(?) - Встреча в купе
Новая особа
Мы отправляемся в далёкие майские дни восьмидесятого года. Это не так странно, Господа, как может показаться на первый взгляд. Только всё у нас начиналось с плаксивого марта, в семнадцатый воскресный день 96-го, а мы прокрутили ленту назад, пролистали события – и лишь спустя пять тысяч 789 дней, то есть, почти 16 лет возрождаемся сами и воссоздаём забытую историю.
Тот день, 11-го мая 80-го, мы и назовём первым днём рождения нашего романа. А если быть абсолютно последовательными, то начинайте летоисчисление (с точностью до наоборот) с сентября 2011 года... И число, заметьте, тоже будет одиннадцатым. Это – также воскресный день, который и ознаменовал собой пятое и последнее рождение нашего романа.
Сверим наши годы и скажем, что есть ещё две промежуточных даты: 18 января 04-го и 11 сентября 88-го – воскресенье в январе и воскресенье в сентябре. Правда, это – совсем не чудные воскресенья... Но не будем забегать вперёд! Как-нибудь, да разберётесь во всей этой неподтасованной чехарде лет... Мы её специально для Вас не заказывали.
Прихоть времени, Господа, прихоть времени.
Для наглядности привожу здесь все пять воскресений, пять дней рождения нашего романа:
- 11 мая, 1980 года;
- 11 сентября, 1988 года;
- 17 марта 1996 года;
- 18 января,2004 года;
- 11 сентября 2011 года.
А ведь прошло более тридцати лет. Но и это далеко не крайний срок. Терпение, Господа!
И как бы кому ни казалось то нелепым, но мы торопимся к весёлому ушедшему маю, чтобы не опоздать на первое наше свидание с совершенно новой особой. А почему бы ей и не появиться в нашем повествовании, если мы уж решились познакомить вас с молодым человеком? Может, ей не совсем и удобно называться особой, но то, что она новая, именно новая особа, сомнений не вызывает.
Итак, мы впускаем её в наше повествование.
Преждевременное известие
Майское солнце грело ровно и неторопливо... Тень старых, запущенных деревьев покоилась... Добротный дом – безлюдный и чужой – не тревожил толстыми, уставшими стенами.
***
О смерти отца Анна узнала из телеграммы. Ехать ей вовсе не хотелось: не помнила она его – и мать никогда ей о нём не рассказывала. Знала Анна лишь то, что отец её был жалким неудачником – прожил, как она слышала, бестолково и неумело.
Девушкой, правда, она намеревалась отыскать его – мать пыталась отговорить дочь; но только то обстоятельство, что, по достоверным заверениям, он сменил фамилию и скрылся от стыда, удержало её. К прочему, Анна увлеклась в то время молоденьким поэтом – и вскоре вышла за него замуж.
Теперь же ехать было необходимо. Муж торопил Анну – предполагал, будто история её отца непременно окажется таинственной и интересной. Из благоразумия он умолчал о том, что житьё с тёщей ему до чёртиков надоело, что чужой хлеб и чужой устав вконец ему опротивели, и что дом покойного родителя жены свалился на них весьма кстати.
В тот же день Анна приобрела билет; и, распрощавшись, как оказалось, навсегда с нерадивым поэтом, тотчас и села в купейный вагон 183-го поезда.
Ей бы немного помедлить или, напротив, поторопиться – и никакого сюжета мы бы с вами не знали. Хотя это как сказать, на словах только. Коллизии нашего повествования требовали совсем иного решения, а потому и вышло, что садилась Анна в поезд в мае 80-го, а оказалась в нём, на самом деле, только лишь в сентябре 88 года, то есть, по прошествии более чем восьми лет. Как такое вообще возможно, знает только Господин Дворецкий. Но вот захочет ли он поделиться с читателем или не посчитает нужным, сказать невозможно.
Реконструкция чужого дома
Ну, а в то время, как она собиралась (ведь действительно годы прошли, да плюс сюжет наш пропущенный, да двое суток пути), я решил переоборудовать дом. Предстояла большая и кропотливая работа. Но что в сказке легко не делается! В общем, справился быстро – даже старую пыль сохранил.
