было родным увидеть новое свое жилье, и я не увижу их больше никогда.

Накануне войны 20 июня 1941 года, Абрам отвез нас на дачу, он помог нам устроиться и вернулся в Минск, где должен был получить расчет за картину, которую сдал по договору. Назавтра,  это было в воскресенье, нам на даче надо было заготовить продукты на целую неделю, поскольку до следующего воскресенья рынка не будет. Мы шли с работницей нагруженные продуктами и вдруг слышим по радио, что Гитлер напал на Советский союз. Мы замерли на месте, я была одна с тремя детьми, старшему Бореньке еще не было 7-ми, Мишенька на два года младше, Женечка маленький, 10 месяцев. Что делать, как быть? Решили ехать обратно в Минск. У хозяина дачи была лошадь и телега, мы его упросили, и он согласился нас отвезти. Когда мы уже все погрузили, и дети сидели в телеге, я подумала и решила забрать с собой живую птицу, большого петуха и курицу, что купила на рынке. Только справилась со всем и телега тронулась в путь, как вдруг мой здоровенный петух подох. Я тут же сказала про себя, что эта жертва за жизнь моего мужа, чтобы он остался жив. Может кому-то покажется это смешным, но потом всю войну я верила, что муж мой вернется живым и невредимым, и это сбудется. У евреев есть особый день, называется судный день, в этот день надо принести жертву живой птицей или другим животным. Мужчины приносят в жертву петуха, а женщины – курицу, при этом надо читать молитву: «прими боже мою жертву, вместо меня и дай мне долгие годы жизни, здоровья и радости», эту молитву я про себя произнесла. Во время страшнейшей войны, которая только что началась, будут периоды, когда месяцами не  получу от Абрама известий, но сердце мое верило: он останется жив. В минуты отчаяния не теряла я этой надежды и веры – это помогло мне жить и бороться с нуждой и болезнью.

А пока мы ехали в Минск на перегруженной телеге. Мы не успели еще выехать из деревни, как нас задержали военные: «Куда вы едете – Минск бомбят!» так мы и остались сидеть у дороги. Хозяин куда-то исчез со всеми нашими вещами. Когда стемнело, мы увидели большое зарево – Минск весь горел, и дым пожара мы чувствовали здесь, за 40 км от Минска. Всю ночь войска, военное снаряжение, танки шли мимо нас, где мне взять средства передвижения к железной дороге, где Аркадий, где  сестра Хеля, отец…? Все они были в Минске. Детей я уложила спать в хате на соломенных матрацах, а сама сидела у дороги охваченная ужасом, что будет, что делать? Под утро вдруг вижу, идут мой Абрам с Хелей. Я не верила своим глазам, оказывается, они встретились случайно, домой попасть уже было невозможно и они решили идти к нам пешком, шли всю ночь и пришли.

Начали думать, как выбираться отсюда. Абрам рвался в военкомат, но в военкомате лихорадочно готовились к эвакуации, и им было не до того. Тут Абрам заметил, что у военкомата стоят три грузовые машины, на две из них грузили архивы и прочее борохло, одна же машина стоит пустая, и Абрам мой догадался, что третья машина для семей работников военкомата. Он приказал мне бежать за детьми и сесть в машину: « в суматохе никто не разберется, кто мы»,- сказал, и расчет его был верен. Я с детьми первыми уселись на грузовик, Аркадий же вскочит потом, уже на ходу. Когда начали усаживаться женжины с детьми, я немножко успокоилась, ибо все время боялась, что они нас высадят. Нас не высадили, и это было чудо – это было  наше спасение! Так, к вечеру мы почти добрались до Борисова, почти, потому что на подъезде к городу нас остановили военные и машину забрали, показали только куда идти, чтобы выйти к железной дороге. Пока мы шли, наступила ночь, такой черной ночи, я в жизни еще не видела. Держались за руки, падали, вставали и опять шли, бедные мои мальчики, шли с нами вместе молча, перепуганные, они чувствовали происходящее. Наконец поняли, что мы близки к цели, потому что услышали мы как поезд медленно подходит к станции. Господи помоги нам, чтобы мы не опоздали на поезд. Мы не опоздали, а поезда шли один за другим. Только мы уселись на открытой платформе, как поезд начал медленно отходить, а немного погодя, когда въехали мы на мост через Березину, вдруг ракеты одна за другой осветили наш поезд и всю местность вокруг, как днем. Сразу за мостом поезд остановился, и люди в панике начали прыгать на землю. Смотрю, я осталась одна с грудным ребенком на руках. Я успела только увидеть, как мой Боренька бросился из поезда, и когда еще раз осветили ракетой Абрам и Хеля подбежали ко мне и помогли соскочить с платформы.

