Почему умер Высоцкий?

Посмотрел вчера фильм о последнем годе жизни Высоцкого по первому каналу. Собираюсь сходить и на фильм, который только что вышел. Как я понял из рецензий он посвящен эпизоду клинической смерти случившийся у Высоцкого в Бухаре.

Этот эпизод клинической смерти, видимо, произвел очень гнетущее впечатление и на самого ВС и на его окружение. Хотя драматичность "укола в сердце" кофеина, о котором больше всего говорят не медики, явно преувеличена.

Я нашел, когда опубликованные интервью журналу "Столица". С современной точки зрения мне кажется, что Высоцкий ушел из жизни от инфаркта, а не от передозировки наркотиков (хотя параллели с Майклом Джексоном прослеживаются: укол "снотворного", отошедший, "заснувший" врач. Смерть во сне). Но то что доктора описывают в последний день - боли в сердце, стонал, не находил себе места - похоже на острый коронарный синдром. Почему они не отвезли его в больницу не понятно.

Были ли в 80 году в России кардиомониторы, делали ли коронарографию, я не знаю. На западе она вошла в клиническую практику с конца 70х.Так что мнение коллег знавших про кардиологическую помощь в СССР интересно.

Ниже отрывки статьи с воспоминаниями врачей.

"Столица" №1'1990 ("Так умирал Высоцкий")

Леонид Сульповар:
Реанимобиль — и целая кавалькада машин

— Я познакомился с Высоцким в 69-м году, он лежал в нашем институте Склифосовского. Был в очень тяжелом состоянии после желудочного кровотечения. Тот самый случай, который подробно описывает Марина Влади в Своей книге «Владимир, или Прерванный полет».

— Желудочное кровотечение, а не разрыв сосуда в горле?
- Желудочно-кишечное кровотечение - это окончательный диагноз, а причины могут быть разными. Тогда диагностика была не на столь высоком уровне, я даже не помню, делали мы гастроскопию или нет. Но мы думали, нет ли там кровотечения из вен пищевода.

— Была ли опасность для жизни?
— Конечно. Если говорить медицинскими терминами: резко упало давление, был очень низкий гемоглобин. Именно поэтому Высоцкий и попал в реанимацию, надо было проводить интенсивную терапию. Но вывели мы его из этого состояния довольно быстро, кажется, он выписался прямо от нас. Ну, может быть, полежал некоторое время в «хирургии».

- Марина Влади все это время была в отделении?
— В палату мы ее не пускали, а вот в ординаторской она сидела все это время.
Как-то само собой получилось, что мы после этого случая начали в тяжелые минуты Володе помогать. В периоды его «уходов в пике». Приезжали и выводили его из этих состояний. Помогали, во всяком случае. Трудно сказать, насколько часто это было.

- А что такое «уход в пике» — с точки зрения медицины?
— В пике или в штопор? В тот период это было просто злоупотребление алкоголем. И уход из этой жизни в другую, бессознательную, откуда нам и приходилось его «доставать».
Но был ли Володя алкоголиком? Всей информацией я не обладаю, были другие врачи, которые помогали ему... Но мне кажется, что алкоголиком он не был. Люди, подверженные этой патологии, — запущенные, опустившиеся... Володя был абсолютно другим. Когда через день или два мы выводили его из этого болезненного состояния, Володя становился другим человеком: собранным, подтянутым, готовым работать. Эти срывы, возможно, были какой-то формой разрядки. А еще это была форма ухода от мира, который его страшно раздражал. Смотрим телевизор: очередная банальность или глупость. Мы могли скептически улыбнуться или равнодушно отвернуться. А Володя не мог спокойно это выносить. Совершенно неадекватная, на наш взгляд, реакция! И потом еще долго не мог успокоиться. У него не было безразличия, свойственного большинству, он жутко переживал все, что происходило. Не мог смириться.

— А вы говорили с Высоцким об этих срывах?
— Никогда. Он и сам никогда не вспоминал об этом. Но чувство вины у Володи, конечно, было. Володя был достаточно скрытным человеком. Наверное, перед кем-то он раскрывался, но я не был с ним настолько близок. Со мной был один откровенный разговор.
В 1979 году мы сидели с ним в машине и часа полтора разговаривали. Его страшно угнетало болезненное состояние, он чувствовал, что уже не может творчески работать, что он теряет Марину. Он говорил обо всем, чего уже никогда не сможет вернуть в своей жизни...