Всё же расскажу, как добраться. Приехали на вокзал – и садитесь на первый маршрут трамвая. Там, буквально: раз, два, три... – четыре или пять остановок. «Киевский проспект», называется. А для троллейбуса – девятки или десятки – «Проспект космонавта Поповича». Может, и наоборот: это для трамвая так придумали. Короче, Ветка. Отличное старое название! Кто там и кого решил увековечить, совсем непонятно.
А сошли на остановке, так дорогу перешли, если с трамвая – и влево, по направлению к ДК Горького, до широкой-широкой лестницы. Шли вы, конечно, по правой стороне, так и поворачивать вам вправо. А там (ну, метров сто, может быть) и маленький поворот налево: ещё метров сорок – в общем, пришли. Первый дом на маленькой улочке (в пятидесятых называлась им. Фурманова, а затем уж, во времена хрущёвских перемен, величать её стали «Трудовая аллея»). Хотя никакой аллеи там и не было, так как она схоронилась за трёхэтажными домами, что более полувека назад поставили вместо бараков.
А в доме что сделал? Все внутренние стены убрал, и заменил спецпанелями: мы Анну увидим, а она нас нет. Да надо было всё перестроить: пять кабинетов предусмотреть. Они, может, и не понадобятся, а хлопот много: Дворецкий нагрянет, редактор – кто его знает, что там на ум взбредёт нашему коллективному автору! А настоящий, который с большой буквы – он в командировке: должен сопровождать Анну Андреевну. Да мы его особо не празднуем: Автор, ну и Автор, что ж такого!
Мне, по случаю, роль брата предложили. А что предлагать, если оно так и есть! В общем, отыграю с завязанными глазами.
Совсем забыл в суматохе напомнить: меня Владислав зовут. Как-никак, а секретарь романа! А тут, жребий мне, наконец-то, выпал: с читателем пообщаться. Я вам не распорядитель какой: сложностей говорить не буду.
Вот приедет Анна – вы только подумайте – и снова обо мне в третьем лице. Или я ошибаюсь? Так что спасибо за предоставленную возможность!
Ну, всё, всё! Пора прощаться: Автор стучится в строку... Да нет, обознался, простите... Господи, кого там ещё к нам несёт?..
Фигура в тамбуре
В тамбуре прицепного плацкартного вагона пребывала ночь. Она ворвалась в него ещё по Октябрьской дороге, и въезжала в Белую Русь. По узкому полу металась одинокая фигура, отчаянно, но внятно выговаривая нелепые фразы. И если бы кто подсмотрел это событие со стороны, то первое, о чём подумал, так признал, что фигура эта шляется здесь сама по себе, а разум её и сердце исчезли в другом измерении.
Но никто, к случаю, того не видел – и фигура эта вышагивала до самого утра, меряя стреноженными шажками отпущенное ей время. Оставалось ей три часа памяти, три вехи надежды – оставалось сыграть ей последнюю роль. И она на такое решилась.
На ней сидел нескладный тёмно-синий костюм, брюки которого, мало что отбитые у ровесницы-пыли, были так перемяты, что, казалось, их вынули вчера невзначай из корзины для стирки белья.
— Что же мне делать, о, Господи! — вскрикивала она безответно в глухом пространстве.
Ей явно себя не хватало, но кто в ночном тамбуре мог видеть её и слышать? Очевидно, что с тем же успехом она бы спросила совета у Бога.
Прокричав ещё что-то, она осеклась, будто кто ненароком отразился в невидимом зеркале. Ей, видимо, вдруг померещилось, что некто глумливый смеётся над нею. Сообразив, что так не бывает, что это, скорее всего, какой-то, ещё, неразгаданный ею, подлый умысел не менее подлой психики – словом, чьего-нибудь подсознания – фигура приосанилась, и, выставив ногу вперёд, встала в театральную позу. Она готова была, как всегда, встретить своего же врага.
Но ни комизм ситуации, ни полный разлад души, не выдали в ней тайных намерений. Подлый её враг, alter ego, тоже не спал, и рвался на волю. Эта внутренняя драка двух «я» – бой на живот и насмерть – никогда не вели к победе. Потому что сражаться с собой – себя же губить!
Если голос «один» сам себя же казнил, то «второй» тут же миловал: «враг» исхитрялся быть и тем и другим. Так что было совершенно без разницы, кто кого и когда победит!
Но вот «первый» из них заскулил, будто хлеб отнимал «второй».
