Жлобам и жабам вставив клизму, плывем назло имперьялизму!

 

В 1961 году, сразу после выноса Сталина из Мавзолея, Евгений Евтушенко написал резкие антисталинские стихи «Наследники Сталина».

Нет, Сталин не умер.
Считает он смерть
поправимостью,
Мы вынесли
из Мавзолея
его,
но как из наследников Сталина
Сталина вынести?

А всего несколько лет назад, при жизни Сталина, он писал совсем другие стихи. Например, такие. 
Я верю, здесь расцветут цветы,
сады наполнятся светом,
ведь об этом мечтаем я и ты,
значит, думает Сталин об этом.
Я знаю: грядущее видя вокруг,
склоняется этой ночью
самый мой лучший на свете друг
в Кремле над столом рабочим…
...Слушали и знали оленеводы эвенки;
это отец их Сталин им счастье вручил навеки.

Так какой Евтушенко был настоящий? Тот, который Сталину поклонялся? Или тот, который его ненавидел? Я думаю, и тот, и другой – настоящий. И тот, и другой – Евтушенко. Разный Евтушенко.

В этой разности – причины яркой любви к нему одних читателей и яркой ненависти – других. А любовь и ненависть – очень сильные чувства. И чтобы заслужить их, надо очень сильно постараться. Евтушенко старался всю жизнь. И старается до сих пор.

Доводилось мне в восьмидесятые годы несколько раз встречаться с Вадимом Кожиновым, который еще в семидесятые написал примерно следующее: о Евтушенко никогда не писал, потому что не пишу  литературных фельетонов, а всерьез о его стихах говорить невозможно.

Во время одной из встреч Кожинов сказал так: вот Женя Евтушенко… случилось бы с ним что-то, не  дай Бог, конечно, году в семидесятом, и остался бы он в литературе вечно молодым талантливым поэтом, не успевшим совершить те гадости, которые совершил…

А Иосиф Бродский (возможно, это легенда), узнав, что на перестроечной волне Евтушенко стал выступать против колхозов, выдал нечто такое: так значит, Евтушенко против колхозов? Тогда я – за колхозы.

Не хочу вдаваться в нюансы взаимоотношений Евтушенко с представителями разных литературных сообществ. Скажу о себе, живущем в провинции, далеком от тусовок и разборок. У меня этот поэт своими стихами и поступками вызывал очень разные чувства, но симпатии к нему всегда было больше, чем антипатии.   

Когда Евтушенко единственный раз в своей жизни приехал в Кемерово, он встретился с нами, живущими здесь писателями. Я умудрился задать ему сразу несколько вопросов, на все он ответил. И мне, кажется, очень искренне.

В частности, я спросил его, как он относится к Юрию Кузнецову и его поэзии. Не задумываясь, Евтушенко сказал: Кузнецов – талантливейший поэт, я бы назвал его великим поэтом, если бы не его пещерный антисемитизм.   

Вопросу об Александре Межирове он даже обрадовался. И довольно подробно рассказал, где и как живет Межиров (он тогда еще был жив, жил в США).

Я сам противник любых фобий: русофобии, тюркофобии, кавказофобии, юдофобии и т. д. Правда, не знаю, где разглядел Евтушенко у Кузнецова антисемитизм, конкретного разговора об этом не было. Но даже если и разглядел, то все равно признал его большим поэтом.  

А ведь известно сколько угодно случаев, когда писатель, увидев у своего коллеги «идеологический изъян», начинает отказывать ему в таланте, называет бездарным сочинителем. Вот почему некоторые писатели- «либералы» не признают писателей-«патриотов». И наоборот.

Тут дело не в наличии или отсутствии таланта у того или иного сочинителя, а в наличии идеологической опухоли в голове оппонента, который из-за своей опухоли не может давать точных оценок.

У Евтушенко такой опухоли, на мой взгляд, нет. А если и есть, то она не мешает ему высоко ценить поэтов из других сообществ и не влияет на точность оценок. Хотя ярлычок подвесить он может («Кузнецов-антисемит»). 