Я первая схватилась, что Бори нет, мы начали все кричать и звать его, кругом стоны, плач детей, каждый зовет кого-то, а Бори нет. Все время мы не переставая звали его, ползком добрались до окружавшего нас леса, кричать уже не было сил, я только могла хрипя повторять – Боренька, где ты? Вдруг чувствую, кто-то потянул меня за пальто, я встрепенулась, я кричу: «Боренька, мой мальчик, это ты?» Никакого ответа, увидеть никого не могла, но меня обвили детские ручонки, я уже поняла, что бог меня пожалел и вернул мне мое сокровище, но почему ты молчишь? Отзовись, мой родной, а он только крепче прижимается ко мне и ни единого звука. Так мы сидели на земле в лесу, пока уже не начало светать. Тогда я его увидела, моего родного, без единого сандалика, весь исцарапанный. Трое суток он не мог говорить, от испуга  он потерял дар речи. Мы были счастливы и в тоже время были в отчаянии. После (когда вернулась к нему речь) мой мальчик рассказал, что он все время слышал, как мы кричали и звали его. Он полз за нами, но не мог отозваться. На утро, когда стало светло, нам открылась страшная картина. Матери бегали, искали своих детей, Маленькие дети ползали по земле и звали своих мам. Военные  подбирали детей и бросали их в поезда, как щенят.

 Только утром вернулись мы на станцию в Борисов и снова сели в поезд, и днем нас бомбили, сейчас трудно и вспомнить, выходили ли мы из поезда во время бомбежек. Так доехали мы до Орши, Абрам очень нервничал, ведь он должен был нас оставить и срочно явиться в военкомат. Обнялись, и он ушел, а мы, женщины и малые дети остались без всякой опоры.

Потом я узнаю, что хотя за опоздание в военкома грозил расстрел, все же побежал Абрам сначала к моим родителям,  жили они далеко от станции,  когда же добежал до их дома, узнал, что накануне они уехали, соседи говорили, что уехали к каким-то родственникам, но куда – неизвестно. Надо думать, что отправились они к нам, но больше моих родных я не увижу. Еще много, много лет спустя, когда в розысках родных приеду я в город моего детства, скажут мне, что кто-то видел их в Аушвице – вот какая уготована была им судьба.

 Не найдя моих, Абрам пошел искать военкомат, надеялся еще вернуться к нам, но поезд наш ушел быстро, мы уже не встретились. Счастье, что мы еще в начале договорились, письма писать в Ленинград его матери и сестре.

А положение было ужасное – ни еды, ни денег. На каждой станции нас перебрасывали с одного поезда в другой. Бывало, сутками стоим на полустанках. Мы ехали уже много дней, голодные, сойти с поезда было страшно, боялись отстать. Больше я уже не могла видеть страдания детей. У моей сестры были золотые часики, я решила, будь, что будет, я должна раздобыть хотя бы хлеб для детей и как только поезд остановился, я соскочила с поезда и начала искать магазин. Нигде не было магазинов, но мне подсказали, что недалеко есть ларек и там можно купить продукты. Вдалеке я увидела ларек, подошла к продавщице и даю ей золотые часики с браслетом – мои дети умирают с голода, возьмите часики и дайте мне, чем накормить детей. Она мне дала хлеба две буханки, вареные яйца, сахара и еще, что-то, я уже не помню. Я прижимала эти продукты, как священную реликвию – это ведь была жизнь для моих детей. На одном дыхании я подбежала к поезду, снедаемая страхом, что поезд уйдет. На ступеньки вагона мне уже помогли подняться.

 Мы ехали целый месяц. В соседнем вагоне нашего состава ехали новобранцы - молодые парни, и так как эшелоны шли долго, останавливались на длительное время, беженцы выходили из вагонов на свежий воздух. Мой Мишенька однажды приходит и приносит мне сухари и сахар, полные карманы. «Откуда это у тебя, мой дорогой?» «Дяди мне это дали». «За что они тебе дали?» А он мне отвечает: «Я им сказки читал». А когда я с теми ребятами  познакомилась, они у меня спросили: «такой маленький, и уже умеет читать?». Я объяснила, что мальчик  читать не умеет, он читает наизусть,  такой ужасной обстановке он не расставался с книжками. При мне  юноши те

открывали страницу за страницей и просили: «Мишенька, Почитай нам,» И он водил пальчиком каждое слово и читал правильно. Кроме того, он знал уйму стихотворений. У него была феноменальная память. Так каждый день он «зарабатывал нам  на пропитание».