— Я же только хотел, — пришепётывал сладко переменчивый голос «второй», — чтобы как покороче. Чего ты пугаешься?
Фигура заныла, воскликнув «о, Боже!», и снова к себе прислушалась.
— Обратись же ко мне, чего ты кричишь тут на воздух, — ублажал шепелявый шёпот. — Я скажу всё вместо тебя. И спокойным, приветливым тоном.
«А если обманешь?» — чуть не вырвалось вслух.
— Что ты, что ты, кто мне позволит? — обещал ему сладкий «враг». — Мы загоним твой голос вовнутрь, станет он отзвуком, эхом души. Что проникновеннее может быть?
Вопрос риторически завис в летящем объёме – и фигура, то есть, неопрятный мужчина, метнулся к одной из дверей, распахивающихся на платформу. Он, сей мужик несчастный, как бы вышвыривал вон из вагона приторный голос второй.
И одно из двух зол присмирело. Закурив сигарету, мужчина немало взбодрился, будто ему сообщили такое и нечто важное, что даже его вечный противник исчез в свистящем проёме – хотя ведь, конечно, никого с ним и не было.
Став облегчённо свободным, он двери боковые закрыл – и, предупредительно всё же откашлявшись, изготовился, так понятно, прочесть вслух стихи.
Он видел себя далеко-далеко, шагающим снова под февральским колючим ветром 77-го, и едва прошевеливал позабытые кем-то слова. А кто-то этот, человек молодой и дерзкий, бешено рвал диски всех телефонов, торчащих у него на пути...
Бог спаси тебя, безродная стихия!
Воскликушествуй, и возроди меня;
Охрани, Господь, ступни босые
В кутерьме и сумасбродстве дня.
Охрани, Господь, шаги иные;
Иноходцев, Боже, охрани –
Беспробудно пьяная стихия
Перечтёт нечаянные дни.
Охрани, Господь, наш старый вечер;
Дерзкий ветер, Боже, охрани...
Где она укрылась, не заметил?
Где душой пригрелась, подскажи!
Охрани, Господь, её сомненья,
От лукавства, Боже, охрани –
Моего презренного терпенья
Нет в её потусторонней лжи.
Старый вечер грел её неверно –
Ветер не догнал, не задержал;
А притворный полог тенью бледной
У постели в лоскуты играл.
Бог спасай тебя, безродная стихия –
Не испытывай, и не кори меня;
Не суди за грех во дни лихие
В предрассветных тенях сентября...
Явление Пилигрима
Поезд наконец-то проехал Смоленск, и фигура завалилась спать где-то в боковом проходе.
И едва это случилось, как с того же самого места, привстал некий призрак – и, скользнув среди спящих голов и скрюченных ног, уселся на крышку мусорного ящика, и явно осклабился. Лицом же он повернулся в вагон. Вероятно, и это не привлекло ничьего внимания. Так что следом за призраком выползла бесцветная тень всё той же злосчастной фигуры, а на верхней боковой полке осталась лежать одинокая мёртвая плоть.
А меж тенью и призраком, будто по чьему-то неведомому указанию, тут же произошёл дикий и необъяснимый диалог. Правда, призрак, в основном, молчал, а тень всё корчилась и непрестанно скулила…
— Не поймёшь их, этих женщин, — хрипло восклицала тень, — и что им надо, чего они хотят? Ты знаешь, просто голова отваливается, когда думаешь об этом. Нет, ты мне объясни, чего им надо?
И тут лицо тени исказилось, а внутри пробежала дрожь. Тень, конечно же, ничего не могла замечать за собою. Что-то происходило именно в этот миг, но она совершенно того знать не могла. Призрак же по-прежнему сидел на крышке, не отрывая глаз от вагона.
А случилось то, что пока тень билась в неразличимых судорогах, с верхней боковой полки успела исчезнуть мёртвая плоть. А вместо неё встала прежняя фигура в новом своём облачении. Только была она старше прежней себя и почти неподвижной. И если бы не медленные её шаги, то можно было бы подумать, что по коридору движется изваяние. Дверь из вагона открылась, и фигура ступила в проём...
Она спокойно приблизилась к призраку – и тот бестрепетно уступил ей место на ящике. Фигура поморщилась – и всё-таки села. Творилось всё это буквально в мятущейся человечьей душе, которая витала над ними в пространстве вагона.