— А вы говорили о болезни?
— Да, потому что к этому времени я уже знал о наркотиках. Володя говорил, что ощущает в себе два «я»: одно хочет работать, творить, любить — и второе, которое тянет его совсем в другую сторону, в пропасть безысходности. Он метался из одной стороны в другую. Два раздирающих начала делали его жизнь страшной и невыносимой.
Болезнь к этому времени зашла уже очень далеко. И я начал искать, что еще можно сделать. Единственный человек, который этим тогда занимался, был профессор Лужников. К нему я и обратился. И у меня была большая надежда — и я Володю в этом убедил, — что мы выведем его из этого состояния. Лужников разрабатывал новый метод — гемосорбцию, но... То не было абсорбента, то ребята выезжали в другие города. А Володя ждал, каждый день звонил: «Ну, где? Ну, когда?» И наконец мы это сделали...
Я пришел к нему, посмотрел — и понял, что мы ничего не добились. Тогда мы думали, что гемосорбция поможет снять интоксикацию, абстинентный синдром. Но теперь ясно, что это не является стопроцентной гарантией.

— 23 июля 1980 года, вечером, вы были на Малой Грузинской.
— 23 июля я дежурил. Ко мне приехали Янклович и Федотов. И говорят, что Володя совсем плохой. Что дальше это невозможно терпеть и надо что-то делать.
Мы поехали туда. Состояние Володи было ужасным! Стало ясно» что или надо предпринимать более активные действия, пытаться любыми способами спасти, или вообще отказываться от всякой помощи.
Что предлагал я? Есть такая методика: взять человека на искусственную вентиляцию легких: Держать его в медикаментозном сне, в течение нескольких дней вывести из организма все, что возможно. Но дело в том, что отключение идет с препаратами наркотического ряда. Тем не менее хотелось пойти и на это. Но были и другие опасности. Первое: Володю надо было «интубировать», то есть вставить трубку через рот. А это могло повредить голосовые связки. Второе: при искусственной вентиляции легких очень часто появляется пневмония как осложнение. В общем, все это довольно опасно, но другого выхода не было.
Мы посоветовались (вместе со мной был Стас Щербаков, он тоже работал в реанимации и хорошо знал Володю) и решили: надо его брать. И сказали, что мы Володю сейчас забираем. На что нам ответили, что это большая ответственность и что без согласия родителей этого делать нельзя. Ну, что делать — давайте, выясняйте. И мы договорились, что заберем Володю 25 июля. Мы со Стасом дежурили через день. Володя был в очень тяжелом состоянии, но впечатления, что он умирает, не было. Ну а двадцать пятого... Мне позвонили... И я вместо дежурства поехал туда...

Анатолий Федотов:
До сих пор не могу простить себе

Помню, что дело шло к осени 1975 года — конец сентября или начало октября.

У Высоцкого поднялась температура, и Вадим Иванович Туманов вызвал Олега Филатова. А Олег по специальности травматолог, поэтому он и попросил меня. Вот тогда в первый раз я попал на Малую Грузинскую.
Потом я заехал еще раз, стали видеться почти каждую неделю, а чуть позже — и каждый день. И так до самой смерти.
Он мог вызвать меня в любое время суток, иногда звонил в три-четыре часа ночи:
— Толян, приезжай!

В последние годы бывали приступы удушья, возникало чувство нехватки воздуха.
Физически он был очень одарен от природы. Детский ревмокардит? Может быть, это и сказалось. Ведь главной причиной смерти была миокардиодистрофия, то есть почти полная изношенность, истощенность сердечной мышцы. Изношенность от всяческих перегрузок.

Покоя и отдыха он не знал. Но восстанавливался быстро. Тут особенности организма, но есть и ряд препаратов, которые способны восстанавливать работоспособность нервных клеток. И последние лет пять он был на этом «допинге». Он рано начал выпивать, а «выход из пике» у него был всегда очень тяжелым. И кто-то ему подсказал, что есть такие препараты. Он попробовал — вначале оказалось, что очень здорово. Это даже могло стимулировать творчество. Раз-два-три... А потом привык. Привыкание развивается очень быстро, организм истощается — это очень коварные лекарства. Долго на них надеяться нельзя.

А последние год-полтора он перестал контролировать себя. Уже не мог обходиться без допинга. И когда не было лекарства, лежал вялый, мрачный, иногда — злой. Уходил «в пике». Было такое ощущение, что у него отсутствует инстинкт самосохранения. Конечно, мы пытались говорить:
— Володя, да брось ты это дело!
— Не лезьте!
Убедить его было невозможно — однажды я попытался. Он меня просто выгнал из дома. Правда, через день позвонил:
— Толян, не обижайся. Чего не бы
вает между друзьями. Приезжай!
Туманов несколько раз ему говорил:
— Володя, надо кончать. Ты же писать хуже стал. Чем такая жизнь — лучше броситься с балкона!


Почти весь 1978 год он был в прекрасной форме. Срывы были, но в общем держался... 1979 год — примерно до июля был в норме.
А в июне он собирался на гастроли в Среднюю Азию. Я знал, что с ним едут Валера Янклович, Сева Абдулов, Володя Гольдман... Высоцкий собирает вещи, я стою рядом...
— Володя, а ты не хочешь взять меня с собой?
— Толян, с большим удовольствием! Почту за счастье.
Я как раз был в отпуске, и меня оформили артистом «Узбекконцерта». Маршрут: Ташкент, Навои, Учкудук, Зеравшан, Бухара.