После месяца страданий, мы прибыли в Киров. Там всех беженцев «рассовывали» по колхозам. Еще по дороге я на каждой станции отправляла письма в Ленинград, а из Кирова я сразу дала телеграмму, в которой просила прислать мне сколько-нибудь денег – умираем с голода. Тогда еще за деньги можно было купить все. В колхозе, куда мы попали, нас уже подкармливали. Нам на каждого ребенка давали по 0,5 литра молока, хлеба и картошки, ржаной муки. Колхозницы нас очень жалели, они приносили нам вещи первой необходимости, кто что мог. Я устроилась работать в сельсовете счетоводом. Моя работница была все время с нами, она пошла работать в колхоз. Я все время думала, почему нет писем из Ленинграда, чем это объяснить. За первые гроши, которые я получила в сельсовете, я послала телеграмму с оплаченным ответом и когда я уже потеряла всякую надежду на помощь, мне прибыл перевод на 150 рублей. Вслед за переводом я получила письмо с адресом Абрама. Оказалось, что его сестра, Роза, тоже эвакуирована в Кировскую область. Из письма я узнала, что она приехала сюда с детским интернатом и работает там завучем, и что она собирается скоро приехать к нам и забрать нас к себе. Роза писала, что ни писем, ни телеграмм она от меня не получала, они переживали и не знали, что делать, что писать Абраму, от него письма получали, а от меня нет. В день их отъезда из Ленинграда, когда они выезжали из ворот своего дома, вдруг они увидели, что бежит соседка и машет конвертом, остановили машину, и соседка подала им мое письмо. Так установилась спасительная связь.

Мы ждали Розу, и вскоре она приехала в колхоз, только меня там она уже не застала, так как мой маленький Женечка заболел дизентерией, и я с ним находилась в больнице. В больнице я столкнулась с такими ужасами, что еще сейчас, при одном воспоминании, дрожь пробегает по коже. Дети умирали по нескольку в день – это были дети без родителей, которых подбирали во время бомбежки. Мой мальчик таял на глазах, я его еще кормила грудью, но это его не спасло. Никаких медикаментов не было, день и ночь я держала его на своих руках. Роза забрала моих  детей и все вместе они уехали, а я осталась одна, но за них я уже была спокойна. Однажды, когда мне и врачу казалось, что моему мальчику стало лучше, врач уговорил меня прилечь  отдохнуть, я ведь еще ухаживала за чужими детьми, врач видел, что я падаю от усталости, и я дала себя уговорить,  прилегла. Среди ночи я инстинктивно почувствовала страх, вскочила на ноги, а врач уже шел мне навстречу. Крепитесь, дорогая, ваш ребенок скончался. Не знаю, откуда у меня взялись силы кричать, озноб меня прошиб. Не могли меня успокоить, мертвого ребенка не хотела выпускать из рук. Одна я была со своим горем, надо было хоронить своего ребенка. Я не согласилась похоронить его в общей могиле, заказала гробик и сама понесла его на кладбище. Была уже глубокая осень, на мне было только габардиновое пальто, надетое на голое тело и стоптанные шлепанцы на босых ногах. Люди помогли мне нести гробик. Не заметила, как выросла возле меня толпа, незнакомые шли рядом со мной. У меня не было сил, и я шла как лунатик за гробом. Что делать? Как жить после такого горя, где взять силы, чтобы добраться до моих детей. Надо было ехать поездом до какой-то станции, а там должен был меня ждать какой-то человек, который довезет до места. Как я доехала до нужной станции, я не помню, но там ждал меня возчик с лошадьми. До интерната недалеко, но этот небольшой промежуток дороги мы ехали 6 часов. Вся дорога сплошное болото, лошади и телега в этом топком болоте тонули, их нельзя было сдвинуть с места, с обеих сторон дороги дремучий лес. Возчик говорил, что в этом лесу много волков и медведей и, что звери часто выходят близко к интернату, детей нельзя выпускать гулять.

С божьей помощью мы еле выбрались из той трясины, дети ждали уже с утра, а увидев меня, они бросились навстречу, начали меня целовать и спрашивать: «Мама, ты уже никуда не поедешь, будешь с нами?» Боренька вдруг спрашивает: «А где Женечка, почему ты его оставила?» У меня в горле застрял нервный ком, я не в состоянии была вымолвить слово. Родные не стали меня утешать, они плакали вместе со мной, я одна должна была нести свой крест, я одна должна была справиться со своей горькой долей. Надо жить ради моих детей, они еще такие беспомощные. В интернате они были сыты и в тепле - это было спасение.