— Вот и сошлись мы все вместе, — промолвила бесстрастно фигура и замолчала.
Призрак и тень не могли же и рта раскрыть...
Комментарий
Фатальные слова были произнесены – и Никил оставил троицу... Амулет Истхари в который уж раз совершил все необходимые перевоплощения невольных участников последующих событий.
Два вечных оппонента – Илья Дувалов и Андрей Аркадьевич Прядин (Тень и Призрак), отыграв свои очередные роли, канули до поры, до времени в безвестность, а Пилигрим поспешил перейти в купейный вагон, дабы занять предназначенное ему место у окна...
Что же касается фигуры, то не будем говорить ничего лишнего... А кому могла принадлежать умершая плоть, тем более не имеет никакого значения, так как доподлинно известно, что мёртвые не принадлежат никому.
Да простите мне этот ужас, Господа! Потому как именно значение этой плоти, значение фигуры я понимать не могу точно так же, как и Вы. Но попробуем мыслить параллельно и парадоксально.
Помните великую фразу: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»? И если её воспринимать не буквально, не применительно к нашим потребностям, а понимать, как мечту, как плод вековечных мечтаний о человеческом счастье, то фраза та, из двух прошлых веков, поистине великая. Она содержит идею... Впрочем, об этом уже сказано.
И я не думаю, Господа, что человек не станет подходить к помосту со штангой вновь и вновь, чтобы со второй или третьей попытки не взять невозможный вес. Всё равно всё повторится, Господа, только будет называться совсем по-другому. А если кто не согласен с тем, что это и есть единственно верная идея человечества, то пусть вспомнит Иисуса Христа, первого среди Человеко-Богов, который воссел одесную Бога.
От неопределённого и незримого Отца – к Сыну Единородному – к Человеку... И так будет, пока не родится Некто с Космическим Разумом... Это случится, Господа, это обязательно будет!..
А пока что очеловеченные наши Призрак и Тень, будто две половины одной и той же сущности, продолжат без нас молчаливый свой диалог в пространстве и времени пассажирского поезда... Ибо как бы мы ни исхитрялись, а устремимся за буквами, если, правда, не забросим чтение. Впрочем, я, кажется, позволил себе лишнее, Господа!
Триединая субстанция
И в следующее мгновение, через пару вагонов вперёд, в одном из купе, возник немолодой мужчина унылого вида Он сидел без признаков жизни, и тупо смотрел в окно.
Единственное его занятие никак и ничего не выдавало в нём. И если бы Анна допустила, будто соседа её хоть что-нибудь занимает в бегущем однообразии дороги, то ошиблась совершенно и непоправимо.
Не умела начинающая героиня наша понимать и того, что этот, заново привыкающий к жизни, пассажир постигает, так обозначим, великую тайну небывалой и счастливой женской судьбы.
Но если такое вошло в её ум, то промахнулась бы она и во второй раз.
— Человек неисправим, — грустно произнёс Пилигрим, и пронзительно взглянул на Анну. — Вот вы! Родились с чьей-то непреклонной и упрямой воли, в великих сомнениях матери, под таким, можно сказать, редчайшим знаком. А дорога вас тянет совсем ведь в другую сторону.
— Я по телеграмме, — нерешительно пояснила Анна.
— Очень, очень жаль, — лениво возразил мужчина, — я бы на вашем месте никуда не поехал. Но, увы, вы оказываетесь столь же неисправимой, как и все мы, люди. Вы тоже доказать хотите то, чего не бывает и быть не может. А я так надеялся! Я очень надеялся, что именно вы не станете делать ничего подобного.
Анна недоумённо молчала и с напряжением вслушивалась в каждое слово своего неожиданного собеседника. Вагон был достаточно не заполнен – и она, как-нибудь извинившись, могла бы вполне перейти в другое купе. Но это проскользнуло так незаметно, что молодая женщина о том не подумала.
— Ещё много-много лет назад, — продолжал мужчина, — когда вам было всего-то навсего лет двенадцать, я более всего желал, чтобы вы избежали сей участи. И будь наше время хоть чуть помилосерднее, мы бы не сидели здесь с вами вместе. А тогда...