В Бухаре он проснулся очень рано, часов, наверное, в шесть. И пошел на рынок, чего-то там съел. Я тоже встаю рано. Вдруг прибегает Гольдман:
— Володе плохо!
Я — туда. Он абсолютно бледный: беспокойство, громадные зрачки. Клиника отравления, но не только пищевого. И на глазах ему становится все хуже и хуже.
А все стоят напуганные. Я закричал:
— Ребята, он же умирает!
Он успел сказать:
— Толя, спаси меня...
Сказал и упал.
Я успел ввести ему глюкозу, но дезинтоксикация не наступала... Остановилось дыхание, на сонной артерии нет пульсации. И полное отсутствие сердечной деятельности.
У меня был кофеин — ввел прямо в сердце. И стал делать искусственное дыхание: рот в рот. Абдулову показал, как делать массаж сердца. И, видимо, сердечная мышца возбудилась — сердце заработало. Минут через пять стали появляться самостоятельные дыхательные движения. Я с таким остервенением дышал за него, что он, когда пришел в себя, сказал:
— Я чувствовал, что моя грудная клетка расширяется — чуть не разрывается.

Это была самая настоящая клиническая смерть. Я был рядом, поэтому удалось его спасти. А стоило чуть-чуть опоздать — и я бы ничего не смог сделать.
Володя немного отошел и говорит;
— А концерт?
Я — ему:
— Нет, Володя, с таким сердечком и в таком состоянии твои концерты здесь закончены.
Написал записку, что делать, если приступ повторится, засунул в карман куртки. И в тот же день мы с ним улетели в Ташкент, а оттуда отправили его в Москву.

Повторяю — последние годы он был очень серьезно болен, но боролся. В январе 1980 года мы с ним закрылись на неделю в квартире на Малой Грузинской. Я поставил капельницу — абстинентный синдром мы сняли. Но от алкоголя и наркотиков развивается физиологическая и психологическая зависимость. Физиологическую мы могли снять, а вот психологическую... Это сейчас есть более эффективные препараты. Да, сила воли у него была, но ее не всегда хватало.

Немного позже ему сделали гемосорбцию — очистку крови. Кровь несколько раз «прогнали» через активированный уголь. Это мучительная операция, но он пошел на это. Но гемосорбция не улучшила, а ухудшила его состояние. Мы зашли к нему на следующий день. Он был весь синий.
— Немедленно увезите меня отсюда!
В общем, снова не получилось.

18 июля 1980 года я с сыном был на «Гамлете» — меня нашел Валера Янклович:
— Володе очень плохо.
Я — за кулисы. Вызвали скорую. Сделали укол — он еле доиграл. А на следующий день ушел в такое «пике»! Таким я его никогда не видел. Что-то хотел заглушить? От чего-то уйти? Или ему надоело быть в лекарственной зависимости? Хотели положить его в больницу, уговаривали. Бесполезно! Теперь-то понятно, что надо было силой увезти.

23 июля при мне приезжала бригада реаниматоров из Склифосовского. Они хотели провести его на искусственном аппаратном дыхании, чтобы перебить дипсоманию. Был план, чтобы этот аппарат привезти к нему на дачу. Наверное, около часа ребята были в квартире - решили забрать через день, когда освобождался отдельный бокс. Я остался с Володей один — он уже спал. Потом меня сменил Валера Янклович.

24 июля я работал... Часов в восемь вечера заскочил на Малую Грузинскую. Ему было очень плохо, он метался по комнатам. Стонал, хватался за сердце. Вот тогда при мне он сказал Нине Максимовне:
— Мама, я сегодня умру...
Я уехал по неотложным делам на некоторое время. Где-то после двенадцати звонит Валера:
— Толя, приезжай, побудь с Володей. Мне надо побриться, отдохнуть.
Я приехал. Он метался по квартире. Стонал. Эта ночь была для него очень тяжелой. Я сделал укол снотворного. Он все маялся. Потом затих. Он уснул на маленькой тахте, которая тогда стояла в большой комнате.
А я был со смены — уставший, измотанный. Прилег и уснул — наверное, часа в три.

Проснулся от какой-то зловещей тишины — как будто меня кто-то дернул. И к Володе! Зрачки расширены, реакции на свет нет. Я давай дышать, а губы уже холодные. Поздно.

Между тремя и половиной пятого наступила остановка сердца на фоне инфаркта. Судя по клинике — был острый инфаркт миокарда. А когда точно остановилось сердце — трудно сказать.

Потом в свидетельстве о смерти мы записали: «Смерть наступила в результате острой сердечной недостаточности, которая развилась на фоне абстинентного синдрома...»

Источник