Только я в этот момент слегла с большой температурой, еще в дороге почувствовала я, что у меня растет температура. К счастью я была среди родных, они всячески старались мне помочь, медленно и тяжело я все же поправлялась, надо было думать, как жить дальше? Интернат наш должны были эвакуировать в другое место - пристанище наше было временное. Куда переведут никто не знал, знали только что это случится не раньше чем замерзнет болото. Здесь, в интернате жили дети без родителей, власть о них заботилась – это был интернат какого-то большого завода.

 В этом безвыходном положении горькая судьба преподнесла мне новые испытания: я почувствовала что беременна. Пока кормила ребенка грудью, я ничего не знала, а узнав, чуть не сошла с ума, поняла, что этого я не переживу: в условиях эвакуации, бездомные, голые, босые – нет, больше не хочу жить! Просила моих родных сохранить детей… мать моего мужа умоляла меня: «не смей ничего делать, бог посылает тебе ребенка вместо Женечки!». Но я задыхалась как рыба без воды, написала Абраму письмо: если останешься жив,  детей не бросай, не дай их обидеть … на что я надеялась, отправляя отчаянное мое письмо «на деревню дедушке»! Я ведь знала, что с отъездом его матери и Розы из Ленинграда связь с мужем оборвалась. Он не знает как я перемучилась за все это время, он не знает, что Женечки уже нет, он не знает в каком я отчаянном положении в связи с предстоящими родами. А если бы он знал, чем он мог бы помочь мне. Но неисповедимы пути твои Господи, иногда ты все же милостив! Неожиданно мы получаем письмо от Абрама, в страшном положении, когда я была на грани сумасшествия, пришло нам спасение. Я получила письмо и денежный аттестат. А было так, Абрам описал это в письме: после окончания саперных курсов, он ехал в Москву за назначением. В дороге приходит ему мысль:  он ведь давно уехал с того места, квартировался в самом начале войны, и откуда посылал письма в Ленинград, а ведь это то место куда писали и ему, может там лежат еще непрочтенные письма от нас, родных? И никому ни слова не говоря, решает он отстать от эшелона и ехать на квартиру, в которой жил во время курсов. Увидев Абрама, хозяйка очень обрадовалась и вручила ему целую пачку писем от нас. По приезде в Москву Абрам тут же поехал в Союз художников, и там ему очень обрадовались, оказывается, что он уже несколько раз писал в Московский союз художников, просил разыскать нас, очень опасался, что мы не смогли уйти от немцев. Теперь, когда узнал и рассказал в Москве, что мы спаслись,  ему сразу выделили большую денежную помощь и пропуск в военторг. Там он купил детям всю зимнюю одежду, и мне с Хелей вещи первой необходимости. Но главная помощь была совершенно неожиданной: московский союз художников организовал для семей художников детские базы на Урале, одна из них была в небольшом городке Чермос. Сумели снарядить спец-эшелон, продуктов питания заготовили несколько вагонов, и семьи художников с их имуществом выехали из Москвы, когда фашисты были на подступах к ней.

Будущий директор базы – Гаврилюк, работал в художественном фонде Москвы долгие годы, был он очень хорошим организатором, к тому же у него были бумаги, подписанные Министерством обороны и предписывающие дать эшелону зеленую улицу и всячески содействовать беженцам в дороге. Моему мужу предложили путевку для нас на одну из таких детских баз, ту что была в Чермосе. Он был счастлив, шутка ли, в военное время получить такую помощь для семьи, что сможет жить на всем готовом. Но как моя жена доберется в такую даль, она после такого горя, в тяжелейшем положении, нет, она не сумеет добраться. В Союзе художников решили командировать женщину-сотрудницу, чтобы она меня с семьей сопровождала до места. И мне прислали еще 300 рублей. Когда сотрудница приехала за нами, выезжать еще было нельзя – болота не совсем замерзли. Мы решили ее отпустить, решили что сопровождать нас будет Хеля. Если она сумеет устроиться рядом со мною, то и останется с нами. Казалось, что все очень хорошо устраивается, только бы добраться до города Молотова, там нас встретят.