Но все это – в рамках его давней оценки себя через лирического героя: я разный – я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный, я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый…

Да, вот такой вот он, Евгений Александрович Евтушенко. Разный.

Считайте, что у меня дурной вкус, но мне очень нравится стихотворение Евтушенко «Баллада о пьянке», которое в первом варианте называлось именно так. Потом из-за цензурных соображений поэт несколько раз переименовывал его, и все варианты названия были хуже первого. Не знаю, переделывал ли он текст. Текст – блистательный. Это даже не стихотворение, а целый спектакль, написанный и сыгранный поэтом.

 

Евгений ЕВТУШЕНКО

 

Баллада о пьянке

 

Мы сто белух уже забили,
цивилизацию забыли,
махрою легкие сожгли,
но, порт завидев, — грудь навыкат!
друг другу начали мы выкать
и с благородной целью выпить
со шхуны в Амдерме сошли.

Мы шли по Амдерме, как боги.
Слегка вразвалку, руки в боки,
и наши бороды и баки
несли направленно сквозь порт;
и нас девчонки и салаги,
а также местные собаки
сопровождали, как эскорт.

Но, омрачая всю планету,
висело в лавках: «Спирту нету».
И, как на немощный компот,
мы на «игристое донское»
глядели с болью и тоскою
и понимали — не возьмет.

Ну кто наш спирт и водку выпил?
И пьют же люди — просто гибель...
Но тощий, будто бы моща,
Морковский Петька из.Одессы,
как и всегда, куда-то делся,
сказав таинственное: «Ща!»

А вскоре прибыл с многозвонным
огромным ящиком картонным,
уже чуть-чуть навеселе;
и звон из ящика был сладок,
и стало ясно: есть! порядок!'
И подтвердил Морковский: «Е!»

Мы размахались, как хотели,—
зафрахтовали «люкс» в отеле,
уселись в робах на постели;
бечевки с ящика слетели,
и в блеске сомкнутых колонн
пузато, грозно и уютно,
гигиеничный абсолютно
предстал тройной одеколон.

И встал, стакан подняв, Морковский,
одернул свой бушлат матросский,
сказал: «Хочу произнести!»
«Произноси!» - все загудели,
но только прежде захотели
хотя б глоток произвести.

Сказал Морковский: «Ладно, - дернем!
Одеколон, сказал мне доктор,
предохраняет от морщин.
Пусть нас осудят — мы плевали!
Мы вина всякие пивали.
Когда в Германии бывали,
то «мозельвейном» заливали
мы радиаторы машин.

А кто мы есть? Морские волки!
Нас давит лед и хлещут волны,
но мы сквозь льдины напролом,
жлобам и жабам вставим клизму,
плывем назло имперьялизму?!»
И поддержали все: «Плывем!»

«И нам не треба ширпотреба,
нам треба ветра, треба неба!
Братишки, слухайте сюда:
у нас в душе, як на сберкнижке,
есть море, мамка и братишки,
все остальное — лабуда!»

Так над землею-великаном
стоял Морковский со стаканом,
в котором пенились моря.
Отметил кэп «Все по-советски...»
И только боцман всхлипнул детски:
«А моя мамка — померла...»

И мы заплакали навзрыдно,
совсем легко, совсем нестыдно,
как будто в собственной семье,
гормя-горючими слезами
сперва по боцмановой маме,
а после просто по себе.

Уже висело над аптекой
«Тройного нету!» с грустью некой,
а восемь нас, волков морских,
рыдали, — аж на всю Россию!
И мы, рыдая, так разили,
как восемь парикмахерских.

Смывали слезы, словно шквалы,
всех ложных ценностей навалы,
все надувные имена,
и оставалось в нас, притихших,
лишь море, мамка и братишки
(пусть даже мамка померла).

Я плакал — как освобождался,
я плакал, будто вновь рождался,
себе — иному — не чета,
и перед Богом и собою,
как слезы пьяных зверобоев,
была душа моя чиста.