Пилигрим перевёл дыхание, и потрогал руками карманы, успокаиваясь тем, что сигареты на месте. Он бы многое мог рассказать, но любая его история чересчур уж его волновала. И не знал он, чего же там больше: страха, стыда или просто отчаянья. Может быть, всего понемногу, но было, конечно, и главное. Он взял сигарету, и выложил её пред собою.
— Да, не было тогда, — он будто искал оправдание всему, что может наперёд сказать, — не было в том никакой необходимости. Впрочем, вам понятно лишь то, что действительно вам было когда-то двенадцать лет. — И, он снова выдержал паузу, — да, всё изменилось. Но теперь, только теперь мы встретились с вами, когда стало очевидным всё то, что предсказано было прежним романом.
Пилигрим осторожно взял сигарету, чтоб не просыпать табак, и подушечкой первого пальца подминал то и дело концы – он курил сигареты без фильтра.
— Вы и этого, конечно, не понимаете, — говорил он ей, глядя в лицо, — но представьте, что кому-нибудь вздумалось написать о вас книгу. Скажем, отцу вашему, а? Как вы думаете, возможно такое? Но не спешите с ответом.
— Я не спешу, но это всё странно. Что он мог обо мне написать, если умер? Да и не знал он меня, не знал никогда.
— Вот именно. Я бы даже сказал: более, чем странно. Но тогда... — он снова впал в сожаление. — О, вы были тогда настоящей героиней. И такой прекрасной, какой и в мечтах себе не представится самая счастливая женщина!
— Я не знаю, — выжала Анна, — что вы имеете в виду?
— Всё! — оживлённо воскликнул пассажир. — И жизнь, и смерть!
— Так разве можно думать? — спросила Анна.
— Да! Очень даже да! Одно и то же пред Богом: что жизнь, что смерть наша. Мы же сами – та клетка, у которой сидим взаперти. Но понимаете ли вы, что встретились мы с вами по очень грустному поводу – более грустному, чем смерть сама? Столько лет прошло, столько лет!
Тут сосед её вдруг опечалился и замолчал.
— Что же вы?.. — неожиданно для себя откровенно выговорила Анна. — Скажите мне главное.
— Вы не поймёте, а я бы не хотел вас вводить в заблуждение.
— Пусть не пойму, вы всё равно скажите!
— Вся загадка в том, что мы с вами встретились. Мёртвый герой воскрес – и нам снова придётся начинать всё сначала. Вы ведь, совершенно ничего не подозревая, даже сына назвали его именем!
— Да, я назвала его Илья, — подрагивая плечами, согласилась Анна. — Но я ведь не думала...
— Вы и не могли ни о чём думать. Значит, всё то, что могло произойти с вами, перейдёт к нему. Он будет счастлив, ваш мальчик.
И снова странный её сосед предался молчаливой печали.
— Подождите, — переспрашивала Анна, — мёртвый герой? Как это может быть?
— Через два вагона от нас – может, минут десять прошло – случилось мучительное событие, сравнимое лишь отчасти с долгожданной изменой.
— Как может быть долгожданной измена, я не понимаю.
— Ох, особенности наших слов. Кто вам сказал, что долго ждать можно только хорошего? Ждём мы всего, даже смерти! Это, конечно, глупо не менее, но часто мы ждём того, чего не хотим. В общем, не имеет значения. Верьте мне хотя бы в том, что я не говорю ненароком всяких случайных слов.
— Что же, скажите, случилось?
— Там, в прицепном вагоне, нечаянно умер тот, к кому вы теперь спешите. Но вместо него появились два новых пассажира. Место ведь освободилось. Правда, долго они там не смогли находиться, а потому и перешли к нам по соседству, во второе да третье купе. Так что едем мы теперь с ними в одном вагоне. И к кому же из тех двоих вы едете нынче? К тому, который пишет?.. Так пишем мы все!..
— Ничего не понимаю, нет, — потерялась Анна, — такого не может быть. У меня телеграмма с собою.
— Я же говорил вам о прежнем романе?.. Я ещё говорил и о том, что дорога тянет вас не туда. Так чего вы хотите? Давайте телеграмму сюда! Я даже так думаю, что вы не смотрели на дату.
— Да, не смотрела. Плохое известие. Но вы просто врёте. Хорошо, я вам дам телеграмму. Только вы мне всё объясните.
— Господи! — Пилигрим воскликнул. — До чего же бедны сочинители! И как нетерпеливы все те, кто их читает и слышит! Зачем вам святые тайны? Чтоб не любить или чтобы бояться?