 Еще когда Абрам был в Москве, в Союзе Художников, оттуда позвонили директору базы и сообщили, что единственная семья художника из Белоруссии едет в Чермос – постарайтесь помочь им всем необходимым.

Тут мне хочется прервать нить рассказа для небольшого отступления. Направляясь по окончании саперских курсов в Москву на распределение, Абрам думал о многом, но совсем не думал о письмах, которые, может быть, затерялись на бывшей его квартире. Мысль о них осенила его случайно и, главное, во время, когда не проехали еще нужную остановку. В военное время отклониться от заданного маршрута очень не  просто и очень очень опасно. Его могли задержать в любой момент и приписать дезертирство… страшно подумать. Но если суждено, то суждено, он не только сумел найти и спасти нас, но спас и свою жизнь. Очень трудно мне представить рассеянного моего мужа сапером, подорвался бы на первой мине! Думается, есть какое-то подсознательное чувство, которое заставляет нас подчиниться непредвиденному случаю, так  случилось у моего мужа. Когда с опозданием явился он в Московский военкомат, оказалось, что курсанты, с которыми он учился, уже выехали по назначению в свои части. Пока он слонялся по коридорам военкомата, ждал чтоб его вызвали, услышал вдруг, что один полковник-летчик просит  военкома найти художника для маскировки аэродромов. И снова осеняет мысль оказавшаяся судьбоносной: Абрам заходит в кабинет и  предлагает себя на должность. Полковник очень обрадовался, сразу оформил ему путевку,  вместе они улетели в летную часть. Повторю, едва ли Красная Армия нашла бы в моем муже хорошего сапера, а вот маскировщиком он оказался хорошим, в летной своей части Абрам прослужил до самой победы и окончания войны – это ведь какой-то небывалый, и все же реальный случай! Осмыслить все это я смогу потом, но пока, что еще ждало меня впереди! Страшно вспомнить.

 Из Молотова до Чермоса можно добраться только на пароходе по реке Кама. Но из Кирова до Молотова мы добирались целых три недели, когда же добрались, узнали, что последний пароход ушел за два дня до нашего приезда. Мы остались без продуктов, без всего. Из Молотова я позвонила директору базы, он посоветовал мне доехать до какой-то станции (названия  не помню), и оттуда, в райцентр Добрянка, что в 40-а километрах от Чермоса. Но и от Добрянки до базы можно добраться только по реке, и  надо было ждать, пока Кама хорошо замерзнет. Но это значит что нам предстоит голод, потому что купить нигде ничего нельзя, и тут мои дети заболели скарлатиной. Нас поселили в бывшую конюшню, спать было не на чем, там был широкий цинковый стол, на котором мы и спали, хорошо, что я привезла зимние одеяла. Негде было согреть детям воду, помощи ждать неоткуда, что делать? Дети умирают, я бегаю, как затравленная, стучусь во все учреждения, помогите, дети умирают с голоду. Вместо помощи, они откуда-то узнали, что дети заболели скарлатиной, и прислали санитарную машину, чтоб забрать детей в больницу. Не знаю, откуда взялись у меня силы, я схватила топор и стала на пороге, только через мой труп вы у меня заберете детей. Первый, кто переступит этот порог, получит топором по голове. «Фашисты, - кричала я, - вон отсюда!» Наверное я была очень страшна, потому что они отступились, но говорили, что еще приедут. Рядом со мной жило много беженцев, среди них врачи, они мне помогли отвязаться от санитаров, заверили тех, что дети просто простудились, и что никакой скарлатины нет. Мой страх, мой ужас никакими словами не передать, пишу воспоминания страшных тех дней, и старые раны у меня вновь открылись, гноятся и ноют. Былое отчаяние и страх за детей охватывают меня. Теперь я была совершенно одна, Хеля уехала от нас обратно в интернат, чтобы достать какие-нибудь продукты, до интерната она добралась и везла продукты и материал для будущего ребенка, но обратно до меня не доехала, но попала она в Ташкент, повстречавшись с кем-то в дороге! И вот я одна-одинешенька с безвыходным своим горем, с утра уходила в столовую вымаливать немного похлебки и термос горячей воды, а сама еле стояла на ногах. Мы были на грани гибели, я звонила директору базы – сделайте, что-нибудь, дети больные, голодные! У них там было все, а мы умирали.

Гаврилюк звонил куда-то, грозился и по-хорошему просил, чтобы нам оказали помощь - ничего! Из  Чермоса звонили, что вот-вот должен пойти первый автобусный рейс по Каме, как дожить?

И  наконец, пришла за нами машина!  Шофер передал нам теплое одеяло в дорогу и что-то поесть. Но он же сказал, что дорога очень тяжелая и опасная. Кама еще не везде хорошо замерзла, не советовал ехать, а ждать еще неделю. Но я и слушать не хотела, все равно где гибнуть, когда же зашел шофер в нашу конюшню и посмотрел на моих худеньких, изможденных детей, сказал: «Бог с нами, поедем.» У детей еще была температура, мне помогли их одеть и закутать в теплое одеяло, выехали ночью. Эту дорогу не вытравить из моей памяти, она была даже хуже, чем дорога по Ладожскому озеру из осажденного Ленинграда, о чем я читала. Машина наша не могла преодолеть горы снега примерзшего ко льду, часто приходилось всем вылезать из машины, и тогда мужчины ее толкали, очищали дорогу лопатами, а через каждые пять метров приходилось все повторять опять. Так мы ехали 40 км до Чермоса метр за метром, отчаянно боролись с небольшим, казалось бы, расстоянием. Уже видны были огни Черомоса, когда я вдруг осталась одна в снегу. Про меня забыли когда толкали машину, если бы не дети я бы замерзла, пока хватились бы что меня нет… но дети начали плакать и кричать «Мама, мама». Тогда спохватились, повернули фары назад, в мою сторону:  я шла и падала, ползла в полусознательном состоянии, меня подхватили и втащили в машину. Если бы я могла все это знать,  могла бы переждать в интернате, не пришлось бы пережить все это. Но откуда я могла знать? Сколько раз я теряла сознание от голода, но когда суждено жить! Мы остались живы!

 Дети были еще больные, с температурой, нас встретили очень радушно, помыли детей, накормили их и уложили спать в чистой постели. Наутро вызвали врача, оказалось что я больна хуже детей. Все мне сочувствовали, после таких тяжелых потрясений мы оказались как в сказке.

 Я обмякла и находилась в состоянии летаргического сна. Ночью часто вскакивала в тревоге, забывала, что все треволнения позади, в голове никаких мыслей, не было сил думать ни о чем, старалась успокоить свои нервы, ведь впереди много забот,  о сладкой жизни мечтать не приходилось.

Жилплощади на базе нехватало, и жили по нескольку семей в одной комнате, вместе со мной жила одна женщина, жена художника с больным ребенком, и еще женщина-уборщица с сыном воришкой. Однажды, он уговорил Борю украсть у меня деньги, и так как это было зимой, деньги они зарыли в снег. Когда я обнаружила пропажу, Боря сразу признался.

Условия совместного жилья были очень тяжелые, приходилось мириться, не забывали, что идет кровопролитная война, главная забота была сохранить детей. А дети сразу окунулись в веселую среду,  тут много было их однолеток, и я была счастлива за детей. Боря рисовал все время, Миша увлекался природоведением – собирал всяких насекомых, жуков, мотыльков. Вначале, когда мы приехали, питание было сносное, но постепенно пайки урезали, детям нехватало еды, мне приходилось делить с детьми свою тарелку супа и другие продукты.

Москвичи выменивали продукты на вещи, у них и деньги были,  они могли втридорога купить хлеб и другое. Моего денежного аттестата хватало только на одну буханку хлеба. Я страшно истощала, покрылась фурункулами. Женщины же, которые распоряжались всеми продуктами питания ни в чем не нуждались, они пользовались общими продуктами как собственными. Трудно мне вспомнить сейчас, кто из жен художников заправлял всем хозяйством, но одну я до сих пор помню – это была жена художника Бойма, ее все звали змеей. Несмотря на все лишения, нам жилось лучше чем другим беженцам. Художники из Москвы начали часто приезжать к нам  на базу в Чермос к своим семьям, и жили у нас по нескольку недель. Однажды приехал один художник,  Соколов,  привез мне привет от мужа и маленькую посылочку. Летная часть мужа уже долго стояла под Москвой  и он часто заезжал в Союз художников. В свободное от службы время, он писал картины и портреты летчиков, несколько раз участвовал своими работами в выставках. Натуры ему хватало, летчики охотно позировали. Слава богу, мужу моему во время войны жилось неплохо.

Подходило время родов, надо было что-то придумать, чем-то обзавестись для ребенка. Смутно помню, откуда появилось «приданное» для новорожденного. Ребенок родился у меня в январе 1942 года, хорошенький и красивенький, назвали его Виктором. Когда я пришла из роддома, мне принесли в подарок литр кипяченого молока, но больше молока я не видела. Приходилось всячески изворачиваться, бывало, осмелюсь подойти к нашему директору Гаврилюку просить добавочный паек, он был очень хороший человек и  рад бы был помочь, но бразды правления в кормежке были в руках злых и жадных женщин.