Анна, точно, порылась в сумочке, но только затем, чтобы отвлечь себя. Она безошибочно знала, что станет причастной ко многому. И это её до того успокоило, что любопытство сменилось вниманием. Пусть даже лжёт, и пусть сочиняет.
Она молча отдала телеграмму...
— Вот, смотрите! Вам её выслали утром, ещё тринадцатого марта. А год, посмотрите на год! 1996-ой! Его ещё нет, поскольку мы с вами живём пока что в сентябре 88-го! Так разве я врал о прежнем романе? А вы-таки едете вместе со мной, в этом купе...
— А что сейчас, в сентябре?
— Какая вы нетерпеливая. В сентябре два этих новых пассажира, о которых я только что сказал, должны будут договориться. И если у них всё получится, то тут же последует и измена. Я ведь говорил, что она долгожданная. Теперь, может быть, понятно?..
— Как же тут может быть понятно, если только что, как вы сами сказали, они появились? Ах да, глупая я. Наверное, глупая...
— Не спешите, Анна.
— Хорошо. Я буду молчать, я хочу вас послушать. Потому что я всё равно ничего не понимаю.
— Но это только первая измена. И она случится в этом месяце... А именно, в пятницу, в последний день сентября.
— А вторая? Вы знаете, когда будет вторая?..
— О, их будет много!.. И чем старше мужчина становится, тем больше измен получает. Но вы не спешите. Потому что нам с вами придётся проживать свою жизнь в обратном направлении. А пока...
— Как интересно, мне очень интересно с вами. Но я хочу прежде узнать всё о телеграмме...
— Это намного чудесней, чем говорить о каких-то изменах. Смотрите же, смотрите на год!.. И вы всё поймёте, едва поезд отойдёт от следующей станции. А пока...
Чай втроём
— Чай будете? — спрашивала, входя с подстаканниками, молоденькая проводница.
— Да, пожалуйста, — ответил мужчина, — по два стакана.
— Мне один, — поправила Анна.
— Что ж, всего три, — оживился мужчина, — неплохая цифра, должен сказать.
— Три, так три. А вы что, вдвоём едете? Родственники, наверное?
— Да-да! Мы, конечно, родственники, спасибо за заботу.
Анна будто впервые взглянула на своего попутчика обыкновенным взглядом, и улыбнулась.
— Это хорошо. Люблю, когда в купе все свои, — призналась проводница, — мне легче тогда работать.
— Не только в купе, милая девушка. Я вам шепну по секрету, что в вашем вагоне все свои.
— Я знаю, — заговорщически прошептала проводница в ответ, — у меня всего-то восемь купе, восемь кабинок, то есть. В первом... Хотите, скажу?
— Нет, не надо, спасибо, — в тон прошептал мужчина, — я тоже знаю.
— То-то я и думаю, — громко заговорила проводница, — что же так спокойно у меня? Тихо, хорошо, — и вдруг нарочно встрепенулась, — а вы не обманываете? Почему же тогда все мои пассажиры не разговаривают друг с другом? Почему никого не видно в коридоре? Все вот так же, как и вы...
— Да, — согласился мужчина, — здесь все, я вам признаюсь, очень заняты. А вашему вагону ездить и ездить – до самого конца. Вот подождите, и всё увидите сами.
— Я тоже с вами чай попью, можно?
И началось чаепитие, с прекрасными мельхиоровыми подстаканниками из забытого советского времени... Да и чай то ведь был особенно неповторимым – вагонным, вскипавшем на древесном угле в печурке-титане...
Они болтали незатейливо, о всяких разных пустяках, боясь хоть чем-то вспугнуть счастливые мгновения. А когда поезд остановился, Анна и её новый знакомый вышли на просторный перрон – и всё продолжали, продолжали говорить, будто пересказывая друг другу жизни...
Комментарии
Это - вторая моя шутка. А первую я пропустил. Таковы были результаты моих размышлений.
А если серьёзно, то очень хочу, чтобы стихи твои были прекрасны.
Одно бесспорно, судить можно по завершению. Но я вынужден размещать по частям даже чисто по техническим причинам. В общем, понимаю, что разговор преждевременный, и правда здесь не на моей стороне. Это, пожалуй, самое ценное, что я понял из наших общих слов.