 Ребенку исполнилось 10 месяцев, когда вдруг приехал Абрам -  всего на три дня! Дорога к нам заняла весь срок его отпуска. В то время на Урале были страшные морозы, и он обморозил руки, пальцы опухли, он мог остаться еще на несколько дней по бюллетеню, но он не хотел рисковать.  Так, не успев обогреться, пустился в обратный путь.

 Я  часто вспоминаю те тяжелые военные годы и мне не вериться, что сумела дожить до более светлого дня. Но пока тяжелые испытания еще впереди

Уже в 1943 году, некоторые художники приехали за своими семьями, жить в Москве уже не было опасно, убрались и наши мучительницы, не могу вспоминать о них без омерзения. Стало у нас свободнее, но обслуживающего персонала меньше. Директор назначил меня старшей поварихой, тогда я и увидела, как нас обкрадывали. Пайков, которые предназначались для кухни, было достаточно, чтоб все были сыты. Сколько раз оставался суп или борщ в котлах, и я отдавала близ живущим беженцам. Они были счастливы и меня боготворили. Думаю,  что и раньше оставались супы, борщи и каши, но, похоже что матроны наши предпочитали все выливать, только бы не дать людям добавку.

В это время сестра моя Хеля начала забрасывать меня письмами из Ташкента, умоляла выслать ей вызов и забрать ее к себе, ибо там она умирала с голоду. В военное время без пропусков нельзя было тронуться никуда. Директор базы помог мне решить проблему, пропуск Хеля получила и вскоре приехала, а через какое-то время и начала работать буфетчицей на военном заводе. Вместе нам стало жить намного легче, Хеля приносила красную икру целыми килограммами, потому что икру эту рабочим давали по продуктовым карточкам вместо мяса и рыбы. Рабочим такая замена не нравилась очень, икра оставалась, и можно было купить ее за бесценок.

Однажды мы со своей соседкой по комнате, ее звали Зина, раздобыли по четвертушке подсолнечного масла и решили пойти по деревням, чтобы обменять масло на картошку. Много километров нам пришлось пройти, пока удалось разменять наш продукт на картофель, зато мы услышали много легенд: «Войну затеяли какие-то евреи, очень злые люди». Зина спросила: «а какие они, евреи-то?»– «Страшные - с рогами, с большими носами, похожие на зверей», - ответили Нам. Мы не стали разубеждать,  поспешили домой, чтобы вернуться засветло. Страшная нищета, которую увидели мы в том путешествии врезалась  однако в память нестираемо. Ни в одном доме не было кроватей, постельных принадлежностей, люди целыми семьями спали на полатях, на каких-то грубых постилках…  недаром места эти всегда были местами ссылки.

А когда вернулись, детки мои были рады картошке, на базе в то время картошки нехватало. Но к весне 1943 года мы получили индивидульный земельный участок, где можно было посадить картофель. Так как картофеля для посадки у нас не было, местные жители посоветовали нам посадить картофельную кожуру с ростками, и, помнится мне, урожай у меня был очень большой. Осенью мне самой пришлось поехать на участок и урожай этот выкопать. Труд это был для меня непосильный, но надо было преодолеть все. В свободное от работы время на участок ездила со мной Хеля. С большими трудностями удалось нам потом картошку привезти на базу, было картофеля несколько мешков. Если бы добрый наш дядя Гаврилюк был тогда на базе, он бы организовал нам помощь, но он в то время находился в Москве. Союз художников Москвы  начал  хлопотать о разрешениях на реэвакуацию семей художников в Москву. А по приезде Гаврилюка из Москвы в Чермос, начался у нас сильный переполох, люди начали готовиться к отъезду, хотя определенно ничего не было известно.

В то время хозяйство нашей базы разрослось, у нас были  даже свои коровы, которых мы еще повезем в Москву. Директор у нас был чудо хозяин, он всегда умел достать для нас продуктов больше чем полагалось, сумел  он, когда пришло время, и организовать наш отъезд в Москву на лучшем,  комфортабельном пароходе.

Начали составлять списки москвичей, для получения пропусков в Москву, а мы с сестрой встревожились, что будет с нами – не москвичами? Пока что молчок, но что если нам не дадут пропуска, ведь жилой площади в Москве у нас нет, придется остаться в Чермосе? Это было бы трагедией. До поры до времени я молчала, но мне это стоило много здоровья, нервы мои не выдержали, и я решила пойти к Гаврилюку, чтобы поделиться с ним моими переживаниями. Он меня успокоил и обнадежил, списки поданы на всех, про сестру надо будет хлопотать отдельно. В Союзе художников думают, куда нас поселить, еще одна семья из Минска находится в таком же положении – то была семья скульптора Глебова (про них вкратце я напишу). Я заявила директору, что насчет себя я беспокоюсь  меньше, потому что моя семья - семья художника, но без сестры я никуда не поеду. Директор сказал, что приложит все силы, и не стоит  пока волноваться. Счастливый день настал, прибыли списки и пропуска, и мы были среди всех. Я вспоминаю нашего директора базы – это был неутомимый, энергичный человек, большой организатор и в то же время относился ко всем нам с участием и душой. А был он человек больной, после тяжелой операции на горле, сделали ему для дыхания специальное отверстие в трахее, которое он должен был закрывать пальцем всякий раз, когда хотел произнести слово. Он ездил в Куйбышев, в управление пароходства и нам прислали большой пароход. Все наше хозяйство было погружено на пароход, кроме того директор получил для нас много продуктов. В то время весь продуктовый склад был в ведении моем и нашего бухгалтера. Путешествие по Каме в Москву вспоминаю как сказку. По дороге мы должны были забрать с другой базы семью скульптора Глебова, но его жены – моей подруги Брони в живых уже не было. Она скончалась в одиночестве, в глухой деревне, за 100 километров от железной дороги. Глебов забрался с семьей в такое место, откуда выехать было трудно, думал, что затеряется там в глуши и о нем не вспомнят, так и отсидится  всю войну. Но о нем вспомнили,  нашли, прислали вызов в военкомат. Броня, тогда была уже очень больна, она умоляла мужа не бросать семью на произвол судьбы, перевезти в Куйбышев. Обо всем этом уже после войны рассказала мне мать Брони –  Анна Павловна. Мольбы Брони не помогли, она осталась с двумя маленькими детьми, старой матерью, больная среди непроходимых лесов. Зимой они замерзали,  старухе матери приходилось ходить в лес собирать топливо, Броня уже лежала, ходить не могла. Однажды, когда пришла старушка домой с вязанкой хвороста, Броня была мертва. Анна Павловна мне рассказала, что Броня все время мечтала быть вместе со мной, говорила, что только Эдиль меня спасет.

 После ее смерти Глебов тоже служил под Москвой, они  встречались с моим мужем в СХ, и Абрам написал мне обо всем. Я начала писать в Союз художников, чтобы детей Глебова с бабушкой поместили на нашу базу. Но у нас мест не было, их поместили под Уфой, на такой же базе для семей художников, теперь, плывя по Каме, должны мы были их подобрать. При встрече с Анной Павловной и детьми я пролила немало горьких слез, Броня была мне лучшей подругой.

Кама - большая судоходная река, впадает в Волгу. Путешествие было очень приятным, и наконец Пароход прибыл в порт Химки-Москва. Все москвичи разъехались по своим квартирам, мы остались одни. Наступила ночь, непривычная тишина. Абрам должен был встретить нас, но почему-то опаздывал, мне стало не по себе. Уложила детей спать, и решила выйти на палубу. Вдруг сзади меня кто-то крепко меня обнял, от неожиданности я чуть не потеряла сознание. В то время в Москве еще было затемнение, и поэтому я не могла видеть кто это - это был мой муж Абрам. Он остался с нами на пароходе до утра,  и он уже знал, куда нас повезут. Мы все, а также семья Глебова переехали в один из творческих домов, где до войны летом отдыхали художники. Место называлось Солнечногорск. Дома стояли в самом лесу, Абрам нас часто навещал, и мы ездили к нему в летную часть. Летчики замечательный народ, у них всегда было чем угощать нас, и они очень баловали детей.

Дальнейшее наше житье впереди, не будет оно легким никогда, так устроен этот мир. Далека еще победа, которую одержат наши солдаты на полях сражений кровавой ценой, но мы – матери и дети, умевшие выжить в невероятных условиях, мы начинали возвращаться к  мирной жизни, и то была наша, не побоюсь сказать, и моя победа.                                                                                                                                                                                                                         

                                                         -*-

Все мамины родные во время войны пропали безвести, кроме одной сестры Хели и кроме маминой мамы, весть о спасении которой пришла слишком поздно.